Неточные совпадения
— Отчего же он не остановился
у Бахаревых? — соображала Заплатина, заключая свои кости в корсет. — Видно, себе на уме… Все-таки сейчас поеду к Бахаревым. Нужно предупредить Марью Степановну… Вот и партия Nadine. Точно с неба жених свалился! Этакое счастье этим богачам: своих денег не знают куда девать, а тут,
как снег на голову, зять миллионер… Воображаю:
у Ляховского дочь,
у Половодова сестра,
у Веревкиных дочь,
у Бахаревых целых две… Вот извольте тут разделить между ними одного жениха!..
Когда Надежда Васильевна улыбалась,
у нее на широком белом лбу всплывала над левой бровью такая же морщинка,
как у Василья Назарыча. Привалов заметил эту улыбку, а также едва заметный жест левым плечом, — тоже отцовская привычка. Вообще было заметно сразу, что Надежда Васильевна ближе стояла к отцу, чем к матери. В ней до мельчайших подробностей отпечатлелись
все те характерные особенности бахаревского типа, который старый Лука подводил под одно слово: «прерода».
— Когда я получил телеграмму о смерти Холостова, сейчас же отправился в министерство навести справки.
У меня там есть несколько знакомых чиновников, которые и рассказали
все, то есть, что решение по делу Холостова было получено
как раз в то время, когда Холостов лежал на столе, и что министерство перевело его долг на заводы.
Бахарев воспользовался случаем выслать Привалова из кабинета, чтобы скрыть овладевшее им волнение; об отдыхе, конечно, не могло быть и речи, и он безмолвно лежал
все время с открытыми глазами. Появление Привалова обрадовало честного старика и вместе с тем вызвало
всю желчь,
какая давно накопилась
у него на сердце.
Мы уже сказали, что
у Гуляева была
всего одна дочь Варвара, которую он любил и не любил в одно и то же время, потому что это была дочь, тогда
как упрямому старику нужен был сын.
— Нет, Вася, умру… — слабым голосом шептал старик, когда Бахарев старался его успокоить. — Только вот тебя и ждал, Вася. Надо мне с тобой переговорить…
Все, что
у меня есть,
все оставляю моему внучку Сергею… Не оставляй его… О Варваре тоже позаботься: ей еще много горя будет,
как я умру…
Какой-то дикий разгул овладел
всеми: на целые десятки верст дорога устилается красным сукном, чтобы только проехать по ней пьяной компании на бешеных тройках; лошадей не только поят, но даже моют шампанским; бесчисленные гости располагаются
как у себя дома, и их угощают целым гаремом из крепостных красавиц.
Хиония Алексеевна в эти немногие дни не только не имела времени посетить свою приятельницу, но даже потеряла всякое представление о переменах дня и ночи.
У нее был полон рот самых необходимых хлопот, потому что нужно было приготовить квартиру для Привалова в ее маленьком домике. Согласитесь, что это была самая трудная и сложная задача,
какую только приходилось когда-нибудь решать Хионии Алексеевне. Но прежде мы должны сказать,
каким образом
все это случилось.
— Тут
все мое богатство…
Все мои права, — с уверенной улыбкой повторил несколько раз старик, дрожавшими руками развязывая розовую ленточку. —
У меня
все отняли… ограбили… Но права остались, и я получу
все обратно… Да. Это верно… Вы только посмотрите на бумаги… ясно,
как день. Конечно, я очень давно жду, но что же делать.
Действительно, лицо Веревкина поражало с первого раза: эти вытаращенные серые глаза, которые смотрели,
как у амфибии, немигающим застывшим взглядом, эти толстые мясистые губы, выдававшиеся скулы, узкий лоб с густыми, почти сросшимися бровями, наконец, этот совершенно особенный цвет кожи — медно-красный, отливавший жирным блеском, —
все достаточно говорило за себя.
— Решительно не будет, потому что в нем этого…
как вам сказать… между нами говоря… нет именно той смелости, которая нравится женщинам. Ведь в известных отношениях
все зависит от уменья схватить удобный момент, воспользоваться минутой, а
у Привалова… Я сомневаюсь, чтобы он имел успех…
— Вот еще Ляховский… Разжился фальшивыми ассигнациями да краденым золотом, и черту не брат! Нет, вот теперь до
всех вас доберется Привалов… Да. Он даром что таким выглядит тихоньким и, конечно, не будет иметь успеха
у женщин, но Александра Павлыча с Ляховским подтянет. Знаете, я слышала, что этого несчастного мальчика, Тита Привалова, отправили куда-то в Швейцарию и сбросили в пропасть.
Как вы думаете, чьих рук это дельце?
— Ну, папахен, ты
как раз попал не в линию;
у меня на текущем счету
всего один трехрублевый билет… Возьми, пригодится на извозчика.
В ней
все было красиво: и небольшой белый лоб с шелковыми прядями мягких русых волос, и белый детски пухлый подбородок, неглубокой складкой,
как у полных детей, упиравшийся в белую, точно выточенную шею с коротенькими золотистыми волосами на крепком круглом затылке, и даже та странная лень, которая лежала, кажется, в каждой складке платья, связывала
все движения и едва теплилась в медленном взгляде красивых светло-карих глаз.
— Ну, брат, не ври, меня не проведешь, боишься родителя-то? А я тебе скажу, что совершенно напрасно. Мне
все равно,
какие у вас там дела, а только старик даже рад будет. Ей-богу… Мы прямо на маменькину половину пройдем. Ну, так едешь, что ли? Я на своей лошади за тобой приехал.
Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой, была первой красавицей в Узле, и она часто говорила, покачивая головой: «
Всем взяла эта Антонида Ивановна, и полнотой, и лицом, и выходкой!» При этом Марья Степановна каждый раз с коротким вздохом вспоминала, что «вот
у Нади, для настоящей женщины, полноты недостает, а
у Верочки кожа смуглая и волосы на руках,
как у мужчины».
— Девичье дело, Марья Степановна… Нынче образованные да бойкие девицы пошли, не
как в наше время. Ну,
у них уж
все по-своему и выходит.
— Я согласен, что двадцать тысяч довольно круглая цифра, — невозмутимо продолжал дядюшка, потирая руки. — Но зато в
какой безобидной форме
все делается…
У нее, собственно, нет официальных приемов, а чтобы получить аудиенцию, необходимо прежде похлопотать через других дам…
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять
все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон,
как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал
все, что сам узнал из бумаг, взятых
у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил...
Здесь Лука узнал, что
у «Сереженьки» что-то вышло с старшей барышней, но она ничего не сказывает «самой»; а «Сереженька» нигде не бывает,
все сидит дома и, должно быть, болен,
как говорит «сама».
Она была убеждена, что
у Шелехова от природы «легкая рука» на золото и что стоит ему только уйти с приисков,
как все там пойдет шиворот-навыворот.
— Может, и болесть, а может, и нет, — таинственно ответила Марья Степановна и, в свою очередь, оглядевшись кругом, рассказала Данилушке
всю историю пребывания Привалова в Узле, причем, конечно, упомянула и о контрах,
какие вышли
у Василия Назарыча с Сережей, и закончила свой рассказ жалобами на старшую дочь, которая
вся вышла в отца и, наверно, подвела какую-нибудь штуку Сереже.
— Я думаю, что ты сегодня сходишь к Сергею Александрычу, — сказала Хиония Алексеевна совершенно равнодушным тоном,
как будто речь шла о деле, давно решенном. — Это наконец невежливо, жилец живет
у нас чуть не полгода, а ты и глаз к нему не кажешь. Это не принято.
Все я да я: не идти же мне самой в комнаты холостого молодого человека!..
При виде улыбавшейся Хины
у Марьи Степановны точно что оборвалось в груди. По блудливому выражению глаз своей гостьи она сразу угадала, что их разорение уже известно целому городу, и Хиония Алексеевна залетела в их дом,
как первая ворона, почуявшая еще теплую падаль.
Вся кровь бросилась в голову гордой старухи, и она готова была разрыдаться, но вовремя успела собраться с силами и протянуть гостье руку с своей обыкновенной гордой улыбкой.
Марья Степановна именно того и ждала, чтобы Привалов открылся ей,
как на духу. Тогда она
все извинила бы ему и
все простила, но теперь другое дело: он, очевидно, что-то скрывает от нее, значит,
у него совесть не чиста.
— Понимаю, Надя,
все понимаю, голубчик. Да бывают такие положения, когда не из чего выбирать. А
у меня с Ляховским еще старые счеты есть кое-какие. Когда он приехал на Урал, гол
как сокол, кто ему дал возможность выбиться на дорогу? Я не хочу приписывать
все себе, но я ему помог в самую трудную минуту.
— Ах, я, право, совсем не интересуюсь этим Приваловым, — отозвалась Хиония Алексеевна. — Не рада, что согласилась тогда взять его к себе на квартиру.
Все это Марья Степановна… Сами знаете,
какой у меня характер: никак не могу отказать, когда меня о чем-нибудь просят…
А дело, кажется, было ясно
как день: несмотря на самую святую дружбу, несмотря на пансионские воспоминания и также на то, что в минуту жизни трудную Агриппина Филипьевна перехватывала
у Хионии Алексеевны сотню-другую рублей, — несмотря на
все это, Агриппина Филипьевна держала Хионию Алексеевну в известной зависимости, хотя эта зависимость и выражалась в самой мягкой, дружеской форме.
Вечером в кабинете Бахарева шли горячие споры и рассуждения на всевозможные темы. Горничной пришлось заменить очень много выпитых бутылок вина новыми. Лица
у всех раскраснелись, глаза блестели.
Все выходило так тепло и сердечно,
как в дни зеленой юности. Каждый высказывал свою мысль без всяких наружных прикрытий, а так,
как она выливалась из головы.
— Александр Павлыч говорит наоборот, именно, что
все документы
как по наделу мастеровых Шатровского завода, так и по замежеванию башкирских земель хранятся
у вас.
Привалов ничего не отвечал. Он думал о том, что именно ему придется вступить в борьбу с этой всесильной кучкой. Вот его будущие противники, а может быть, и враги. Вернее
всего, последнее. Но пока игра представляла закрытые карты, и можно было только догадываться,
у кого
какая масть на руках.
Мазурка кончилась сама собой, когда той молоденькой девушке, которую видел давеча Привалов на лестнице, сделалось дурно. Ее под руки увели в дамскую уборную. Агриппина Филипьевна прошла
вся красная,
как морковь, с растрепавшимися на затылке волосами.
У бедной Ани Поярковой оборвали трен, так что дамы должны были образовать вокруг нее живую стену и только уже под этим прикрытием увели сконфуженную девушку в уборную.
— Рабство… а если мне это нравится? Если это
у меня в крови — органическая потребность в таком рабстве? Возьмите то, для чего живет заурядное большинство:
все это так жалко и точно выкроено по одной мерке. А стоит ли жить только для того, чтобы прожить,
как все другие люди… Вот поэтому-то я и хочу именно рабства, потому что всякая сила давит… Больше: я хочу, чтобы меня презирали и… хоть немножечко любили…
Это предложение доктора обрадовало Бахарева,
как ребенка, которому после долгой ненастной погоды позволили наконец выйти на улицу. С нетерпением
всех больных, засидевшихся в четырех стенах, он воспользовался случаем и сейчас же решил ехать к Ляховскому,
у которого не был очень давно.
— Послушай, — заговорила Антонида Ивановна, когда Привалов прильнул губами к ее шее, — старуха догадалась сразу обо
всем… Ты держишься непростительно глупо! Хорошо, что нам нечего опасаться ее.
Какое у тебя сегодня глупое лицо.
Ей казалось, что Агриппина Филипьевна нарочно отбивает
у нее жильца, тогда
как по
всем человеческим и божеским законам он принадлежал ей одной.
Отдельная комната для старшей дочери была самым обидным новшеством для Марьи Степановны и,
как бельмо, всегда мозолила ей глаза. Она никогда не заглядывала сюда,
как и на половину мужа.
У Верочки не было своей комнаты, да она и не нуждалась в ней, околачиваясь по
всему дому.
Привалов, конечно, был тут же, и
все видели своими глазами,
как он перевертывал страницы нот, когда Алла исполняла свою сонату, Хиония Алексеевна была особенно в ударе и развернулась: французские фразы так и сыпались с ее языка, точно
у нее рот был начинен ими.
На другой день
у приваловского флигелька стояла плетенка, в
каких ездят по
всему Уралу, заложенная парой костлявых киргизок.
Ляховский чувствовал,
как он проваливается точно в какую-то пропасть. Ведь
все дела были на руках
у Альфонса Богданыча, он
все на свете знал, везде поспевал вовремя, и вдруг Альфонса Богданыча не стало… Кого Ляховский найдет теперь на его место? Вдобавок, он сам не мог работать по-прежнему. Фамилия Пуцилло-Маляхинский придавила Ляховского,
как гора. Впереди — медленное разорение…
— Знаете ли, Сергей Александрыч, что вы
у меня разом берете
все? Нет, гораздо больше, последнее, — как-то печально бормотал Ляховский, сидя в кресле. — Если бы мне сказали об этом месяц назад, я ни за что не поверил бы. Извините за откровенность, но такая комбинация как-то совсем не входила в мои расчеты. Нужно быть отцом, и таким отцом,
каким был для Зоси я, чтобы понять мой, может быть, несколько странный тон с вами… Да, да. Скажите только одно: действительно ли вы любите мою Зосю?
В самых ласках и словах любви
у нее звучала гордая нотка; в сдержанности, с
какой она позволяла ласкать себя, чувствовалось что-то совершенно особенное, чем Зося отличалась от
всех других женщин.
В груди
у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его
как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов,
как пьяный, побрел вниз по Нагорной улице. Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила
весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
— А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я не умру, пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам,
как тень… Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не отвечаю за себя: мне будет нечего больше делать,
как только протянуть ноги. Я это замечал: больной человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а
все скрипит да еще работает за десятерых, воз везет. А
как отняли
у него дело — и свалился,
как сгнивший столб.
Весь дом был в страшном переполохе;
все лица были бледны и испуганы. Зося тихонько рыдала
у изголовья умирающего отца. Хина была какими-то судьбами тут же, и не успел Ляховский испустить последнего вздоха,
как она уже обшарила
все уголки в кабинете и перерыла
все бумаги на письменном столе.
— Знаете, душечка, на что сердится ваш муженек? — говорила Хина. — О,
все эти мужчины,
как монеты, походят друг на друга… Я считала его идеальным мужчиной, а оказывается совсем другое! Пока вы могли рассчитывать на богатое наследство, он ухаживал за вами, а
как у вас не оказалось ничего, он и отвернул нос. Уж поверьте мне!
— Ох, напрасно, напрасно… — хрипел Данилушка, повертывая головой. — Старики ндравные, чего говорить, характерные, а только они тебя любят пуще родного детища… Верно тебе говорю!.. Может, слез об тебе было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе
все вздыхает… Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу… Ведь я тебя во
каким махоньким на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и ты их любишь
всех, Бахаревых-то, а вот тоже
у тебя какой-то сумнительный характер.
Свежий воздух, вместо того чтобы освежить Привалова, подействовал
как раз наоборот: он окончательно опьянел и чувствовал,
как все у него летит перед глазами, — полосы снега, ухабы, какой-то лес, рожа Лепешкина, согнутая ястребиная фигура Барчука и волны выбившихся из-под собольей шапочки золотистых волос.
— Нельзя, голубчик, нельзя… Теперь вон
у Бахаревых
какое горе из-за моей Кати. А была бы жива, может, еще кому прибавила бы и не такую печаль. Виктор Васильич куда теперь? Ох-хо-хо. Разве этот вот Веревкин выправит его — не выправит… Марья Степановна и глазыньки
все выплакала из-за деток-то!
У меня одна была Катя — одно и горе мое, а погорюй-ка с каждым-то детищем…
— Ведь Надежда-то Васильевна была
у меня, — рассказывала Павла Ивановна, вытирая слезы. —
Как же, не забыла старухи…
Как тогда услыхала о моей-то Кате, так сейчас ко мне пришла. Из себя-то постарше выглядит, а такая красивая девушка… ну, по-вашему, дама. Я еще полюбовалась ею и даже сказала, а она
как покраснеет
вся. Об отце-то тоскует, говорит… Спрашивает,
как и что
у них в дому… Ну, я
все и рассказала. Про тебя тоже спрашивала,
как живешь, да я ничего не сказала: сама не знаю.