Неточные совпадения
Как политичный
человек, Фрол подал закуску и отошел к другому концу стойки: он понимал, что Кишкину о чем-то нужно переговорить с Туркой.
Это был безобидный
человек и вместе упрямый
как резина.
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я
человек семейный…» Слезьми заливается.
Как раз через три дня его и порешили, сердешного.
Жиденькая клочковатая бороденка придавала ему встрепанный вид,
как у
человека, который второпях вскочил с постели.
Азарт носился в самом воздухе, и Мыльников заговаривал
людей во сто раз умнее себя,
как тот же Ермошка, выдавший швали тоже красный билет. Впрочем, Мыльников на другой же день поднял Ермошку на смех в его собственном заведении.
— Вот дураки-то!.. Дарь, мотри, вон
какой крендель выкидывает Затыкин; я его знаю, у него в Щепном рынке лавка. Х-ха, конечно, балчуговского золота захотелось отведать… Мотри, Мыльников к нему подходит! Ах, пес, ах, антихрист!.. Охо-хо-хо! То-то дураки эти самые городские… Мыльников-то, Мыльников по первому слову четвертной билет заломил, по роже вижу. Всякую совесть потерял
человек…
Одинокому
человеку было нужно немного, и Тарас зажил справно,
как следует настоящему мужику.
Так шла жизнь семьи Мыльниковых, когда в нее неожиданно хлынули дикие деньги,
какие Тарас вымогал из доверчивых
людей своей «словесностью». Раз под вечер он привел в свою избушку даже гостей — событие небывалое. С ним пришли Кишкин, Яша, Петр Васильич с Фотьянки и Мина Клейменый.
А того ты не подумала, что у тебя народилось бы
человек пять ребят, тогда
как?..
Андрей Федотыч был добродушный и веселый
человек и любил пошутить, вызывая скрытую зависть Кишкина: хорошо шутить, когда в банке тысяч пятьдесят лежит. Старший брат, Илья Федотыч, наоборот, был очень мрачный субъект и не любил болтать напрасно. Он являлся главной силой,
как старый делец, знавший все ходы и выходы сложного горного хозяйства. Кишкина он принимал всегда сухо, но на этот раз отвел его в соседнюю комнату и строго спросил...
Душой общества являлся Ястребов,
как бывалый и опытный
человек, прошедший сквозь огонь, воду и медные трубы.
— Пали и до нас слухи,
как она огребает деньги-то, — завистливо говорила Марья, испытующе глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье
людям… Мы вон за богатых слывем, а в другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки не на что купить.
Феня ужасно перепугалась возникшей из-за нее ссоры, но все дело так же быстро потухло,
как и вспыхнуло. Карачунский уезжал, что было слышно по топоту сопровождавших его
людей… Петр Васильич опрометью кинулся из избы и догнал Карачунского только у экипажа, когда тот садился.
Он ударил кулаком по стулу и застонал,
как раненый
человек, которого неосторожно задели за больное место. Марья смотрела на Устинью Марковну, которая бессмысленно повторяла...
— А ежели она у меня с ума нейдет?..
Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене.
Какой я теперь
человек стал: в яму бросить — вся мне цена.
Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
Но стоило выпить Никитушке один стаканчик водки,
как он делался совершенно другим
человеком — пел песни, плясал, рассказывал все подробности своего заплечного мастерства и вообще разыгрывал кабацкого дурачка. Все знали эту слабость Никитушки и по праздникам делали из нее род спорта.
— Кто это тебе сказал? — воспрянул духом Мыльников, раздумье с него соскочило
как с гуся вода. — Ну нет, брат… Не таковский
человек Тарас Мыльников, чтобы от богачества отказался. Эй, Окся, айда в дудку…
— Нет… Я про одного
человека, который не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет. Ведь не дал… А школьниками вместе учились, на одной парте сидели. А дельце-то
какое: повернее в десять раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот
как знаю, потому
как еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
Чем существовала Татьяна с ребятишками все это время,
как Тарас забросил свое сапожное ремесло, — трудно сказать,
как о всех бедных
людях. Но она как-то перебилась и сама теперь удивлялась этому.
Карачунский опять посмотрел на главного штейгера и теперь понял все: перед ним сидел сумасшедший
человек,
какие встречаются только в рискованных промышленных предприятиях.
У Мыльникова сложился в голове набор любимых слов, которые он пускал в оборот кстати и некстати: «конпания», «руководствовать», «модель» и т. д. Он любил поговорить по-хорошему с хорошим
человеком и обижался всякой невежливостью вроде той,
какую позволила себе любезная сестрица Анна Родионовна. Зачем же было плевать прямо в морду? Это уж даже совсем не модель, особенно в хорошей конпании…
Это родственное недоразумение сейчас же было залито водкой в кабаке Фролки, где Мыльников чувствовал себя
как дома и даже часто сидел за стойкой, рядом с целовальником, чтобы все видели, каков есть
человек Тарас Мыльников.
— Что ты, что ты!.. Ни под
каким видом не открывайся — все дело испортишь. Загалдят, зашумят… Стравят и Ястребова, и Кожина — не расхлебаешься потом. Тихонько возьми у какого-нибудь верного
человека.
С Петром Васильичем вообще что-то сделалось, и он просто бросался на
людей,
как чумной бык. С баушкой у них шли постоянные ссоры, и они старались не встречаться. И с Марьей у баушки все шло «на перекосых», — зубастая да хитрая оказалась Марья, не то что Феня, и даже помаленьку стала забирать верх в доме. Делалось это само собой, незаметно, так что баушка Лукерья только дивилась, что ей самой приходится слушаться Марьи.
И Кишкин, и баушка Лукерья, и Матюшка, и Петр Васильич знали только про себя, а между тем загалдела вся Фотьянка,
как один
человек, точно пчелиный улей, по которому ударили палкой.
— Все это правда, Родион Потапыч, но не всякую правду можно говорить. Особенно не любят ее виноватые
люди. Я понимаю вас,
как никто другой, и все-таки должен сказать одно: ссориться нам с Ониковым не приходится пока. Он нам может очень повредить… Понимаете?.. Можно ссориться с умным
человеком, а не с дураком…
Пьяная расточительность, когда Мыльников бахвалился и сорил деньгами, сменялась трезвой скупостью и даже скаредностью. Так, он,
как настоящий богатый
человек, терпеть не мог отдавать заработанные деньги все сразу, а тянул, сколько хватало совести, чтобы за ним походили. Далее Мыльников стал относиться необыкновенно подозрительно ко всем окружающим, точно все только и смотрели,
как бы обмануть его.
В результате выходило так, что сотрудники Мыльникова довольствовались в чаянии каких-то благ крохами, руководствуясь общим соображением, что свои
люди сочтутся. Исключение составлял один Семеныч, которому Мыльников,
как чужому
человеку, платил поденщину сполна. Свои подождут, а чужой
человек и молча просит,
как голодное брюхо.
— А так, голубь мой сизокрылый… Не чужие, слава богу, сочтемся, — бессовестно ответил Мыльников, лукаво подмигивая. — Сестрице Марье Родивоновне поклончик скажи от меня… Я, брат, свою родню вот
как соблюдаю. Приди ко мне на жилку сейчас сам Карачунский: милости просим — хошь к вороту вставай, хошь на отпорку. А в дудку не пущу, потому
как не желаю обидеть Оксю. Вот каков есть
человек Тарас Мыльников… А сестрицу Марью Родивоновну уважаю на особицу за ее развертной карахтер.
На этом пункте они всегда спорили. Старый штейгер относился к вольному
человеку — старателю — с ненавистью старой дворовой собаки. Вот свои работы — другое дело… Это настоящее дело, кабы сила брала. Между разговорами Родион Потапыч вечно прислушивался к смешанному гулу работавшей шахты и,
как опытный капельмейстер, в этой пестрой волне звуков сейчас же улавливал малейшую неверную ноту. Раз он соскочил совсем бледный и даже поднял руку кверху.
Промысловые служащие, конечно, знали о всем происходившем и смотрели на Карачунского
как на обреченного
человека.
— Нельзя, Андрон Евстратыч: порядок того требует. Тоже видали,
как добрые
люди живут…
— Пожалеют балчуговские-то о Карачунском, — повторял секретарь. — И еще
как пожалеют… В узде держал, а только с толком. Умный был
человек… Надо правду говорить. Оников-то покажет себя…
— Ох, помирать скоро, Андрошка… О душе надо подумать. Прежние-то
люди больше нас о душе думали: и греха было больше, и спасения было больше, а мы ни богу свеча ни черту кочерга. Вот хоть тебя взять: напал на деньги и съежился весь. Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь — с собой ничего не возьмешь. И все мы такие, Андрошка… Хороши, пока голодны, а
как насосались — и конец.
— Грабить меня пришли?! — орал Кишкин. — Петр Васильич, побойся ты Бога, ежели
людей не стыдишься… Знаю я, по
каким делам ты с уздой шляешься по промыслам!..
В морозы он выгонял ее во двор босую, гонялся за ней с ножом, бил до беспамятства и вообще проделывал те зверства, на
какие способен очертевший русский
человек.
Кожин сам отворил и провел гостя не в избу, а в огород, где под березой, на самом берегу озера, устроена была небольшая беседка. Мыльников даже обомлел, когда Кожин без всяких разговоров вытащил из кармана бутылку с водкой. Вот это называется ударить
человека прямо между глаз… Да и место очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за ним расстилалось озеро, горевшее на солнце,
как расплавленное. У самой воды стояла каменная кожевня, в которой летом работы было совсем мало.
У кабатчика Ермошки происходили разговоры другого характера. Гуманный порыв соскочил с него так же быстро,
как и налетел. Хорошие и жалобные слова,
как «совесть», «христианская душа», «живой
человек», уже не имели смысла, и обычная холодная жестокость вступила в свои права. Ермошке даже
как будто было совестно за свой подвиг, и он старательно избегал всяких разговоров о Кожине. Прежде всего начал вышучивать Ястребов, который нарочно заехал посмеяться над Ермошкой.
Стоило вообще мужику или бабе один раз попасть в промысловое колесо,
как он сразу делался обреченным
человеком.
— Ах,
какой ты несообразный
человек, Матюшка!.. Ничего-то ты не понимаешь… Будет золото на Сиротке, уж поверь мне. На Ягодном-то у Ястребова не лучше пески, а два пуда сдал в прошлом году.
В первое время все были
как будто ошеломлены. Что же, ежели такие порядки заведутся, так и житья на промыслах не будет. Конечно, промысловые
люди не угодники, а все-таки и по человечеству рассудить надобно. Чаще и чаще рабочие вспоминали Карачунского и почесывали в затылках. Крепкий был
человек, а умел где нужно и не видеть и не слышать. В кабаках обсуждался подробно каждый шаг Оникова, каждое его слово, и наконец произнесен был приговор, выражавшийся одним словом...
На другой же день после пожара в Фотьянку приехала Марья. Она первым делом разыскала Наташку с Петрунькой, приютившихся у соседей. Дети обрадовались тетке после ночного переполоха,
как радуются своему и близкому
человеку только при таких обстоятельствах. Наташка даже расплакалась с радости.
— А так навернулся… До сумерек сидел и все с баушкой разговаривал. Я с Петрунькой на завалинке все сидела: боялась ему на глаза попасть. А тут Петрунька спать захотел… Я его в сенки потихоньку и свела. Укладываю, а в оконце — отдушника у нас махонькая в стене проделана, — в оконце-то и вижу,
как через огород
человек крадется. И вижу, несет он в руках бурак берестяной и прямо к задней избе, да из бурака на стенку и плещет. Испугалась я, хотела крикнуть, а гляжу: это дядя Петр Васильич… ей-богу, тетя, он!..