Неточные совпадения
— Знамо дело,
не так же ее бросить…
Не нашли с отцом-то другого времени, окромя распутицы, — ворчал добродушно Зотушка, щупая лошадь под потником. — Эх,
как пересобачил… Ну, я ее тут вывожу, а ты ступай скорей в избу, там чай пьют, надо полагать. В самый раз попал.
Невестки и Нюша, в ситцевых сарафанах, таких же рубахах и передниках, были одеты
как сестры; строгая Татьяна Власьевна
не хотела никого обижать, показывая костюмом, что для нее все равны.
Существование Алешки Пазухина
не было тайной ни для кого в семье, хотя об этом никто
не говорил ни слова: парень был подходящий, хорошей «природы»,
как говорила про себя степенная Татьяна Власьевна.
Вот через дорогу дом Пазухиных; у них недавно крышу перекрывали, так под самыми окнами бревно оставили плотники, —
как бы за него
не запнуться.
Да, много было прожито и пережито, и суровая старуха, сгибаясь под ношей, тащила за собой воспоминания,
как преступник, который с мучительным чувством сосущей тоски вспоминает мельчайшие подробности сделанного преступления и в сотый раз терзает себя мыслью, что было бы, если бы он
не сделал так-то и так-то.
Все это были немые свидетели долгой-долгой жизни, свидетели, которые
не могли обличить словом, но по ним,
как по отдельным ступенькам лестницы, неугомонная мысль переходила через длинный ряд пережитых годов.
Именно такой труд, доводящий старое тело почти до полного бесчувствия, — именно такой труд дает ее душе тот покой,
какого она страстно домогается и
не находит в обыкновенных христианских подвигах,
как пост, молитва и бесконечные поклоны.
А горе пришло нежданно-негаданно,
как вор, когда Татьяна Власьевна совсем о том и
не думала.
Так они и зажили, а на мужа точно слепота
какая нашла: души
не чает в Поликарпе Семеныче; а Поликарп Семеныч, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется, все одно приговаривает: «Милушка моя,
не согрешишь —
не спасешься, а было бы после в чем каяться!» Никогда
не любившая своего старого мужа, за которого вышла по родительскому приказанию, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со всем жаром проснувшейся первой любви.
— Я тебе
не Таня больше, а Татьяна Власьевна. Так и знай. Мое слово будет свято, а ты
как знаешь… Надо грех замаливать, Поликарп Семеныч. Прощай, голубчик…
не поминай лихом…
Старший, Гордей, был вылитый отец — строгий, обстоятельный, деляга; второй, Зотей, являлся полной противоположностью, и
как Татьяна Власьевна ни строжила его, ни началила — из Зотея ничего
не вышло, а под конец он начал крепко «зашибать водкой», так что пришлось на него совсем махнуть рукой.
«Вот бы только Нюшу пристроить, — думала Татьяна Власьевна, поднимаясь в десятый раз к кирпичам. — Алексей у Пазухиных парень хороший, смиренный, да и природа пазухинская по здешним местам
не последняя. Отец-то, Сила Андроныч, вон
какой парень, под стать
как раз нашему-то Гордею Евстратычу».
Занятый этими мыслями, он
не обратил внимания даже на то,
как осторожно отворилась калитка и затем заскрипела дверь в сенях.
— Ты что это, Гордей? — спрашивала Татьяна Власьевна, появляясь в дверях его комнаты. — Уж
не попритчилась ли
какая немочь?
— Ох, нельзя, милушка! Ведь только он едва успел выправиться, а
как попадет к Шабалиным — непременно Вукол Логиныч его водкой поить станет. Уж это сколько разов бывало, и
не пересчитаешь!.. Лучше я Архипа спосылаю… По пути и забежит, от Пятовых-то.
Нужно было ехать по Старой Кедровской улице, но Гордей Евстратыч повернул лошадь за угол и поехал по Стекольной. Он
не хотел, чтобы Пазухины видели его. Точно так же объехал он рынок, чтобы
не встретиться с кем-нибудь из своих торговцев. Только на плотине он попал
как кур в ощип: прямо к нему навстречу катился в лакированных дрожках сам Вукол Логиныч.
То он видел пред собой Шабалина в его круглой шапочке и начинал ему завидовать; то припоминал разные случаи быстрого обогащения «через это самое золото»,
как говорил Зотушка; то принимался «сумлеваться», зачем он тащится такую даль; то строил те воздушные замки, без которых
не обходятся даже самые прозаические натуры.
Сыт, одет, ну, копеечки про черный день отложены, а чтобы супротив других из купечества,
как в Ирбите, например, собираются, ему, Брагину, далеко
не вплоть.
Вон про Шабалина рассказывают
какие штуки: народ морит работой на своих приисках,
не рассчитывает, а попробуй судиться с ним, кому угодно рот заткнет.
Полдневская пользовалась действительно
не особенно завидной репутацией
как притон приисковых рабочих.
Становой Плинтусов говорил прямо, что Полдневская для него
как сухая мозоль — шагу
не дает ступить спокойно.
—
Не надо объявлять настоящей жилки, Гордей Евстратыч… а
как Шабалин делает… россыпью объяви… а в кварце, мол, золото попадается только гнездами… это можно… на это и закона нет… уж я это знаю… ну надо замазать рты левизорам да инженерам… под Шабалина подражай…
Гордей Евстратыч был бледен
как полотно; он смотрел на отекшее лицо Маркушки страшными, дикими глазами, выжидая,
не вырвется ли еще какое-нибудь признание из этих посиневших и растрескавшихся губ. Но Маркушка умолк и лежал с закрытыми глазами
как мертвый, только тряпье на подмостках продолжало с хрипом подниматься неровными взмахами, точно под ним судорожно билась ослабевшими крыльями смертельно раненная птица.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным женщинам ничего
не оставалось,
как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука
не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
Около Лапухи жалось странное существо: на вид это была девочка лет двенадцати, еще с несложившимися, детскими формами, с угловатой спиной и тонкими босыми ногами, но желтое усталое лицо с карими глазами смотрело
не по-детски откровенно,
как смотрят только отведавшие от древа познания добра и зла.
Гордей Евстратыч рассказал всю историю лежавшего на столе кварца:
как его привез Михалко,
как он
не давал спать целую ночь Гордею Евстратычу, и Гордей Евстратыч гонял в Полдневскую и что там видел.
— Ишь ведь
какой дошлый, этот Вуколко! — со злостью заговорила Татьяна Власьевна, припоминая семидесятирублевый зонтик Шабалина. — Уж успел пронюхать… Да ты верно знаешь, милушка, что Маркушка ничего
не говорил Вуколу?
— А вот ты сам-то небось
не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить?
Как он вдруг да кому-нибудь другому перепродаст жилку… тому же Вуколу.
— А у Вукола вон
какой домина схлопан — небось,
не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а
не дом. Чем мы хуже других, мамынька, ежели нам Господь за родительские молитвы счастье посылает… Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и будем замаливать его грехи…
— Уж это что говорить, милушка… Вукол-то
не стал бы молиться за него. Только все-таки страшно… И молитва там, и милостыня, и сорокоуст — все бы ничего, а
как подумаю об золоте, точно что у меня оборвется. Вдруг-то страшно очень…
— Ну, тогда пусть Вуколу достается наша жилка, — с сдержанной обидой в голосе заговорил Гордей Евстратыч, начиная ходить по своей горнице неровными шагами. — Ему небось ничего
не страшно… Все слопает. Вон лошадь у него
какая: зверина, а
не лошадь. Ну, ему и наша жилка к рукам подойдет.
Гордей Евстратыч ходил из угла в угол по горнице с недовольным, надутым лицом; ему
не нравилось, что старуха отнеслась
как будто с недоверием к его жилке, хотя, с другой стороны, ему было бы так же неприятно, если бы она сразу согласилась с ним,
не обсудив дела со всех сторон.
— А я вот что тебе скажу, милушка… Жили мы, благодарение Господу, в достатке, все у нас есть, люди нас
не обегают: чего еще нам нужно? Вот ты еще только успел привезти эту жилку в дом,
как сейчас и начал вздорить… Разве это порядок? Мать я тебе или нет?
Какие ты слова с матерью начал разговаривать? А все это от твоей жилки… Погляди-ко, ты остребенился на сватьев-то… Я своим умом так разумею, что твой Маркушка колдун, и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а
не сорокоустом…
В ее старой, крепкой душе боролись самые противоположные чувства и мысли, которые утомляли ее больше, чем ночная работа с кирпичами, потому что от них
не было блаженного отдыха,
не было того покоя,
какой она испытывала после ночного подвига.
Он никогда
не употреблял резких выражений,
как это иногда делают слишком горячие ревнители-священники, когда дело коснется большого греха, но вместе с тем он и
не умалял проступка; затем он всегда умел вовремя согласиться — это тоже немаловажное достоинство.
— Садитесь, Татьяна Власьевна… Ну,
как вы поживаете? — говорил о. Крискент, усаживая свою гостью на маленький диванчик, обитый зеленым репсом. — Все к вам собираюсь, да как-то руки
не доходят… Гордея-то Евстратыча частенько вижу в церкви.
— Так, так… Конечно, бывают случаи, Татьяна Власьевна, — мягко соглашался о. Крискент, расправляя свою бородку веером. — Человек предполагает — Бог располагает. Это уж
не от нас, а свыше. Мы с своей стороны должны претерпевать и претерпевать…
Как сказал апостол: «Претерпевый до конца, той спасен будет…» Именно!
— Я боюсь, отец Крискент… Сама
не знаю, чего боюсь, а так страшно сделается, так страшно. Как-то оно вдруг все вышло…
— О нет, я этого
не сказал,
как не сказал и того, что нужно брать жилку…
Отец Крискент только развел руками, что можно было истолковать
как угодно. Но именно последние-то тирады батюшки, которые
как будто клонились к тому, чтобы отказаться от жилки, собственно, и убедили Татьяну Власьевну в необходимости «покориться неисповедимым судьбам Промысла», то есть в данном случае взять на себя Маркушкину жилку, пока Вукол Логиныч или кто другой
не перехватил ее.
— Заметьте, Татьяна Власьевна, я
не говорил: «берите жилку» и
не говорил — «откажитесь»… — ораторствовал батюшка, в последний раз с необыкновенной быстротой расстегивая и застегивая аметистовые пуговицы своего камлотового подрясника. — Ужо как-нибудь пошлите ко мне Гордея-то Евстратыча, так мы покалякаем с ним по малости. Ну а
как ваша молодайка, Дуня?
— Слава богу, отец Крискент, слава богу… Скромная да тихая, воды
не замутит, только, кажется, ленивенькая, Христос с ней, Богородица… Ну, да обойдется помаленьку. Ариша, та уж очень бойка была, а тоже уходилась,
как Степушку Бог послал.
Но Гордей Евстратыч
не пошел к о. Крискенту,
как его ни упрашивала об этом Татьяна Власьевна.
— Так вот, Зотей,
какое дело-то выходит, — говорил Гордей Евстратыч, рассказав все обстоятельства по порядку. —
Как ты думаешь, брать жилку или
не брать?
Никто
не ожидал такого протеста со стороны Зотушки, и большаки совсем онемели от изумления.
Как, какой-нибудь пропоец Зотушка и вдруг начинает выговаривать поперечные слова!.. Этот совет закончился позорным изгнанием Зотушки, потому что он решительно ничего
не понимал в важных делах, и решение состоялось без него. Татьяна Власьевна больше
не сумлевалась, потому что о. Крискент прямо сказал и т. д.
— Только поскорее… — торопила теперь старуха. —
Как бы Вукол-то
не заграбастал нашу жилку…
Ни Михалке Брагину, ни Архипу в жисть свою
не видать бы
как своих ушей таких красавиц-жен, ежели бы
не был такой стариковский расчет да
не пользовалась бы Татьяна Власьевна всеобщим почетом за свою чисто иноческую жизнь.
Впрочем, и на эту «браковку» был сбыт, хотя довольно рискованный, именно этот завалявшийся товар пускали в долг по деревням, где влияние моды чувствовалось
не в такой степени,
как в Белоглинском заводе.
Вон Пазухины живут себе
как у Христа за пазухой,
не принимают от баб муки мученической.
Нет, этому
не бывать, потому это
какая печь — батюшка-то сам ее ставил.