Неточные совпадения
— В золке
бы ее испечь, так она вкуснее,
чем вареная.
— Я-то и хотел поговорить с тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в
чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот
бы заявку там хлопотнуть!
Рабочие, конечно, рискуют, но таков уж русский человек,
что везде подставляет голову, только
бы не сделать лишнего шага.
— Хо-хо!.. Нашел дураков… Девка — мак, так ее кержаки и отпустили. Да и тебе не обмозговать этого самого дела… да. Вон у меня дерево стоеросовое растет, Окся; с руками
бы и ногами отдал куда-нибудь на мясо — да никто не берет. А вы плачете,
что Феня своим умом устроилась…
— Да это бог
бы с ней,
что убегом, Тарас Матвеич, а вот вера-то ихняя стариковская…
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо,
что ты на меня натакался, Яша, а то одному-то тебе где
бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
— Было
бы из
чего набавлять, Степан Романыч, — строго заметил Зыков. — Им сколько угодно дай — все возьмут… Я только одному дивлюсь,
что это вышнее начальство смотрит?.. Департаменты-то на
что налажены? Все дача была казенная и вдруг будет вольная. Какой же это порядок?.. Изроют старатели всю Кедровскую дачу, как свиньи, растащат все золото, а потом и бросят все… Казенного добра жаль.
Да ежели
бы старое-то горное начальство поднялось из земли да посмотрело на нынешние порядки, — господи, да
что же это такое делается?
Да ежели
бы они узнали,
что теперь замышляют с Кедровской дачей, — косточки
бы ихние в могилках перевернулись.
— Ах, дедушка, как это ты не поймешь,
что я ничего не могу сделать!.. — взмолился Карачунский. — Уж для тебя-то я все
бы сделал.
По наружному виду, приемам и привычкам это был самый заурядный бонвиван и даже немножко мышиный жеребчик, и никто на промыслах не поверил
бы,
что Карачунский что-нибудь смыслит в промысловом деле и
что он когда-нибудь работал.
С появлением баушки Лукерьи все в доме сразу повеселели и только ждали, когда вернется грозный тятенька. Устинья Марковна боялась, как
бы он не проехал ночевать на Фотьянку, но Прокопию по дороге кто-то сказал,
что старика видели на золотой фабрике. Родион Потапыч пришел домой только в сумерки. Когда его в дверях встретила баушка Лукерья, старик все понял.
— И тоже тебе нечем похвалиться-то: взял
бы и помог той же Татьяне. Баба из последних сил выбилась, а ты свою гордость тешишь. Да
что тут толковать с тобой!.. Эй, Прокопий, ступай к отцу Акакию и веди его сюда, да чтобы крест с собой захватил: разрешительную молитву надо сказать и отчитать проклятие-то. Будет Господа гневить… Со своими грехами замаялись, не то
что других проклинать.
Родион Потапыч был рад,
что подвернулась баушка Лукерья, которую он от души уважал. Самому
бы не позвать попа из гордости, хотя старик в течение суток уже успел одуматься и давно понял,
что сделал неладно. В ожидании попа баушка Лукерья отчитала Родиона Потапыча вполне, обвинив его во всем.
По-настоящему следовало
бы спуститься в шахту и осмотреть работы, но Родион Потапыч вдруг как-то обессилел,
чего с ним никогда не бывало.
Жалела об этом обстоятельстве и сама Дарья, потому
что давно уже чувствовала себя лишней и с удовольствием уступила
бы свое место молодой, любимой жене.
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой не разольешь. Рука руку моет… А
что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла,
что не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них и дивлюсь про себя: вот до
чего привел Господь дожить. Не глядели
бы глаза.
— А ты того не подумала, Феня,
что родился
бы у тебя младенец и потащила
бы Маремьяна к старикам да к своим старухам крестить?
А того ты не подумала,
что у тебя народилось
бы человек пять ребят, тогда как?..
— Баушка, миленькая, я думала,
что… Очень уж любит меня Акинфий-то Назарыч, может, он и повернулся
бы в нашу православную веру. Думала я об этом и день и ночь…
Каждый вечер происходили эти тихие любовные речи, и Феня все больше проникалась сознанием правоты баушки Лукерьи. А с другой стороны, ее тянуло в Тайболу мертвой тягой: свернулась
бы птицей и полетела… Хоть
бы один раз взглянуть,
что там делается!
— Было
бы что скупать, — отъедается Ястребов, который в карман за словом не лазил. — Вашего-то золота кот наплакал… А вот мое золото будет оглядываться на вас. Тот же Кишкин скупать будет от моих старателей… Так ведь, Андрон Евстратыч? Ты ведь еще при казне набил руку…
— А ты видел, как я его скупаю? Вот то-то и есть… Все кричат про меня,
что скупаю чужое золото, а никто не видал. Значит, кто поумнее, так тот и промолчал
бы.
— Смотри, Родион Потапыч, как
бы нам не ошибиться с этой Рублихой, — предупреждал Карачунский. — То же будет,
что с Спасо-Колчеданской…
— Ваше высокоблагородие, ничего я в этих делах не знаю… — заговорил Родион Потапыч и даже ударил себя в грудь. — По злобе обнесен вот этим самым Кишкиным… Мое дело маленькое, ваше высокоблагородие. Всю жисть в лесу прожил на промыслах, а
что они там в конторе делали — я не известен. Да и давно это было… Ежели
бы и знал, так запамятовал.
В сущности, бабы были правы, потому
что у Прокопия с Яшей действительно велись любовные тайные переговоры о вольном золоте. У безответного зыковского зятя все сильнее въедалась в голову мысль о том, как
бы уйти с фабрики на вольную работу. Он вынашивал свою мечту с упорством всех мягких натур и затаился даже от жены. Вся сцена закончилась тем,
что мужики бежали с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами собой очутились в кабаке Ермошки.
— Не упомню, не то сегодня, не то вчера… Горюшко лютое, беда моя смертная пришла, Устинья Марковна. Разделились мы верами, а во мне душа полымем горит… Погляжу кругом, а все красное. Ах, тоска смертная… Фенюшка, родная,
что ты сделала над своей головой?.. Лучше
бы ты померла…
—
Что ты, Степан Романыч: очертел человек, а ты разговаривать с ним. Мне впору с ним отваживаться… Ежели
бы ты, Степан Романыч, отвел мне деляночку на Ульяновом кряже, — прибавил он совершенно другим тоном, — уж так и быть, постарался
бы для тебя… Гора-то велика,
что тебе стоит махонькую деляночку отвести мне?
У Карачунского слово было законом, и Мыльников ушел
бы ни с
чем, но, когда Карачунский проходил к себе в кабинет, его остановила Феня.
Еще больше стоила
бы «вскрышка россыпи», то есть снятие верхнего пласта пустой породы,
что делается на больших хозяйских работах.
Ах, если
бы у него были свои деньги,
что можно было
бы сделать!
— Эй, Родион Потапыч, не плюй в колодец! — кричал вслед ему Мыльников. — Как
бы самому же напиться не пришлось… Всяко бывает. Я вот тебе такое золото обыщу,
что не поздоровится. А ты, Окся,
что пнем стала?
Чему обрадовалась-то?
— Пять катеринок… Так он, друг-то, не дал?.. А вот я дам…
Что раньше у меня не попросил? Нет, раньше-то я и сам
бы тебе не дал, а сейчас бери, потому как мои деньги сейчас счастливые… Примета такая есть.
— Только товар портишь, шваль! — ругался Петр Васильич. —
Что добыл, то и стравил конпании ни за грош… По полтора рубля за золотник получаешь. Ах, дурак Мыльников… Руки
бы тебе по локоть отрубить… утопить… дурак, дурак! Нашел жилку и молчал
бы, а то растворил хайло: «Жилку обыскал!» Да не дурак ли?.. Язык тебе, подлому, отрезать…
Рабочие очистили снег, и Кожин принялся топором рубить лед, который здесь был в аршин. Кишкин боялся,
что не осталась ли подо льдом вода, которая затруднила
бы работу в несколько раз, но воды не оказалось — болото промерзло насквозь. Сейчас подо льдом начиналась смерзшаяся, как камень, земля. Здесь опять была своя выгода: земля промерзла всего четверти на две, тогда как без льда она промерзла на все два аршина. Заложив шурф, Кожин присел отдохнуть. От него пар так и валил.
Чтобы исправить последнюю ошибку с промывкой шламов, Карачунский велел отвести несколько десятков новых делянок старателям и ослабить надзор за промывкой старых разрезов — это была косвенная уступка, которая была хуже,
чем если
бы Карачунский отказался от своих шламов.
— Ты
бы хоть Оксю-то приодел. Обносилась она. У других девок вон приданое, а у Окси только и всего
что на себе. Заморил ты ее в дудке… Даже из себя похудела девка.
Он все прощал Оксе, даже грубости,
чего никогда не простил
бы родным дочерям, и молча любовался непосредственностью этой придурковатой от избытка здоровья девушки.
Раз, когда ночью Карачунский ехал один, ему вдруг пришла мысль: а
что, если
бы умереть в такую ночь?..
— Мы как нищие… — думал вслух Карачунский. — Если
бы настоящие работы поставить в одной нашей Балчуговской даче, так не хватило
бы пяти тысяч рабочих… Ведь сейчас старатель сам себе в убыток работает, потому
что не пропадать же ему голодом. И компании от его голода тоже нет никакой выгоды… Теперь мы купим у старателя один золотник и наживем на нем два с полтиной, а тогда
бы мы нажили полтину с золотника, да зато нам
бы принесли вместо одного пятьдесят золотников.
— Господин следователь, вам небезызвестно,
что и в казенном доме, и в частном есть масса таких формальностей, какие существуют только на бумаге, — это известно каждому. Я сделал не хуже не лучше,
чем все другие, как те же мои предшественники… Чтобы проверить весь инвентарь такого сложного дела, как громадные промысла, потребовались
бы целые годы, и затем…
Конечно, он мог свалить на своих предшественников, но такой маневр был
бы просто глупым, потому
что он сейчас не мог ничего доказать.
Вот о
чем задумывался он, проводя ночи на Рублихе. Тысячу раз мысль проходила по одной и той же дороге, без конца повторяя те же подробности и производя гнетущее настроение. Если
бы открыть на Рублихе хорошую жилу, то тогда можно было
бы оправдать себя в глазах компании и уйти из дела с честью: это было для него единственным спасением.
— Мы насчет работы, Андрон Евстратыч, — заявил другой мужик. —
Чем мы грешнее других-прочих?.. Отвел
бы делянку — вот и весь разговор.
— Не по тому месту бьешь, Ермолай Семеныч, — жаловалась она. — Ты
бы в самую кость норовил… Ох, в чужой век живу! А то страви
чем ни на есть… Вон Кожин как жену свою изводит: одна страсть.
— Жаль мне вас, Матвей,
что вы задарма по промыслам бродите… Ей-богу!.. А дело-то под носом… Мне все одно, а я так, жалеючи, говорю. У Кишкина пустует Сиротка-то: вот
бы ее взять? Верно тебе говорю…
Скоро все дело разъяснилось. Петр Васильич набрал у старателей в кредит золота фунтов восемь да прибавил своего около двух фунтов и хотел продать его за настоящую цену помимо Ястребова. Он давно задумал эту операцию, которая дала
бы ему прибыли около двух тысяч. Но в городе все скупщики отказались покупать у него все золото, потому
что не хотели ссориться с Ястребовым: у них рука руку мыла. Тогда Петр Васильич сунулся к Ермошке.
Дело было совсем не в том,
что он ссорился с матерью, — за это много-много поворчали
бы старики.
Петрунька чувствовал себя очень скверно и целые дни прятался от сердитой баушки, как пойманный зверек. Он только и ждал того времени, когда Наташка укладывала его спать с собой. Наташка целый день летала по всему дому стрелой, так
что ног под собой не слышала, а тут находила и ласковые слова, и сказку, и какие-то бабьи наговоры, только
бы Петрунька не скучал.
Голова Матюшки сделала отрицательное движение, а его могучее громадное тело отодвинулось от змея-искусителя. Землянка почти зашевелилась. «Ну нет, брат, я на это не согласен», — без слов ответила голова Матюшки новым, еще более энергичным движением. Петр Васильич тяжело дышал. Он сейчас ненавидел этого дурака Матюшку всей душой. Так
бы и ударил его по пустой башке
чем попадя…