Неточные совпадения
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все
будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж
будет тянуть
жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Ну уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере
поживут вольными. Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком, а я считаю это гнусностью. Это в вас привычка глумиться над подневольными людьми, а дети этого уже не
будут знать.
Есть человеческое достоинство… да…
Эти почерневшие постройки кондового раскольничьего «
жила»
были известны под общим именем «Кержацкого конца».
Старик
жил крепко и редко куда показывался, а попасть к нему на заимку
было трудно, — ее сторожила целая стая злющих собак.
— Вот што, старички, родимые мои…
Прожили вы на свете долго, всего насмотрелись, а скажите мне такую штуку: кто теперь
будет у нас на фабрике робить, а?
Было у них два хлева, где стояли Терешкина лошадь и корова Пестренка, под навесом красовалась новая телега, под другим
жили овцы, а в огороде
была устроена особая загородка для свиней.
— А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь
жил с твоею матерью, когда она еще в девках
была. Ее в хомуте водили по всему заводу… А все из-за Окулка!..
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и
жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора,
было то, что он никогда не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды
жили на Каменке, когда о заводах и слыхом
было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Это
был Илюшка Рачитель, который пока
жил у Груздева.
Все
были уверены вперед, что круг унесет Матюшка Гущин, который
будет бороться последним. Он уже раза два уносил круг, и обе стороны оставались довольны, потому что каждая считала Матюшку своим: ключевляне — потому, что Матюшка родился и вырос в Ключевском, а самосадские — потому, что он
жил сейчас на Самосадке.
Воровства в Ключевском заводе вообще не
было, а единственный заводский вор Никешка Морок летом
проживал в конском пасеве.
— Первая причина, Лука Назарыч, что мы не обязаны
будем содержать ни сирот, ни престарелых, ни увечных, — почтительнейше докладывал Овсянников. — А побочных сколько
было расходов: изба развалилась, лошадь пала, коровы нет, — все это мы заводили на заводский счет, чтобы не обессилить народ. А теперь пусть сами
живут, как знают…
Домик, в котором
жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души. Так прошел целый день и вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря отправился в шахту. Караул
был немедленно снят. Анисья знала все привычки Луки Назарыча, и в восемь часов утра уже
был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным и даже милостиво пошутил с Анисьей.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек
пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как
было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
Была еще подсарайная, где
жил третий брательник.
Отбившись от коренного
жила, заимка Основы оживляла пустынный правый берег, а теперь, когда все кругом
было покрыто снеговым покровом, единственный огонек в ее окне точно согревал окружавшую мглу.
— Чем я вас
буду угощать, Анфиса Егоровна? — спрашивал он. —
Живу старым вдовцом и совсем мохом оброс…
Туляцкому и Хохлацкому концам
было не до этих разговоров, потому что все
жили в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
— Нельзя, Петр Елисеич, — с какою-то грустью в голосе объясняла Анфиса Егоровна. — На людях
живем… Не доводится
быть хуже других. Я-то, пожалуй, и скучаю о Самосадке…
— Сила солому ломит, Петр Елисеич… Ну, да что сделано, то сделано, и покойников с кладбища назад не носят. Как же ты теперь жить-то
будешь, голубчик?
— Да так… У нас там теперь пустует весь дом. Обзаведенье всякое
есть, только
живи да радуйся… Вот бы вам туда и переехать.
— В самом деле, отличная бы штука
была! — согласился Груздев с женой. — Дом отличный…
Живи себе.
— А как старушка-то Василиса Корниловна
будет рада! — продолжала свою мысль Анфиса Егоровна. — На старости лет вместе бы со всеми детьми
пожила. Тоже черпнула она горя в свою долю, а теперь порадуется.
— Нюрочка, нужно собираться: мы переедем
жить в Самосадку, — проговорил он, стараясь по лицу девочки угадать произведенное его словами впечатление. — Это не скоро еще
будет, но необходимо все приготовить.
Ах, как страшно, но ведь не одна она
будет давать этот ответ богу, а и те, которые
прожили счастливо до смерти, и которые грешили до гробовой доски, и которые просто ни свету, ни радости не видели, а принимали одну муку-мученическую…
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. — Ты вот и в чужих людях
жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку
будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
Полуэхт Самоварник теперь
жил напротив Морока, — он купил себе избу у Канусика. Изба
была новая, пятистенная и досталась Самоварнику почти даром. Эта дешевка имела только одно неудобство, именно с первого появления Самоварника в Туляцком конце Морок возненавидел его отчаянным образом и не давал прохода. Только Самоварник покажется на улице, а Морок уж кричит ему из окна...
Этот Митрич одинаково
был чужим для всех трех концов и держал сторону Самоварника только потому, что
жил у него на квартире.
По вечерам он частенько завертывал проведать мать в кабаке, — сам он
жил на отдельной квартире, потому что у матери и без него негде
было кошку за хвост повернуть.
У ней
была своя отдельная комната, где раньше
жила Анфиса Егоровна.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень
была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни
живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
— Убить тебя мало, антихрист… Уходи отсюда, коли
жив хочешь
быть.
Он
жил в Пеньковке, где у него
был выстроен собственный деревянный домик на пять окон.
Парасковья Ивановна
была почтенная старушка раскольничьего склада, очень строгая и домовитая. Детей у них не
было, и старики
жили как-то особенно дружно, точно сироты, что иногда бывает с бездетными парами. Высокая и плотная, Парасковья Ивановна сохранилась не по годам и держалась в сторонке от жен других заводских служащих. Она
была из богатой купеческой семьи с Мурмоса и крепко держалась своей старой веры.
Так караван и отвалил без хозяина, а Груздев полетел в Мурмос. Сидя в экипаже, он рыдал, как ребенок… Черт с ним и с караваном!.. Целую жизнь
прожили вместе душа в душу, а тут не привел бог и глаза закрыть. И как все это вдруг… Где у него ум-то
был?
— Ну, а ты как жить-то думаешь? — спрашивал Основа. — Хозяйство позорил, снова начинать придется… Углепоставщиком сколько лет
был?
На мысу из барочного леса кое-как
были сгорожены несколько балаганов, в которых
жил старик сторож, а раньше бабы-сушилки. Сейчас из сушилок оставалось всего три старухи, которые разгребали превшее на солнце зерно.
Она так и
жила, что каждую минуту готова
была к этому переселению из временного мира в вечный, и любила называть себя божьею странницей.
— Святыми бывают после смерти, когда чудеса явятся, а живых подвижников видывала… Удостоилась видеть схимника Паисия, который спасался на горе Нудихе. Я тогда в скитах
жила… Ну, в лесу его и встретила: прошел от меня этак
будет как через улицу. Борода уж не седая, а совсем желтая, глаза опущены, — идет и молитву творит. Потом уж он в затвор сел и не показывался никому до самой смерти… Как я его увидела, так со страху чуть не умерла.
Все это
было так просто и ясно, что Нюрочка только удивлялась, как другие ничего не хотят замечать и
живут изо дня в день слепцами.
— И скажу, все скажу… Зачем ты меня в скиты отправляла, матушка Таисья? Тогда у меня один
был грех, а здесь я их, может, нажила сотни… Все тут обманом
живем. Это хорошо, по-твоему? Вот и сейчас добрые люди со всех сторон на Крестовые острова собрались души спасти, а мы перед ними как представленные… Вон Капитолина с вечера на все голоса голосит, штоб меня острамить. Соблазн один…
— Ваши-то мочегане пошли свою землю в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши деды на Самосадке еще до Устюжанинова
жили. Нас неправильно к заводам приписали в казенное время… И бумага у нас
есть, штобы обернуть на старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
В голове Макара эта мысль о земле засела клином. Смутно сказался тот великорусский пахарь, который еще
жил в заводском лесообъездчике. Это
была темная тяга к своей земле, которая прошла стихийною силой через всю русскую историю.
— И в скитах так же
живут, — неохотно отвечал Мосей. — Те же люди, как и в миру, а только название одно: скит… Другие скитские-то, пожалуй, и похуже
будут мирских. Этак вон сибирские старцы проезжали как-то по зиме… С Москвы они, значит, ехали, от боголюбивых народов, и денег везли с собой уйму.
Пожил там с неделю, вызнал и сейчас к жене Спиридона вечерком прихожу: «Я и
есть твой самый муж Спиридон».
— А Домнушка не
будет у нас
жить? — спрашивала она отца с детской наивностью. — И казачка Тишки не
будет?.. Ах, если бы к нам переехала Парасковья Ивановна, папа!
— А такой… Не нами это заведено, не нами и кончится. Все
живет девушка, ничего не знает, а тут и свои крылышки отрастут. Не век вековать с отцом-то…
Был у меня и женишок для вас на примете, да только не стоит он красоты вашей. Балуется очень… По крышам вместе, бывало, лазили ребячьим делом.
— Погоди, родитель,
будет и на нашей улице праздник, — уверял Артем. — Вот торговлишку мало-мало обмыслил, а там избушку поставлю, штобы тебя не стеснять… Ну, ты и
живи, где хошь: хоть в передней избе с Макаром, хоть в задней с Фролом, а то и ко мне милости просим. Найдем и тебе уголок потеплее. Нам-то с Домной двоим не на пасынков копить. Так я говорю, родитель?
— Да, я теперь понимаю вас… У вас
есть свой мирок, в котором вы
живете. Понимаю и то, почему вы в последнее время заметно отвернулись от меня.