Неточные совпадения
Ведь
говорила я Агриппине Филипьевне, уж сколько раз
говорила: «Mon ange, [Мой ангел (фр.).] уж поверьте, что недаром приехал этот ваш братец…» Да-с!..
— Мне нужно посоветоваться
с мужем, — обыкновенно
говорила Хиония Алексеевна, когда дело касалось чего-нибудь серьезного. — Он не любит, чтобы я делала что-нибудь без его позволения…
Была и разница между половинами Василья Назарыча и Марьи Степановны, но об этом мы
поговорим после, потому что теперь к второму подъезду
с дребезгом подкатился экипаж Хионии Алексеевны, и она сама весело кивала своей головой какой-то девушке, которая только что вышла на террасу.
— И нисколько не прожил… Nicolas Веревкин вместе
с ним учился в университете и прямо
говорит: «Привалов — самый скромный молодой человек…» Потом после отца Привалову достанется три миллиона… Да?
— Вот изволь
с ней
поговорить! — горячилась Марья Степановна, указывая вбежавшей Верочке на сестру. — Не хочет переменить даже платье…
— Что он
с Лукой
говорил? — спросила Марья Степановна.
— Мне что… мне все равно, —
с гонором
говорил Игорь, отступая в дверях. — Для вас же хлопочу… Вы и то мне два раза каблуком в скулу угадали. Вот и знак-с…
— Вот, Лука, и мы
с тобой дожили до радости, —
говорил Бахарев, крепко опираясь на плечо верного старого слуги. — Видел, какой молодец?..
Он часто
говаривал, что лучше в одной рубашке останется, а
с бритоусами да табашниками из одной чашки есть не будет.
— Папа, пожалей меня, —
говорила девушка, ласкаясь к отцу. — Находиться в положении вещи, которую всякий имеет право приходить осматривать и приторговывать… нет, папа, это поднимает такое нехорошее чувство в душе! Делается как-то обидно и вместе
с тем гадко… Взять хоть сегодняшний визит Привалова: если бы я не должна была являться перед ним в качестве товара, которому только из вежливости не смотрят в зубы, я отнеслась бы к нему гораздо лучше, чем теперь.
Сергей Привалов помнил своего деда по матери как сквозь сон. Это был высокий, сгорбленный седой старик
с необыкновенно живыми глазами. Он страстно любил внука и часто
говорил ему...
Они уже вносили
с собой новую струю в жизнь бахаревского дома; одно их присутствие
говорило о другой жизни.
— О нет, зачем же!.. Не стоит
говорить о таких пустяках, Сергей Александрыч. Было бы только для вас удобно, а я все готова сделать. Конечно, я не имею возможности устроить
с такой роскошью, к какой вы привыкли…
— Право, мама, я вас не узнаю совсем, —
говорила Надежда Васильевна, —
с чего вы взяли, что я непременно должна выходить за Привалова замуж?
— Ну вот и хорошо, что пришел
с нами помолиться, —
говорила Марья Степановна, когда выходила из моленной. — Тут половина образов-то твоих стоит, только я тебе их не отдам пока…
— Да так… Куда ты
с ними? Дело твое холостое, дома присмотреть некому. Не больно вы любите молиться-то. А у меня неугасимая горит, кануны старушки
говорят.
Действительно, лицо Веревкина поражало
с первого раза: эти вытаращенные серые глаза, которые смотрели, как у амфибии, немигающим застывшим взглядом, эти толстые мясистые губы, выдававшиеся скулы, узкий лоб
с густыми, почти сросшимися бровями, наконец, этот совершенно особенный цвет кожи — медно-красный, отливавший жирным блеском, — все достаточно
говорило за себя.
В самых глупостях, которые
говорил Nicolas Веревкин
с совершенно серьезным лицом, было что-то особенное: скажи то же самое другой, — было бы смешно и глупо, а у Nicolas Веревкина все сходило
с рук за чистую монету.
— Гм… Видите ли, Сергей Александрыч, я приехал к вам, собственно, по делу, — начал Веревкин, не спуская глаз
с Привалова. — Но прежде позвольте один вопрос… У вас не заходила речь обо мне, то есть старик Бахарев ничего вам не
говорил о моей особе?
— А вы
с ним не церемоньтесь… Так я буду ждать вас, Сергей Александрыч, попросту, без чинов. О моем предложении подумайте, а потом
поговорим всерьез.
— Я сейчас отправлюсь к Ляховскому и заехал
поговорить с Марьей Степановной… — объяснил он.
Они
поговорили еще
с четверть часа, но Привалов не уходил, поджидая, не послышится ли в соседней комнате знакомый шорох женского платья.
А ежели ты действительно так хочешь сделать, как
говоришь, много греха снимешь
с отцов-то.
— Я тебе серьезно
говорю, Сергей Александрыч. Чего киснуть в Узле-то? По рукам, что ли? Костя на заводах будет управляться, а мы
с тобой на прииски; вот только моя нога немного поправится…
— Конечно, он вам зять, —
говорила Хиония Алексеевна, откидывая голову назад, — но я всегда скажу про него: Александр Павлыч — гордец… Да, да. Лучше не защищайте его, Агриппина Филипьевна. Я знаю, что он и к вам относится немного критически… Да-с. Что он директор банка и приваловский опекун, так и, господи боже, рукой не достанешь! Ведь не всем же быть директорами и опекунами, Агриппина Филипьевна?
— Нет, Хиония Алексеевна, позвольте вам заметить, — возражала
с достоинством Агриппина Филипьевна, — вы так
говорите о моей Алле, будто она какая-нибудь Христова невеста.
Агриппина Филипьевна посмотрела на своего любимца и потом перевела свой взгляд на Привалова
с тем выражением, которое
говорило: «Вы уж извините, Сергей Александрыч, что Nicolas иногда позволяет себе такие выражения…» В нескольких словах она дала заметить Привалову, что уже кое-что слышала о нем и что очень рада видеть его у себя; потом сказала два слова о Петербурге,
с улыбкой сожаления отозвалась об Узле, который, по ее словам, был уже на пути к известности, не в пример другим уездным городам.
— А мы тятеньку вашего, покойничка, знавали даже очень хорошо, —
говорил Лепешкин, обращаясь к Привалову. — Первеющий человек по нашим местам был… Да-с. Ноньче таких и людей, почитай, нет… Малодушный народ пошел ноньче. А мы и о вас наслышаны были, Сергей Александрыч. Хоть и в лесу живем, а когда в городе дрова рубят — и к нам щепки летят.
— Вот бы нам
с тобой, Иван Яковлич, такую уйму денег… а? —
говорил Лепешкин. — Ведь такую обедню отслужили бы, что чертям тошно…
— Я так рад видеть вас наконец, Сергей Александрыч, —
говорил Половодов, вытягивая под столом свои длинные ноги. — Только надолго ли вы останетесь
с нами?
Половодов только посмотрел своим остановившимся взглядом на Привалова и беззвучно пожевал губами. «О, да он не так глуп, как
говорил Ляховский», — подумал он, собираясь
с мыслями и нетерпеливо барабаня длинными белыми пальцами по своей кружке.
— Надеюсь, что мы
с вами сойдемся, дорогой дядюшка, —
говорил Половодов, провожая гостя до передней.
Пока Антонида Ивановна
говорила то, что
говорят все жены подгулявшим мужьям, Половодов внимательно рассматривал жену, ее высокую фигуру в полном расцвете женской красоты, красивое лицо, умный ленивый взгляд, глаза
с поволокой.
«Уж не болен ли,
говорит, Сереженька
с дороги-то, или, может, на нас сердится…» А я ей прямо так и сказал: «Вздор, за задние ноги приволоку тебе твоего Сереженьку…» Нет, кроме шуток, едем поскорее, мне, право, некогда.
Досифея подала самовар и радостно замычала, когда Привалов заговорил
с ней. Объяснив при помощи знаков, что седой старик
с большой бородой сердится, она нахмурила брови и даже погрозила кулаком на половину Василия Назарыча. Марья Степановна весело смеялась и сквозь слезы
говорила...
Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой, была первой красавицей в Узле, и она часто
говорила, покачивая головой: «Всем взяла эта Антонида Ивановна, и полнотой, и лицом, и выходкой!» При этом Марья Степановна каждый раз
с коротким вздохом вспоминала, что «вот у Нади, для настоящей женщины, полноты недостает, а у Верочки кожа смуглая и волосы на руках, как у мужчины».
— Да я его не хаю, голубчик, может, он и хороший человек для тебя, я так
говорю. Вот все
с Виктором Васильичем нашим хороводится… Ох-хо-хо!.. Был, поди, у Веревкиных-то?
Мать — немка, хоть и
говорит с Хиной по-французскому; отец на дьячка походит, а вот — взять хоть ту же Антониду Ивановну, — какую красоту вырастили!..
— Да не ври ты, ради истинного Христа, — упрашивала Марья Степановна. — Так она тебя и стала слушать! Не из таких девка-то,
с ней
говори, да откусывай…
— Мама, да Зося никогда и не
говорит с Витей, — вмешалась в разговор Верочка. — Ведь он ей только подает калоши да иногда сбегает куда-нибудь по ее поручению…
Про Виктора Васильича и
говорить нечего:
с наступлением сумерек он исчезал из дому
с замечательною аккуратностью и возвращался только утром.
— Не мудри,
говорю. Вот к Хине не хочешь ехать
с визитом…
Теперь она была наверху блаженства, потому что, очевидно, Привалов
с особенным удовольствием проводил у них вечера и заметно искал случая
поговорить с Надеждой Васильевной.
— Относительно опеки и государственного долга Костя будет
с вами совершенно согласен, —
говорила Надежда Васильевна, — но относительно ваших планов погашения исторического долга вы встретите в нем мало сочувствия.
— Теперь я понимаю, —
говорила Надежда Васильевна. — Мне кажется, что папа просто не понял вас тогда и согласится
с вами, когда хладнокровно обсудит все дело.
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка
с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и
говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
— Я не буду
говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается
с каждым днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
— Чего вы смеетесь? Конечно, подарок, а то как же? Мы, сидя в Узле, совсем заплесневели, а тут вдруг является совершенно свежий человек,
с громадной эрудицией,
с оригинальным складом ума,
с замечательным даром слова… Вы только послушайте, как Лоскутов
говорит…
— Мне до вас решительно никакого нет дела!.. — резко отозвался Ляховский, вскакивая
с кресла. — Будете вы
говорить или молчать — это меня нисколько не касается! Понимаете: нисколько!..
Скоро Привалов заметил, что Зося относится к Надежде Васильевне
с плохо скрытой злобой. Она постоянно придиралась к ней в присутствии Лоскутова, и ее темные глаза метали искры. Доктор
с тактом истинно светского человека предупреждал всякую возможность вспышки между своими ученицами и смотрел как-то особенно задумчиво, когда Лоскутов начинал
говорить. «Тут что-нибудь кроется», — думал Привалов.