Неточные совпадения
— Эх, вся кошемная музыка развалилась… да. А было времечко, Андрон, как
ты с завода
на Фотьянку
на собственной парочке закатывал, а то верхом
на иноходце. Лихо…
— Ничего
ты не понимаешь! — оборвал его Зыков. — Первое дело, пески
на второй сажени берут, а там земля талая; а второе дело — по Фотьянке пески не мясниковатые, а разрушистые…
На него плесни водой — он и рассыпался, как крупа. И пески здесь крупные, чуть их сполосни… Ничего
ты не понимаешь, Шишка!..
— Да ведь я к слову сказал, а
ты сейчас
на стену полез.
— Я-то и хотел поговорить с
тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в чем. Я ведь тогда
на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот бы заявку там хлопотнуть!
— Не
ты, так другие пойдут… Я
тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с
тобой плакать не будут…
Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков
на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
— А дом где? А всякое обзаведенье? А деньги? — накинулся
на него Зыков с ожесточением. —
Тебе руки-то отрубить надо было, когда
ты в карты стал играть, да мадеру стал лакать, да пустяками стал заниматься… В чьем дому сейчас Ермошка-кабатчик как клоп раздулся? Ну-ка, скажи, а?..
— Скоро вода тронется, Андрон Евстратыч, так не больно страшно, — ответил Матюшка. — Сказывают, Кедровская дача
на волю выходит… Вот делай заявку, а я местечко
тебе укажу.
— Можно и это… А
на что
тебе, Андрон Евстратыч?
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как
на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое
ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то
на стену полезет.
— Хо-хо!.. Нашел дураков… Девка — мак, так ее кержаки и отпустили. Да и
тебе не обмозговать этого самого дела… да. Вон у меня дерево стоеросовое растет, Окся; с руками бы и ногами отдал куда-нибудь
на мясо — да никто не берет. А вы плачете, что Феня своим умом устроилась…
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо, что
ты на меня натакался, Яша, а то одному-то
тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
— Только припасай денег, Андрон Евстратыч, а уж я
тебе богачество предоставлю! — хвастался Мыльников. — Я в третьем году шишковал в Кедровской, так завернул
на Пронькину-то вышку… И местечко только!
— Дело-то самое короткое, Родивон Потапыч… Шишка-то был у
тебя на Фотьянке?
— Ну так слушай…
Ты вот Тараса за дурака считал и
на порог не пускал…
Известно, соблазнял, а потом и подсыпался: «
Ты, Тарас Матвеич, ходил в шорниках
на Фотьянке?
— Какой
тебе выдел, полоумная башка?.. Выгоню
на улицу в чем мать родила, вот и выдел
тебе. По миру пойдешь с ребятами…
— Дедушка, что
ты… Дедушка, нехорошо!.. — бормотал он, стараясь поднять Родиона Потапыча
на ноги. — Разве можно так?..
— Да уж четвертые сутки… Вот я и хотел попросить
тебя, Степан Романыч, яви
ты божецкую милость, вороти девку… Парня ежели не хотел отодрать, ну, бог с
тобой, а девку вороти. Служил я
на промыслах верой и правдой шестьдесят лет, заслужил же хоть что-нибудь? Цепному псу и то косточку бросают…
— Золото хотят искать… Эх, бить-то их некому, баушка!.. А я вот что
тебе скажу, Лукерья: погоди малость, я оболокусь да провожу
тебя до Краюхина увала. Мутит меня дома-то, а
на вольном воздухе, может, обойдусь…
— Тьфу!.. — отплюнулся Родион Потапыч, стараясь не глядеть
на проклятое место. — Вот, баушка, до чего мы с
тобой дожили: не выходит народ из кабака… Днюют и ночуют у Ермошки.
— Ну, прощай, Родион Потапыч… Так
ты тово, Феню-то добывай из Тайболы да вези ко мне
на Фотьянку, утихомирим девку, коли
на то пойдет.
— Связала я
тебя, Ермолай Семеныч, — говорила она мужу о себе, как говорят о покойниках. — В самый бы
тебе раз жениться
на зыковской Фене… Девка — чистяк. Ох, нейдет моя смертынька…
— Богатую не бери, а попроще… Сиротку лучше, Ермолай Семеныч, потому как
ты уж в годках и будешь
на положении вдовца. Богатые-то девки не больно таких женихов уважают…
— Эй
ты, пень березовый! — остановил ее отец. — Стой, дура, выслушай перво… Водки купишь, так
на обратном пути заверни в лавочку и купи фунт колбасы.
Только дошел он до Мутяшки, ударил где-то
на мысу ширп, и что бы
ты думал, братец
ты мой?..
— А
ты не хрюкай
на родню. У Родиона Потапыча первая-то жена, Марфа Тимофеевна, родной сестрой приходилась твоей матери, Лукерье Тимофеевне. Значит, в свойстве и выходит. Ловко Лукерья Тимофеевна прижала Родиона Потапыча. Утихомирила разом, а то совсем Яшку собрался драть в волости. Люблю…
— Конечно,
на себя:
ты один у нас грамотный…
— Можно и сестру Марью
на такой случай вывести… — предлагал расхрабрившийся Яша. — Тоже девица вполне… Может, вдвоем-то они скорее найдут. А
ты, Андрон Евстратыч, главное дело, не ошибись гумагой, потому как гумага первое дело.
—
Ты посиди здесь, жар-птица, а я пока потолкую с отцом, — сказала она, припирая дверь
на всякий случай железной задвижкой.
—
Ты с нее одежу-то ихнюю сыми первым делом… Нож мне это вострый. А ежели нагонят из Тайболы да будут приставать, так
ты мне дай знать
на шахты или
на плотину: я их живой рукой поверну.
— Всяк кулик
на своем болоте велик, Родион Потапыч… Управимся и без
тебя. Чем я
тебя угощать-то буду, своячок?.. Водочку не потребляешь?
— Отроду не пивал, не знаю, чем она и пахнет, а теперь уж поздно начинать… Ну так, своячинушка, направляй
ты нашу заблудящую девку, как
тебе бог
на душу положит, а там, может, и сочтемся. Что
тебе понадобится, то и сделаю. А теперь, значит, прощай…
— Очень уж просты
на любовь-то мужики эти самые, — ворчала старуха, свертывая дареное платье. — Им ведь чужого-то века не жаль, только бы свое получить. Не бойся, утешится твой-то с какой-нибудь кержанкой. Не стало вашего брата, девок… А
ты у меня пореви,
на поклоны поставлю.
Какой бы
ты грех
на свою душу приняла?..
— Тогда другой разговор… Только старые люди сказывали, что свинья не родит бобра. Понадеялась
ты на любовные речи своего Акинфия Назарыча прежде времени…
— То-то, уговор
на берегу. Другое
тебе слово скажу: напрасно
ты приехал. Я так мекаю, что матушка повернула Феню
на свою руку… Бабы это умеют делать: тихими словами как примется наговаривать да как слезами учнет донимать — хуже обуха.
— Баушка, не мне
тебя учить, а только большой ответ
ты принимаешь
на себя…
— Да
ты чему радуешься-то, Андрошка? Знаешь поговорку: взвыла собака
на свою голову. Так и твое дело.
Ты еще не успел подумать, а я уж все знаю. Пустой
ты человек, и больше ничего.
— А я
тебе вот что скажу, Никита Яковлевич, — ответила старуха, — жить живи себе
на здоровье, а только боюсь я…
— Чего его запамятовать-то? — обижался Мина. — Как перейдем Ледянку, сейчас
тебе вправо выпадет дорога
на Мелединский кордон, а мы повернем влево, к Каленой горе…
— Это твоя работа… — шутил Кишкин, показывая Мыльникову
на пробитую по берегу Суходойки сакму. — Спасибо
тебе скажут.
— Вот что, Мыльников, валяй и
ты в Фотьянку, — шепнул Кишкин, — может, скорее придешь… Да не заплутайся
на Маяковой слани, где повертка
на кордон.
— Уж это
ты верно… — уныло соглашался Турка, сидя
на корточках перед огнем. — Люди родом, а деньги водом. Кому счастки… Вон Ермошку взять, да ему наплевать
на триста-то рублей!
—
Ты, уродина, чего тут делаешь? — накинулся
на нее Матюшка.
— Было бы что скупать, — отъедается Ястребов, который в карман за словом не лазил. — Вашего-то золота кот наплакал… А вот мое золото будет оглядываться
на вас. Тот же Кишкин скупать будет от моих старателей… Так ведь, Андрон Евстратыч?
Ты ведь еще при казне набил руку…
— Да ведь
ты сорок-то верст две недели проползешь, Андрон Евстратыч. Ножки у
тебя коротенькие, задохнешься
на полдороге…
— Одинова, это точно, согрешил… — каялся Мыльников. — Силком затащили робята. Сидим это, братец
ты мой, мы в кабаке, напримерно, и вдруг трах! следователь… Трах! сейчас народ сбивать
на земскую квартиру, и меня в первую голову зацепили, как, значит, я обозначен у него в гумаге. И следователь не простой, а важный — так и называется: важный следователь.
— Да
ты послушай дальше-то! — спорил Мыльников. — Следователь-то прямо за горло… «Вы, Тарас Мыльников, состояли шорником
на промыслах и должны знать, что жалованье выписывалось пятерым шорникам, а в получении расписывались вы один?» — «Не подвержен я этому, ваше высокородие, потому как я неграмотный, а кресты ставил — это было…» И пошел пытать, и пошел мотать, и пошел вертеть, а у меня поджилки трясутся. Не помню, как я и ушел от него, да прямо сюда и стриганул… Как олень летел!
—
Ты бы хоть избу себе новую поставил, — советовал Фролка, — а то все пропьешь, и ничего самому
на похмелье не останется. Тоже вот насчет одежи…
— Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая стала да веселая. Ужо вот как замуж выскочит… У них
на Фотьянке-то народу теперь нетолченая труба… Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню и говорит: «Ужо вот моя-то Дарья подохнет, так я к
тебе сватов зашлю…»