Неточные совпадения
— Не ты, так
другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков
на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
— Да!.. — уже со слезами в голосе повторял Кишкин. — Да… Легко это говорить: перестань!.. А никто не спросит, как мне живется… да. Может, я кулаком слезы-то вытираю, а
другие радуются… Тех же горных инженеров взять: свои дома имеют,
на рысаках катаются, а я вот
на своих
на двоих вышагиваю. А отчего, Родион Потапыч? Воровать я вовремя не умел… да.
— Вот что,
друг, — заговорил Кишкин, положив руку
на плечо Турке, — кто из фотьянских стариков жив, которые работали при казне?.. Значит, сейчас после воли?
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как
на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И
других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то
на стену полезет.
Они расстались большими
друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя
на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Когда и за что попал он
на каторгу — никто не знал, а сам старик не любил разговаривать о прошлом, как и
другие старики-каторжане.
В нем, по глубокому убеждению всей семьи и всех соседей, заключались несметные сокровища, потому что Родион Потапыч «ходил в штейгерах близко сорок лет», а
другие наживали
на таких местах состояние в два-три года.
С первой дочерью Марьей, которая была
на пять лет старше Федосьи, так и случилось: до двадцати лет все женихи сватались, а Родион Потапыч все разбирал женихов: этот нехорош,
другой нехорош, третий и совсем плох.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя…
На волос не боюсь и все приму
на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених,
другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот
на эстолько не боюсь!..
— Оно конечно, — соглашался пьяневший Яша. — Я ведь тоже с родителем
на перекосых… Очень уж он конпании нашей подвержен, а я наоборот: до старости у родителя в недоносках состою… Тоже в
другой раз и обидно.
Время летело быстро, и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья не было. В
другой бы день, может, кто-нибудь вечером завернул, а
на людях Родион Потапыч и укротился бы, но теперь об этом нечего было и думать: кто же пойдет в банный день по чужим дворам.
На всякий случай затеплила она лампадку пред Скорбящей и положила перед образом три земных поклона.
— Парня я выдеру сам в волости, а вот девку-то выворотить… Главная причина — вера у Кожиных
другая. Грех великий я
на душу приму, ежели оставлю это дело так…
Утром
на другой день Карачунский послал в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать по важному делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время
на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал свое розовое лицо в зеркале.
В одном работала толчея, а в
другом совершалась промывка измельченного кварца
на шлюзах, покрытых медными амальгамированными ртутью листами.
Всех рабочих «обращалось»
на заводе едва пятьдесят человек в две смены: одна выходила в ночь,
другая днем.
С «пьяного двора» они вместе прошли
на толчею. Карачунский велел при себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца. Родион Потапыч все время хмурился и молчал. Кварц был доставлен в ручном вагончике и засыпан в толчею. Карачунский присел
на верстак и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам.
На других золотых промыслах
на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась только в Балчуговском заводе — Карачунский почему-то не хотел ставить бегунов.
— Пьяный был без просыпа… Перевозили его с одной каторги
на другую, а он ничего не помнит.
Кроме своего каторжного начальства и солдатского для рекрутов, в распоряжении горных офицеров находилось еще два казачьих батальона со специальной обязанностью производить наказания
на самом месте работ; это было домашнее дело, а «крестный» Никитушка и «зеленая улица» — парадным наказанием, главным образом
на страх
другим.
То же самое было и
на других казенных и частных промыслах.
И действительно, Балчуговский завод пострадал меньше, а
на других промыслах разразилась страшная гроза.
«Вот я ему, подлецу, помяну как-нибудь про фискалу-то, — подумал Родион Потапыч, припоминая готовившееся скандальное дело. — Эх, надо бы мне было ему тогда
на Фотьянке узелок завязать, да не догадался… Ну, как-нибудь в
другой раз».
Азарт носился в самом воздухе, и Мыльников заговаривал людей во сто раз умнее себя, как тот же Ермошка, выдавший швали тоже красный билет. Впрочем, Мыльников
на другой же день поднял Ермошку
на смех в его собственном заведении.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того гляди, подслушают да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри: одна нога здесь, а
другая там. Господа, вы
на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому, как стена, ничего не поймет.
Дальше в избушке поднялся такой шум, что никто и ничего не мог разобрать. Окся успела слетать за второй четвертью и
на закуску принесла соленого максуна. Пока
другие пили водку, она успела стащить половину рыбы и разделила братьям и матери, сидевшим в холодных сенях.
Другая девушка не сохранит себя — вон какой у нас народ
на промыслах! — разродится младенцем, а все-таки младенец крещеный будет…
— Тогда
другой разговор… Только старые люди сказывали, что свинья не родит бобра. Понадеялась ты
на любовные речи своего Акинфия Назарыча прежде времени…
— То-то, уговор
на берегу.
Другое тебе слово скажу: напрасно ты приехал. Я так мекаю, что матушка повернула Феню
на свою руку… Бабы это умеют делать: тихими словами как примется наговаривать да как слезами учнет донимать — хуже обуха.
Стяжатель по натуре, Кишкин тащил в свою каморку решительно все, что мог достать тем или
другим путем: старую газету, которую выпрашивал почитать у кого-нибудь из компанейских служащих, железный крюк, найденный
на дороге, образцы разных горных пород и т. д.
Илья Федотыч с изумлением посмотрел
на Кишкина: перед ним действительно был совсем
другой человек. Великий горный делец подумал, пожал плечами и решил...
— Что мы, разве невольники какие для твоего Родиона-то Потапыча? — выкрикивал Петр Васильич. — Ему хорошо, так и
другим тоже надо… Как собака лежит
на сене: сам не ест и
другим не дает. Продался конпании и знать ничего не хочет… Захудал народ вконец, взять хоть нашу Фотьянку, а кто цены-то ставит? У него лишнего гроша никто еще не заработал…
Канун первого мая для Фотьянки прошел в каком-то чаду. Вся деревня поднялась
на ноги с раннего утра, а из Балчуговского завода так и подваливала одна партия за
другой. Золотопромышленники ехали отдельно в своих экипажах парами. Около обеда вокруг кабака Фролки вырос целый табор. Кишкин толкался
на народе и прислушивался, о чем галдят.
Когда взошло солнце, оно осветило собравшиеся
на Миляевом мысу партии. Они сбились кучками, каждая у своего огонька. Все устали после ночной схватки. Рабочие улеглись спать, а бодрствовали одни хозяева, которым было не до сна. Они зорко следили
друг за
другом, как слетевшиеся
на добычу хищные птицы. Кишкин сидел у своего огня и вполголоса беседовал с Миной Клейменым.
Эта история с Оксей сделалась злобой промыслового дня. Кто ее распустил — так и осталось неизвестным, но об Оксе говорили
на все лады и
на Миляевом мысу, и
на других разведках. Отчаянные промысловые рабочие рады были случаю и складывали самые невозможные варианты.
Впереди оставался один расчет: продать одну или две заявки, чтобы этим перекрыться
на разработку
других.
Он должен был вернуться
на другой день и не вернулся. Прошло целых два дня, а Мыльникова все нет.
— А так… Место не настоящее. Золото гнездовое: одно гнездышко подвернулось, а
другое, может,
на двадцати саженях… Это уж не работа, Степан Романыч. Правильная жила идет ровно… Такая надежнее, а эта игрунья: сегодня позолотит, да год будет душу выматывать. Это уж не модель…
—
На Фотьянской россыпи больше ста пудов добыли, — повторял Зыков, точно хотел этим унизить благонадежность Дернихи. — Вот ужо Рублиха наша ахнет, так это
другое дело…
— Ужо будет летом гостей привозить
на Рублиху — только его и дела, — ворчал старик, ревновавший свою шахту к каждому постороннему глазу. — У
другого такой глаз, что его и близко-то к шахте нельзя пущать… Не больно-то любит жильное золото, когда зря лезут в шахту…
Всего больше боялся Зыков, что Оников привезет из города барынь, а из них выищется какая-нибудь вертоголовая и полезет в шахту: тогда все дело хоть брось. А что может быть
другое на уме у Оникова, который только ест да пьет?.. И Карачунский любопытен до женского полу, только у него все шито и крыто.
Из дела следователь видел, что Зыков — главный свидетель, и налег
на него с особенным усердием, выжимая одно слово за
другим.
— Пали и до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо говорила Марья, испытующе глядя
на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон за богатых слывем, а в
другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки не
на что купить.
— Да, да… Догадываюсь. Ну, я пошутил, вы забудьте
на время о своей молодости и красоте, и поговорим как хорошие старые
друзья. Если я не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да? Ну, что же делать… В жизни приходится со многим мириться. Гм…
— Степан Романыч, напредки милости просим!.. — бормотал он, цепляясь за кучерское сиденье. —
На Дерниху поедешь, так в
другой раз чайку напиться… молочка… Я, значит, здешней хозяин, а Феня моя сестра. Мы завсегда…
— Не Ермошка, так
другой выищется…
На Фотьянке теперь народу видимо-невидимо, точно праздник. Все фотьянские бабы лопатами деньги гребут: и постой держат, и харчи продают, и обшивают приисковых. За одно лето сколько новых изб поставили. Всех вольное-то золото поднимает. А по вечерам такое веселье поднимается… Наши приисковые гуляют.
Этот вольный порыв, впрочем, сменился у Прокопия
на другой же день молчаливым унынием, и Анна точила его все время, как ржавчина.
— Что ты, Степан Романыч: очертел человек, а ты разговаривать с ним. Мне впору с ним отваживаться… Ежели бы ты, Степан Романыч, отвел мне деляночку
на Ульяновом кряже, — прибавил он совершенно
другим тоном, — уж так и быть, постарался бы для тебя… Гора-то велика, что тебе стоит махонькую деляночку отвести мне?
С
других приисков народ заходил, и вся Мутяшка была
на вестях: у кого какое золото идет, где новые работы ставят и т. д.
— Эх, нету у нас, Андрон Евстратыч, первое дело, лошади, — повторял каждый день Матюшка, — а второе дело, надо нам беспременно завести бабу…
На других приисках везде свои бабы полагаются.
Ее обрадовало то, что здесь было теплее, чем наверху, но, с
другой стороны, стенки дудки были покрыты липкой слезившейся глиной, так что она не успела наложить двух бадей «пустяка», как вся промокла, — и ноги мокрые, и спина, и платок
на голове.
О деньгах тут не могло быть и речи, а, с
другой стороны, Карачунский чувствовал, как он серьезно увлекся этой странной девушкой, не походившей
на других женщин.