Неточные совпадения
Другим неудобством было то,
что рядом
с этим подземельем находилась воеводская «заплечная», где снимали показания
с провинившихся.
Слово за слово, и кончилось дело рукопашной. Проворная и могутная была дьячковская дочь и надавала команде таких затрещин,
что на нее бросился сам капрал.
Что тут произошло, трудно сказать, но у Охони в руках очутилась какая-то палка, и, прислонившись к стене, девушка очень ловко защищалась ею от наступавшего врага. Во время свалки у Охони свалился платок
с головы, и темные волосы лезли на глаза.
Воевода Чушкин, старик
с седою коренною бородкой, длинным носом и изрытым оспой «шадривым» лицом, держался в седле еще молодцом. Он оглядел Охоню
с ног до головы и только покачал головой. Смущенная стража сбилась в одну кучу, как покрытые решетом молодые петухи. Воспользовавшись воеводским раздумьем, Охоня кубарем бросилась начальству в ноги, так
что шарахнулся в сторону иноходец, а затем уцепилась за воеводское стремя.
Забравшись в бане на полок, Арефа блаженствовал часа два, пока монастырские мужики нещадно парили его свежими вениками. Несколько раз он выскакивал на двор, обливался студеною колодезною водой и опять лез в баню, пока не ослабел до того,
что его принесли в жилую избу на подряснике. Арефа несколько времени ничего не понимал и даже не сознавал, где он и
что с ним делается, а только тяжело дышал, как загнанная лошадь. Охоня опять растирала ему руки и ноги каким-то составом и несколько раз принималась плакать.
— Ну, это ваше дело, а я не судья монастырские дела разбирать. Без того мне хлопот
с вашим монастырем повыше усов… А я тебе вот
что скажу, Арефа: отдохнешь денек-другой на подворье, да подобру-поздорову и отправляйся на Баламутские заводы… Прямо к Гарусову приедешь и скажешь, што я тебя прислал, а я
с ним сошлюсь при случае…
Это предложение совсем обескуражило Арефу, и он никак не мог взять в толк,
что он будет делать на заводах у Гарусова. Совсем не по его духовной части, да и расстаться
с Служнею слободой тяжко. Ох, как тяжко, до смертыньки!
Воеводе Полуекту Степанычу уже надоело возиться
с разборкой монастырской дубинщины, тем более
что бунтовавшие крестьяне уже отписаны были от монастыря по новым духовным штатам.
Да и было
чего бояться: у нее
с ума не шел казак Белоус, который пригрозил ей у судной избы: «А ты, отецкая дочь, попомни Белоуса!» Даже во сне грезился Охоне этот лихой человек, как его вывели тогда из тюрьмы: весь в лохмотьях, через которые видно было покрытое багровыми рубцами и незажившими свежими ранами тело, а лицо такое молодое да сердитое.
— Ну,
чего с нас взять, Охоня, ежели разбойные люди подвернутся?
Разбойные люди расспросили дьячка про розыск, который вел в Усторожье воевода Полуект Степаныч, и обрадовались, когда Арефа сказал,
что сидел вместе
с Белоусом и Брехуном. Арефа подробно рассказал все,
что сам знал, и разбойные люди отпустили его. Правда, один мужик приглядывался к Охоне и даже брал за руку, но его оттащили: не такое было время, чтобы возиться
с бабами. Охоня сидела ни жива ни мертва, — очень уж она испугалась. Когда телега отъехала, Арефа захохотал.
Все-таки благодаря разбойным людям монастырской лошади досталось порядочно. Арефа то и дело погонял ее, пока не доехал до реки Яровой, которую нужно было переезжать вброд. Она здесь разливалась в низких и топких берегах, и место переправы носило старинное название «Калмыцкий брод», потому
что здесь переправлялась
с испокон веку всякая степная орда. От Яровой до монастыря было рукой подать, всего верст
с шесть. Монастырь забелел уже на свету, и Арефа набожно перекрестился.
Дьячиха Домна Степановна была высокая, здоровенная женщина, широкая в кости и
с таким рябым лицом, про которое все соседи говорили,
что по ночам на нем черт горох молотил.
Лошадь Арефа отправил к попу Мирону
с Охоней, да заказал сказать,
что она приехала одна, а он остался в Усторожье. Не ровен час, развяжет поп Мирон язык не ко времени. Оставшись
с женой, Арефа рассказал, как освободила его Охоня, как призывал его к себе воевода Полуект Степаныч и как велел, нимало не медля, уезжать на Баламутские заводы к Гарусову.
Казаки в большинстве случаев женились на татарках, о
чем сибирский летописец повествует так: «Поколение в казацком сословии первоначально пошло от крови татарок, которые, быв обласканы смелыми пришельцами, взошли на ложе их, впоследствии законное, по подобию сабинянок, и
с чертами кавказского отродья не обезобразили мужественного потомства».
Воеводша Дарья Никитична заприметила,
что с мужем что-то попритчилось, но ни к
чему не могла приложить своего бабьего ума.
Окончательно заскучал усторожский воевода и заперся у себя в горнице. Поняла и воеводша,
что неладно повела дело
с самого начала: надо было без разговоров увезти воеводу в Прокопьевский монастырь да там и отмолить его от напущенных волхитом поганых чар. Теперь она подходила к воеводской горнице, стучалась в дверь и говорила...
Игуменская келья походила на все другие братские кельи,
с тою разницей,
что окна у нее были обрешечены железом и дверь была тоже обита железом.
Эти слова сразу разжалобили воеводшу, и она опять повалилась в ноги прозорливице. Все время крепилась и ничем не выдала себя ни попадье, ни дьячихе, а теперь ее прорвало… Она долго плакала, прежде
чем поведала свое бабье горе и мужнюю обиду. Игуменья лежала по-прежнему,
с закрытыми глазами, и только сухие губы продолжали шевелиться.
Приземистый, курносый, рябой и плешивый черный поп Пафнутий был общим любимцем и в монастыре, и в обители, и в Служней слободе, потому
что имел веселый нрав и
с каждым умел обойтись. Попу Мирону он приходился сродни, и они часто вместе «угобжались от вина и елея». Угнетенные игуменом шли за утешением к черному попу Пафнутию, у которого для каждого находилось ласковое словечко.
А слепец Брехун ходил со своим «глазом» по Служней слободе как ни в
чем не бывало. Утром он сидел у монастыря и пел Лазаря, а вечером переходил к обители, куда благочестивые люди шли к вечерне. Дня через три после бегства воеводы, ночью, Брехун имел тайное свидание на старой монастырской мельнице
с беломестным казаком Белоусом, который вызвал его туда через одного нищего.
— Где ей быть, окромя Усторожья?.. Вместе
с воеводой Полуектом Степанычем бежала. Пали слухи,
что Полуект-то Степаныч привез девку прямо на свой воеводский двор и запер ее там, а когда пригнала воеводша домой, выгнал воеводшу-то. Осатанел старик вконец.
Другие рабочие представляли свои резоны, а Гарусов свирепел все больше, так
что лицо у него покраснело, на шее надулись толстые жилы и даже глаза налились кровью.
С наемными всегда была возня. Это не то,
что свои заводские: вечно жалуются, вечно бунтуют, а потом разбегутся. Для острастки в другой раз и наказал бы, как теперь, да толку из этого не будет. Завидев монастырского дьячка, Гарусов захотел на нем сорвать расходившееся сердце.
Его главным образом огорчало то,
что все рабочие были раскольники-двоеданы. Они косились на его подрясник и две косицы. Уставщик тоже был двоедан. Он похаживал по фабрике
с правилом в руках и зорко поглядывал на работу: чтоб и ковали скоро и чтоб изъяну не было. Налетит сам — всем достанется.
А
что, ежели и в самом деле казачишки подымутся, да пристанут к ним воровские люди со всех сторон, да башкиришки, да слобожане
с заводскими?
Как говорила стоустая молва, он и жить пошел
с того,
что зарезал в степи какого-то богатого киргиза.
Услужливая молва говорила,
что Гарусов знается
с нечистым и может зараз в нескольких местах объявляться.
И здоровенные эти двоеданы, а руки — как железные. Арефа думал,
что и жив не доедет до рудника. Помолчит-помолчит и опять давай молиться вслух, а двоеданы давай колотить его. Остановят лошадь, снимут его
с телеги и бьют, пока Арефа кричит и выкликает на все голоса. Совсем озверел заводский народ… Положат потом Арефу замертво на телегу и сами же начнут жаловаться...
Затем он проговорил молитву на исход души и благословил усопшего узника, в мире раба божьего Трофима, а потом громко наизусть принялся читать заупокойный канон о единоумершем. Службу церковную он знал наизусть, потому
что по-печатному разбирал
с грехом пополам, за
что много претерпел и от своего попа Мирона, и от покойного игумена Поликарпа.
— Ну,
что скажешь, вольный человек? — смеялся приказчик. — Похваляться умеешь, а у самого хвост завяз… Так-то? Да еще
с тебя причитается за прокорм твоей кобылы… понимаешь?..
Это было похуже,
чем расправа «
с пристрастием» у самого воеводы Полуекта Степаныча.
Арефа молчал. Будь
что будет, а
чему быть, того не миновать… Он приготовил на всякий случай котомочку и
с тупою покорностью стал ждать. От мира не уйдешь, а на людях и смерть красна.
Погоня схватилась позже, когда беглецы были уже далеко. Сначала подумали,
что оборвался канат и бадья упала в шахту вместе
с людьми. На сомнение навело отсутствие сторожа. Прошло больше часу, прежде
чем ударили тревогу. Приказчик рвал на себе волосы и разослал погоню по всем тропам, дорогам и переходам.
Более благоразумные люди говорили,
что вся эта кутерьма только один подвох со стороны Гарусова, а потом он налетит и произведет жестокую расправу
с ослушниками и своевольцами. Старик любил выкидывать штуки… Именно такие благоразумные и отправились копать рвы и делать рогатки. Работа была спешная, при освещении костров.
Друзья крепко спали, когда пришла нежданная беда. Арефа проснулся первым, хотел крикнуть, но у него во рту оказался деревянный «кляп», так
что он мог только мычать. Гарусов в темноте
с кем-то отчаянно боролся, пока у него кости не захрустели: на нем сидели четверо молодцов. Их накрыл разъезд, состоящий из башкир, киргизов и русских лихих людей. Связанных пленников посадили на кобылу и быстро поволокли куда-то в сторону от большой дороги. Арефа и Гарусов поняли,
что их везут в «орду».
Особенно досталось Гарусову, когда он наотрез отказался есть кобылятину. Казаки хоть и считались по старой вере, а ели конину вместе
с «ордой», потому
что привыкли в походах ко всему. Арефа хоть и морщился, а тоже ел, утешая себя тем,
что «не сквернит входящее в уста, а исходящее из уст». Гарусов даже плюнул на него, когда увидел.
Главная причина заключалась в том,
что там томилась в затворе именитая узница, а потом наехала воеводша Дарья Никитична, сильно не ладившая
с воеводой благодаря девке Охоньке.
—
Чего зря-то: неминучее дело. Не за себя хлопочу, а за сестер. Вон слухи пали, Гарусов бежал
с своих заводов… Казачишки
с ордой хрестьян зорят. Дойдут и до нас… Большой ответ дашь, игумен, за души неповинные. Богу один ответ, а начальству другой… Вот и матушка-воеводша
с нами страдать остается, и сестра Фоина в затворе.
Да, было всего, а главное — стала привыкать Охоня к старому воеводе, который тешил ее да баловал. Вот только кончил скверно: увидел игумена Моисея и продал
с первого слова, а еще сколько грозился против игумена. Обидно Охоне больше всего,
что воевода испугался и не выстоял ее. Все бы по-другому пошло, кабы старик удержался.
Побег Терешки обозначал, во-первых, близость поднимавшейся грозы, а во-вторых, то,
что и в Усторожье не все было спокойно и
что существовали какие-то тайные сношения
с неприятелем.
Воеводша встретилась
с мужем, как и следует жене: вида никакого не подала,
что сердится или обижена.
Рассказывали,
что при Белоусе главным советником состоит слепец Брехун, томившийся
с ним вместе в усторожской тюрьме, а писчиками Терешка и дьячок Арефа.
В большой тревоге встретила монастырская братия рождество, потому
что на праздниках ждали наступления шайки Белоуса, о которой имели точные сведения через переметчиков. Атаман готовился к походу и только поджидал пушек
с Баламутского завода.
Узница отнеслась к своей воле совершенно равнодушно и даже точно не поняла,
что ей говорил атаман. Это была средних лет женщина
с преждевременно седыми волосами и точно выцветшим от долгого сидения в затворе лицом. Живыми оставались одни глаза, большие, темные, сердитые… Сообразив что-то, узница ответила
с гордостью...
К дьячихе так к дьячихе, Арефа не спорил. Только когда он проходил по улице Служней слободы, то чуть не был убит картечиной. Ватага пьяных мужиков бросилась
с разным дрекольем к монастырским воротам и была встречена картечью. Человек пять оказалось убитых, а в том числе чуть не пострадал и Арефа. Все видели,
что стрелял инок Гермоген, и озлобление против него росло
с каждым часом.
Так шайка и не могла взять монастыря, несмотря на отчаянный приступ. Начало светать, когда мятежники отступили от стен, унося за собой раненых и убитых. Белоус был контужен в голову и замертво снесен в Дивью обитель. Он только там пришел в себя и первое,
что узнал, это то,
что приступ отбит
с большим уроном.
Наконец, прилетел гонец
с известием,
что три рейтарских полка выступили из Усторожья по дороге к монастырю. Тогда атаман отпустил свою сотню, сказав,
что догонит ее на дороге.
С ним остались только Терешка и Брехун.