— А такая!.. Вот погляди ты на меня сейчас и скажи: «Дурак ты, Петр Васильич,
да еще какой дурак-то… ах какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой все зовут… Дурак, дурак!..» Так ведь?.. а?.. Ведь мне одно словечко было молвить Ястребову-то, так болото-то и мое… а?.. Ну не дурак ли я после того? Убить меня мало, кривого подлеца…
Неточные совпадения
— Ну, что он? Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть.
Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему? А?..
Еще сродни мне приходится по мамыньке — ну,
да мне-то это все едино. Это уж мамынькино дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком своим озолотил.
Как-то раз один служащий — повытчики
еще тогда были, — повытчик Мокрушин, седой уж старик, до пенсии ему оставалось две недели, выпил грешным делом на именинах
да пьяненький и попадись Телятникову на глаза.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке
еще, того гляди, подслушают
да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки…
Да у меня смотри: одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому,
как стена, ничего не поймет.
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. —
Да ему-то
какая теперь в ней корысть? Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать…
Да еще и то сказать, в Балчугах народ балованный,
как раз
еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое на уме…
— Ну, Ермошкины-то слова
как худой забор: всякая собака пролезет… С пьяных глаз через чего-нибудь городил.
Да и Дарья-то
еще переживет его десять раз… Такие ледащие бабенки живучи.
— Ах, пробовал… Ничего не выходит. Какие-то чужие слова, а настоящего ничего нет… Молитвы во мне настоящей нет, а так корчит всего. Увидите Феню, поклончик ей скажите… скажите,
как Акинфий Назарыч любил ее… ах
как любил,
как любил!..
Еще скажите…
Да нет, ничего не нужно. Все равно она не поймет… она… теперь вся скверная… убить ее мало…
Уйти от своей беды, схорониться от всех в лесу, уложить здесь свою силу богатырскую —
да какого же
еще счастья нужно?
А деньги можно будет отдать назад,
да еще с такими процентами,
каких никто не видал.
«Нет, брат, к тебе-то уж я не пойду! — думал Кишкин, припоминая свой последний неудачный поход. — Разве толкнуться к Ермошке?.. Этому надо все рассказать, а Ермошка все переплеснет Кожину — опять нехорошо. Надо так сделать, чтобы и шито и крыто. Пожалуй, у Петра Васильича можно было бы перехватить на первый раз,
да уж больно завистлив пес: над чужим счастьем задавится…
Еще уцепится
как клещ, и не отвяжешься от него…»
— Хорошее дело, кабы двадцать лет назад оно вышло… — ядовито заметил великий делец, прищуривая один глаз. — Досталась кость собаке, когда собака съела все зубы.
Да вот
еще посмотрим, кто будет расхлебывать твою кашу, Андрон Евстратыч: обнес всех натощак, а
как теперь сытый-то будешь повыше усов есть. Одним словом, в самый раз.
— Бить некому было старого черта! — вслух ругал Мыльников самого себя. —
Еще как бить-то надо было, бить
да приговаривать: «Не пируй, варнак! Не пируй, каторжный!..»
— Главное, всем деньги подавай: и штейгеру, и рабочим, и старателям.
Как раз без сапогов от богачества уйдешь…
Да еще сколько украдут старателишки. Не углядишь за вором… Их много, а я-то ведь один. Не разорваться…
«Ведь я любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее еще прежде,
да еще как любил тогда, когда я в первый раз жил у тетушек и писал свое сочинение!» И он вспомнил себя таким, каким он был тогда.
Неточные совпадения
Городничий. Эк куда хватили!
Ещё умный человек! В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли?
Да отсюда, хоть три года скачи, ни до
какого государства не доедешь.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать,
какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете
еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Мишка.
Да для вас, дядюшка,
еще ничего не готово. Простова блюда вы не будете кушать, а вот
как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе,
да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать.
Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а
как разопрет тебе брюхо
да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты,
какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь?
Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Хлестаков.
Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот
еще! смотри ты
какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.