Неточные совпадения
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они
о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это
какое дело!
— Что старое-то вспоминать,
как баба
о прошлогоднем молоке.
Как политичный человек, Фрол подал закуску и отошел к другому концу стойки: он понимал, что Кишкину
о чем-то нужно переговорить с Туркой.
Когда и за что попал он на каторгу — никто не знал, а сам старик не любил разговаривать
о прошлом,
как и другие старики-каторжане.
Как сибирский енерал
Да ста-анового о-бучал!..
—
О казенной работе,
как золото воровали на промыслах.
Старик не понял и того,
как неприятно было Карачунскому узнать
о затеях и кознях какого-то Кишкина, — в глазах Карачунского это дело было гораздо серьезнее, чем полагал тот же Родион Потапыч.
Вообще неожиданно заваривалась одна из тех историй,
о которых никто не думал сначала
как о деле серьезном: бывают такие сложные болезни, которые начинаются с какой-нибудь ничтожной царапины или еще более ничтожного прыща.
— Связала я тебя, Ермолай Семеныч, — говорила она мужу
о себе,
как говорят
о покойниках. — В самый бы тебе раз жениться на зыковской Фене… Девка — чистяк. Ох, нейдет моя смертынька…
Никакой статистик не мог бы представить таких обстоятельных и подробных сведений
о своем «приходе»,
как называл Ермошка старателей.
Совещания составлявшейся компании не представляли тайны ни для кого, потому что
о Мутяшке давно уже говорили
как о золотом дне, и все мечтали захватить там местечко,
как только объявится Кедровская дача свободной.
Простые рабочие, не владевшие даром «словесности»,
как Мыльников, довольствовались пока тем, что забирали у городских охотников задатки и записывались зараз в несколько разведочных партий, а деньги, конечно, пропивали в кабаке тут же. Никто не думал
о том, чтобы завести новую одежду или сапоги. Все надежды возлагались на будущее, а в частности на Кедровскую дачу.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и,
как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным
о золоте.
Дорого бы дали вот за эту бумажку те самые, которые сейчас не подозревают даже
о его существовании. «
Какой Кишкин?..» Х-ха, вот вам и
какой: добренький, старенький, бедненький…
— Значит, и
о свинье тоже, потому
как она золотая?..
— Да, да… Догадываюсь. Ну, я пошутил, вы забудьте на время
о своей молодости и красоте, и поговорим
как хорошие старые друзья. Если я не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да? Ну, что же делать… В жизни приходится со многим мириться. Гм…
Последнее появление Яши сопровождалось большой неприятностью. Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна. Она заметила, что Яша уже не в первый раз все
о чем-то шептался с Прокопием, и заподозрила его в дурных замыслах:
как раз сомустит смирного мужика и уведет за собой в лес. Долго ли до греха? И то весь народ точно белены объелся…
В сущности, бабы были правы, потому что у Прокопия с Яшей действительно велись любовные тайные переговоры
о вольном золоте. У безответного зыковского зятя все сильнее въедалась в голову мысль
о том,
как бы уйти с фабрики на вольную работу. Он вынашивал свою мечту с упорством всех мягких натур и затаился даже от жены. Вся сцена закончилась тем, что мужики бежали с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами собой очутились в кабаке Ермошки.
— А ежели она у меня с ума нейдет?..
Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю
о Фене.
Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена.
Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
Мыльников с намерением оставил до следующего дня рассказ
о том,
как был у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и не ошибся. Баушка Лукерья сама послала Оксю в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он говорит правду и где врет.
Опохмелившись, Мыльников соврал еще что-то и отправился в кабак к Фролке, чтобы послушать,
о чем народ галдит. У кабака всегда народ сбивался в кучу, и все новости собирались здесь,
как в узле. Когда Мыльников уже подходил к кабаку, его чуть не сшибла с ног бойко катившаяся телега. Он хотел обругаться, но оглянулся и узнал любезную сестрицу Марью Родионовну.
— Так, значит, тово… пошабашим? — спрашивал палач совершенно равнодушно,
как о деле решенном.
Рассказывали чудеса
о том,
как жила не давалась самому Мыльникову и палачу, а все-таки не могла уйти от невинной приисковой девицы.
Чем существовала Татьяна с ребятишками все это время,
как Тарас забросил свое сапожное ремесло, — трудно сказать,
как о всех бедных людях. Но она как-то перебилась и сама теперь удивлялась этому.
О деньгах тут не могло быть и речи, а, с другой стороны, Карачунский чувствовал,
как он серьезно увлекся этой странной девушкой, не походившей на других женщин.
Марья вышла с большой неохотой, а Петр Васильич подвинулся еще ближе к гостю, налил ему еще наливки и завел сладкую речь
о глупости Мыльникова, который «портит товар». Когда машинист понял, в
какую сторону гнул свою речь тароватый хозяин, то отрицательно покачал головой. Ничего нельзя поделать. Мыльников, конечно, глуп, а все-таки никого в дудку не пускает: либо сам спускается, либо посылает Оксю.
Марья терпеливо выслушала ворчанье и попреки старухи, а сама думала только одно:
как это баушка не поймет, что если молодые девки выскакивают замуж без хлопот, так ей надо самой позаботиться
о своей голове. Не на кого больше-то надеяться… Голова у Марьи так и кружилась, даже дух захватывало. Не из важных женихов машинист Семеныч, а все-таки мужчина… Хорошо баушке Лукерье теперь бобы-то разводить, когда свой век изжила… Тятенька Родион Потапыч такой же: только про себя и знают.
Мысль
о деньгах засела в голове Кишкина еще на Мутяшке, когда он обдумал весь план,
как освободиться от своих компаньонов, а главное, от Кожина, которому необходимо было заплатить деньги в первую голову. С этой мыслью Кишкин ехал до самой Фотьянки, перебирая в уме всех знакомых, у кого можно было бы перехватить на такой случай. Таких знакомых не оказалось, кроме все того же секретаря Ильи Федотыча.
Ее удивило больше всего то, что у баушки завелись какие-то дела с Кишкиным, тогда
как раньше она и слышать
о нем не хотела,
как о первом смутьяне и затейщике, сбивавшем с толку мужиков.
Поднялись разговоры
о земельном наделе,
как в других местах,
о притеснениях компании, которая собакой лежит на сене,
о других промыслах, где у рабочих есть и усадьбы, и выгон, и покосы, и всякое угодье,
о посланных ходоках «с бумагой»,
о «члене», который наезжал каждую зиму ревизовать волостное правление.
Особенно озлобился Матюшка, которого подзуживал постоянно Петр Васильич, снедаемый ревностью. Матюшка запил с горя и не выходил из кабака. Там же околачивались Мина Клейменый и старый Турка. Теперь только и было разговоров что
о Богоданке. Недавние сотрудники Кишкина припомнили все мельчайшие подробности,
как Кишкин надул их всех,
как надул Ястребова и Кожина и
как надует всякого.
Промысловые служащие, конечно, знали
о всем происходившем и смотрели на Карачунского
как на обреченного человека.
— Пожалеют балчуговские-то
о Карачунском, — повторял секретарь. — И еще
как пожалеют… В узде держал, а только с толком. Умный был человек… Надо правду говорить. Оников-то покажет себя…
— Ох, помирать скоро, Андрошка…
О душе надо подумать. Прежние-то люди больше нас
о душе думали: и греха было больше, и спасения было больше, а мы ни богу свеча ни черту кочерга. Вот хоть тебя взять: напал на деньги и съежился весь. Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь — с собой ничего не возьмешь. И все мы такие, Андрошка… Хороши, пока голодны, а
как насосались — и конец.
Они выпивали и болтали
о Кишкине,
как тот «распыхался» на своей Богоданке,
о старательских работах,
о том,
как Петр Васильич скупает золото,
о пропавшем без вести Матюшке и т. д. Кожин больше молчал, прислушиваясь к глухим стонам, доносившимся откуда-то со стороны избы. Когда Мыльников насторожился в этом направлении, он равнодушно заметил...
У кабатчика Ермошки происходили разговоры другого характера. Гуманный порыв соскочил с него так же быстро,
как и налетел. Хорошие и жалобные слова,
как «совесть», «христианская душа», «живой человек», уже не имели смысла, и обычная холодная жестокость вступила в свои права. Ермошке даже
как будто было совестно за свой подвиг, и он старательно избегал всяких разговоров
о Кожине. Прежде всего начал вышучивать Ястребов, который нарочно заехал посмеяться над Ермошкой.
Целые ночи он продумывал
о жене Анне и своих ребятишках: что-то они там,
как живут,
как перебиваются?..
Петр Васильич принес с собой целый ворох всевозможных новостей:
о том,
как сменили Карачунского и отдали под суд,
о Кожине, сидевшем в остроге,
о Мыльникове, который сейчас ищет золото в огороде у Кожина,
о Фене, выкинувшей ребенка,
о новом главном управляющем Оникове, который грозится прикрыть Рублиху,
о Ермошке,
как он гонял в город к прокурору.
Матюшка привык слышать,
как ругается Петр Васильич, и не обратил никакого внимания на его слова, а только подсел ближе и рассказал подробно
о своих подходах.
— И еще
как, дедушка… А перед самым концом
как будто стишала и поманила к себе, чтобы я около нее присел. Ну, я, значит, сел… Взяла она меня за руку, поглядела этак долго-долго на меня и заплакала. «Что ты, — говорю, — Окся: даст Бог, поправишься…» — «Я, — грит, — не
о том, Матюшка. А тебя мне жаль…» Вон она
какая была, Окся-то. Получше в десять раз другого умного понимала…