Неточные совпадения
— Балчуговские сами по
себе: ведь
у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин… А какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке — везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней жилы объявляются… Там еще казенные разведки были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле,
у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная…
Кишкин ударил
себя кулаком в грудь, и мелкие старческие слезинки покатились
у него по лицу. Это было так неожиданно, что Зыков как-то смущенно пробормотал...
— Вот что, господа, — заговорил он, прикрывая жену
собой, — не женское дело разговоры разговаривать…
У Федосьи Родионовны есть муж, он и в ответе. Так скажите и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа не прячемся… Наш грех…
С каждой новой рюмкой гости делались все разговорчивее.
У Яши начали сладко слипаться глаза, и он чувствовал
себя уже совсем хорошо.
— Правильно, Яша! — поощрял Мыльников. —
У меня в суседях место продается, первый сорт. Я его сам для
себя берег, а тебе, уж так и быть, уступаю…
— Бывал он и
у нас в казарме… Придет, поглядит и молвит: «Ну, крестницы мои, какое мне от вас уважение следует? Почитайте своего крестного…» Крестным
себя звал. Бабенки улещали его и за
себя, и за мужиков, когда к наказанию он выезжал в Балчуги. Страшно было на него смотреть на пьяного-то…
— Конечно, на
себя: ты один
у нас грамотный…
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь
у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой не разольешь. Рука руку моет… А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них и дивлюсь про
себя: вот до чего привел Господь дожить. Не глядели бы глаза.
— Он самый… Сродственник он мне, а прямо скажу: змей подколодный. Первое дело — с Кишкиным конпанию завел, потом Ястребова к
себе на фатеру пустил…
У них теперь на Фотьянке черт кашу варит.
Другая девушка не сохранит
себя — вон какой
у нас народ на промыслах! — разродится младенцем, а все-таки младенец крещеный будет…
— Следователь-то
у Петра Васильича в дому остановился, — объяснил сотник. — И Ястребов там, и Кишкин. Такую кашу заварили, что и не расхлебать. Главное, народ весь на работах, а следователь требовает к
себе…
— Эк тебе далась эта Фотьянка, — ворчала Устинья Марковна, отмахиваясь рукой от пустых слов. — Набежала дикая копейка — вот и радуются. Только к дому легкие-то деньги не больно льнут, Марьюшка, а еще уведут за
собой и старые,
у кого велись.
— Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу — так петухом и расхаживает. Я как-то была, так он на меня, мамынька, и глядеть не хочет. А с баушкой Лукерьей
у них из-за денег дело до драки доходит: та
себе тянет, а Петр Васильич
себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что все им отдает…
В сущности, бабы были правы, потому что
у Прокопия с Яшей действительно велись любовные тайные переговоры о вольном золоте.
У безответного зыковского зятя все сильнее въедалась в голову мысль о том, как бы уйти с фабрики на вольную работу. Он вынашивал свою мечту с упорством всех мягких натур и затаился даже от жены. Вся сцена закончилась тем, что мужики бежали с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами
собой очутились в кабаке Ермошки.
— Нет так!.. — ответил Кожин. — Известно, какие горничные
у Карачунского… Днем горничная, а ночью сударка. А кто ее довел до этого? Вы довели… вы!.. Феня, моя голубка… родная… Что ты сделала над
собой?..
У Карачунского слово было законом, и Мыльников ушел бы ни с чем, но, когда Карачунский проходил к
себе в кабинет, его остановила Феня.
— Ты
у меня смотри… — погрозил Илья Федотыч, выдавая деньги. — Знаешь поговорку: клоп клопа ест — последний сам
себя съест…
Сначала она посидела
у стола, а потом быстро разомлела и комом свалилась на широкую лавку, на которой спал старик, подложив под
себя шубу.
Даже свою лавочку он уступил Оксе, а
себе поставил
у противоположной стены другую.
Параллельно с этим Карачунский в виде отдыха позволял
себе легкие удовольствия с «детьми природы», которые
у него фигурировали мимолетно под видом горничных или экономок.
У Мыльникова сложился в голове набор любимых слов, которые он пускал в оборот кстати и некстати: «конпания», «руководствовать», «модель» и т. д. Он любил поговорить по-хорошему с хорошим человеком и обижался всякой невежливостью вроде той, какую позволила
себе любезная сестрица Анна Родионовна. Зачем же было плевать прямо в морду? Это уж даже совсем не модель, особенно в хорошей конпании…
Марья терпеливо выслушала ворчанье и попреки старухи, а сама думала только одно: как это баушка не поймет, что если молодые девки выскакивают замуж без хлопот, так ей надо самой позаботиться о своей голове. Не на кого больше-то надеяться… Голова
у Марьи так и кружилась, даже дух захватывало. Не из важных женихов машинист Семеныч, а все-таки мужчина… Хорошо баушке Лукерье теперь бобы-то разводить, когда свой век изжила… Тятенька Родион Потапыч такой же: только про
себя и знают.
Для чего Кишкин скрыл свое открытие и выплеснул пробу в шурф, в первую минуту он не давал отчета и самому
себе, а действовал по инстинкту самосохранения, точно кто-то мог отнять
у него добычу из рук.
— Что ты, миленький, какие
у меня деньги? Да двух-то сотельных я отродясь не видывала! На похороны
себе берегу две красненьких — только и всего…
С Петром Васильичем вообще что-то сделалось, и он просто бросался на людей, как чумной бык. С баушкой
у них шли постоянные ссоры, и они старались не встречаться. И с Марьей
у баушки все шло «на перекосых», — зубастая да хитрая оказалась Марья, не то что Феня, и даже помаленьку стала забирать верх в доме. Делалось это само
собой, незаметно, так что баушка Лукерья только дивилась, что ей самой приходится слушаться Марьи.
Результатом этой сцены было то, что враги очутились на суде
у Карачунского. Родион Потапыч не бывал в господском доме с того времени, как поселилась в нем Феня, а теперь пришел, потому что давно уже про
себя похоронил любимую дочь.
—
Себе? Ну а кто
у вас на Богоданке хозяйничать будет?.. Надо и за стряпкой приглядеть, и горницы прибрать, и старичку угодить… старенькому, седенькому, богатенькому, хитренькому старичку.
— Ты бы хоть Оксю-то приодел. Обносилась она.
У других девок вон приданое, а
у Окси только и всего что на
себе. Заморил ты ее в дудке… Даже из
себя похудела девка.
— Не могу знать, Степан Романыч…
У господ свои мысли,
у нас, мужиков, свои, а чужая душа потемки… А тебе пора и подумать о своем-то лакомстве…
У всех господ одна зараза, а только ты попревосходней других
себя оказал.
— Мы как нищие… — думал вслух Карачунский. — Если бы настоящие работы поставить в одной нашей Балчуговской даче, так не хватило бы пяти тысяч рабочих… Ведь сейчас старатель сам
себе в убыток работает, потому что не пропадать же ему голодом. И компании от его голода тоже нет никакой выгоды… Теперь мы купим
у старателя один золотник и наживем на нем два с полтиной, а тогда бы мы нажили полтину с золотника, да зато нам бы принесли вместо одного пятьдесят золотников.
Интересная была произведенная следователем очная ставка Карачунского с Кишкиным. Присутствие доносчика приподняло Карачунского, и он держал
себя с таким леденящим достоинством, что даже
у следователя заронилось сомнение. Кишкин все время чувствовал
себя смущенным…
— Ключик добудь, Марьюшка… — шептал Петр Васильич. — Вызнай, высмотри, куды он его прячет… С
собой носит? Ну, это еще лучше… Хитер старый пес. А денег
у него неочерпаемо… Мне в городу сказывали, Марьюшка. Полтора пуда уж сдал он золота-то, а ведь это тридцать тысяч голеньких денежек. Некуда ему их девать. Выждать, когда
у него большая получка будет, и накрыть… Да ты-то чего боишься, дура?
Петр Васильич принес с
собой целый ворох всевозможных новостей: о том, как сменили Карачунского и отдали под суд, о Кожине, сидевшем в остроге, о Мыльникове, который сейчас ищет золото в огороде
у Кожина, о Фене, выкинувшей ребенка, о новом главном управляющем Оникове, который грозится прикрыть Рублиху, о Ермошке, как он гонял в город к прокурору.
— Вот, Оксинька, какие дела на белом свете делаются, — заключил свои рассказы Петр Васильич, хлопая молодайку по плечу. — А ежели разобрать, так ты поумнее других протчих народов
себя оказала… И ловкую штуку уколола!.. Ха-ха!..
У дедушки,
у Родиона Потапыча, жилку прятала?..
У родителя стянешь да к дедушке?.. Никто и не подумает… Верно!.. Уж так-то ловко… Родитель-то и сейчас волосы на
себе рвет. Ну, да ему все равно не пошла бы впрок и твоя жилка. Все по кабакам бы растащил…
Баушка бережно взяла деньги, пересчитала их и унесла к
себе в заднюю избу, а Кишкин сидел
у стола и посмеивался. Когда старуха вернулась, он подал ей десятирублевую ассигнацию.
— Дура она, вот что надо сказать! Имела и силу над Кишкиным, да толку не хватило… Известно, баба-дура. Старичонка-то подсыпался к ней и так и этак, а она тут
себя и оказала дурой вполне. Ну много ли старику нужно? Одно любопытство осталось, а вреда никакого… Так нет, Марья сейчас на дыбы: «Да
у меня муж, да я в законе, а не какая-нибудь приисковая гулеванка».
Все
у меня в голове перемешалось… ударил я его и сразу заморил, а Петр Васильич уже около кассы с ключом и какие-то бумаги
себе за пазуху сует…
Захватив с
собой топор, Родион Потапыч спустился один в шахту. В последний раз он полюбовался открытой жилой, а потом поднялся к штольне. Здесь он прошел к выходу в Балчуговку и подрубил стойки, то же самое сделал в нескольких местах посредине и
у самой шахты, где входила рудная вода. Земля быстро обсыпалась, преграждая путь стекавшей по штольне воде. Кончив эту работу, старик спокойно поднялся наверх и через полчаса вел Матюшку на Фотьянку, чтобы там передать его в руки правосудия.