Неточные совпадения
— Вырешили ее вконец… Первого мая срок: всем она
будет открыта. Кто
хочет, тот и работает. Конечно, нужно заявки сделать и протчее. Я сам
был в горном правлении и читал бумагу.
— Я-то и
хотел поговорить с тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках
был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот бы заявку там хлопотнуть!
Наступила неловкая пауза. Котелок с картофелем
был пуст. Кишкин несколько раз взглядывал на Зыкова своими рысьими глазками, точно что
хотел сказать, и только жевал губами.
Приближение сурового штейгера заставило старателей подтянуться,
хотя они и
были вольными людьми, работавшими в свою голову.
Устинья Марковна под строжайшим секретом от мужа раза два в год навещала Татьяну,
хотя это и самой ей
было в тягость, потому что плохо жилось непокорной дочери, — муж попался «карахтерный», под пьяную руку совсем буян, да и зашибал он водкой все чаще и чаще.
По соседству балчуговцы и тайболовцы
хотя и дружили, но в более близкие отношения не вступали, а число браков
было наперечет.
— Шишка и
есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота
захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему и сказал, где оно спрятано. А у меня
есть местечко… Ох какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
Двор
был крыт наглухо, и здесь царила такая чистота, какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу и пошел на крыльцо. Мыльников уже
был в избе. Яша по привычке
хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
— А где баушка Маремьяна? — пристал он. —
Хочу беспременно с ней
выпить, потому люблю… Феня, тащи баушку!..
Последняя,
хотя и слабая, надежда у старухи
была на мужиков — на пасынка Яшу и на зятя Прокопия.
И теща и жена отлично понимали, что Прокопий
хочет скрыться от греха, пока Родион Потапыч
будет производить над бабами суд и расправу, но ничего не сказали: что же, известное дело, зять… Всякому до себя.
Господский дом на Низах
был построен еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т. д. Построек
было много, а еще больше неудобств,
хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил на промыслах уже лет двенадцать и давно
был своим человеком.
— Вот не угодно ли? — обратился к ним Карачунский, делая отчаянное усилие, чтобы не расхохотаться снова. — Парнишку
хочет сечь, а парнишке шестьдесят лет… Нет, дедушка, это не годится. А позови его сюда; может
быть, я вас помирю как-нибудь.
Это
был генерал-невидимка,
хотя его именем и вершились миллионные дела.
С «пьяного двора» они вместе прошли на толчею. Карачунский велел при себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца. Родион Потапыч все время хмурился и молчал. Кварц
был доставлен в ручном вагончике и засыпан в толчею. Карачунский присел на верстак и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам. На других золотых промыслах на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась только в Балчуговском заводе — Карачунский почему-то не
хотел ставить бегунов.
Родион Потапыч
был рад, что подвернулась баушка Лукерья, которую он от души уважал. Самому бы не позвать попа из гордости,
хотя старик в течение суток уже успел одуматься и давно понял, что сделал неладно. В ожидании попа баушка Лукерья отчитала Родиона Потапыча вполне, обвинив его во всем.
— И любезное дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй, и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня еще воскресенье… Пируют у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта еду я также на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники, и давай галиться: «Тпру, баушка!..» Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни
есть хуже, да еще с седла
хотели стащить…
Родион Потапыч что-то
хотел сказать, но только застонал и отвернулся: по лицу у него катились слезы. Баушка Лукерья отлично поняла это безмолвное горе: «Эх, если б жива
была Марфа Тимофеевна, разве бы она допустила до этого!..»
С водворением на Балчуговских промыслах компанейского дела Родион Потапыч успокоился, потому что
хотя прежней каторжной и военно-горной крепи уже не существовало, но ее заменила целая система невидимых нитей, которыми жизнь промыслового населения
была опутана еще крепче.
—
Хочу, чтобы все по нашей вере
было…
— Ну что, Андрон Евстратыч? — спрашивал младший Каблуков, с которым в богатое время Кишкин
был даже в дружбе и чуть не женился на его родной сестре, конечно, с тайной целью
хотя этим путем проникнуть в роковой круг. — Каково прыгаешь?
— Что мы, разве невольники какие для твоего Родиона-то Потапыча? — выкрикивал Петр Васильич. — Ему хорошо, так и другим тоже надо… Как собака лежит на сене: сам не
ест и другим не дает. Продался конпании и знать ничего не
хочет… Захудал народ вконец, взять хоть нашу Фотьянку, а кто цены-то ставит? У него лишнего гроша никто еще не заработал…
Петр Васильич и сам думал об этом же, почесывая затылок,
хотя признаться чужому человеку и
было стыдно.
— Теперь-то как
хочешь зови, а вот когда не
будет Никиты Ястребова, тогда и благодетелем взвеличают.
Но у Родиона Потапыча вообще не лежало почему-то сердце к этой Дернихе,
хотя россыпь
была надежная и, по приблизительным расчетам, должна
была дать в одно лето около двадцати пудов золота.
Родион Потапыч только вздыхал. Находил же время Карачунский ездить на Дерниху чуть не каждый день, а тут от Фотьянки рукой подать: и двух верст не
будет. Одним словом, не
хочет, а Оникова подослал назло. Нечего делать, пришлось мириться и с Ониковым и делать по его приказу, благо немного он смыслит в деле.
А баушка Лукерья все откладывала серебро и бумажки и смотрела на господ такими жадными глазами, точно
хотела их съесть. Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего и из него вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого самого главного барина. Карачунский
был вызван свидетелем в качестве эксперта по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы
были набиты народом, и Карачунский не знал, где ему сесть.
— Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу — так петухом и расхаживает. Я как-то
была, так он на меня, мамынька, и глядеть не
хочет. А с баушкой Лукерьей у них из-за денег дело до драки доходит: та себе тянет, а Петр Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что все им отдает…
Карачунский
был дома. В передней Мыльникова встретил лакей Ганька и, по своему холуйскому обычаю,
хотел сейчас же заворотить гостя.
Дело
было нетрудное,
хотя и приходилось вести его осторожно, с разными церемониями.
Второпях продавцу
было не до проверки,
хотя он долго потом чесал затылок, прикидывал в уме и ругал кривого черта вдогонку.
Устинья Марковна в глубине души
была рада, что все обошлось так благополучно,
хотя и наблюдала потихоньку грозного мужа, который как будто немного даже рехнулся.
Это
была, во всяком случае, оригинальная компания: отставной казенный палач, шваль Мыльников и Окся. Как ухищрялся добывать Мыльников пропитание на всех троих, трудно сказать; но пропитание,
хотя и довольно скудное, все-таки добывалось. В котелке Окся варила картошку, а потом являлся ржаной хлеб. Палач Никитушка, когда
был трезвый, почти не разговаривал ни с кем — уставит свои оловянные глаза и молчит.
Поест, выкурит трубку и опять за работу. Мыльников часто приставал к нему с разными пустыми разговорами.
— Может, и
поесть хочешь?
Пока в этом смысле все шло хорошо,
хотя жилы не
было и звания, а только изредка попадались пустые прожилки кварца.
— Да я вас, проклятущих, и видеть-то не
хочу, не то что
пить с вами! — ругалась любезная сестрица и даже плюнула на Мыльникова.
Вместо ответа, Семеныч привлек к себе бойкую девушку и поцеловал прямо в губы. Марья вся дрожала, прижавшись к нему плечом. Это
был первый мужской поцелуй, горячим лучом ожививший ее завядшее девичье сердце. Она, впрочем, сейчас же опомнилась, помогла спуститься дорогому гостю с крутой лестницы и проводила до ворот. Машинист, разлакомившись легкой победой,
хотел еще раз обнять ее, но Марья кокетливо увернулась и только погрозила пальцем.
Это предсказание оправдалось скорее, чем можно
было предполагать, именно: на Дернихе старатели, промывавшие старый отвал, наткнулись случайно на хорошее содержание и прогнали компанейского штейгера, когда тот
хотел ограничить какую-то делянку.
Семеныч чувствовал себя настоящим хозяином и угощал с подобающим радушием. Мыльников быстро опьянел — он давно не
пил, и водка быстро свалила его с ног. За ним последовал и Семеныч, непривычный к водке вообще. Петр Васильич
пил меньше других и чувствовал себя прекрасно. Он все время молчал и только поглядывал на Марью, точно что
хотел сказать.
Дошли слухи о зверстве Кожина до Фени и ужасно ее огорчали. В первую минуту она сама
хотела к нему ехать и усовестить, но сама
была «на тех порах» и стыдилась показаться на улицу. Ее вывел из затруднения Мыльников, который теперь завертывал пожаловаться на свою судьбу.
— Упыхается… Главная причина, что здря все делает. Конечно, вашего брата, хищников, не за что похвалить, а суди на волка — суди и по волку. Все пить-есть
хотят, а добыча-то невелика. Удивительное это дело, как я погляжу. Жалились раньше, что работ нет, делянками притесняют, ну, открылась Кедровская дача, — кажется, места невпроворот. Так? А все народ беднится, все в лохмотьях ходят…
Без дальних разговоров Петра Васильича высекли… Это
было до того неожиданно, что несчастный превратился в дикого зверя: рычал, кусался, плакал и все-таки
был высечен. Когда экзекуция кончилась, Петр Васильич не
хотел подниматься с позорной скамьи и некоторое время лежал как мертвый.
— Ишь чего
захотел, старый пес… Да за такие слова я тебя и в дом к себе пущать не
буду. Охальничать-то не пристало тебе…
— Все жалятся на него… — заметила баушка Лукерья. — Затеснил совсем старателей-то… Тоже ведь живые люди: пить-есть
хотят…