Неточные совпадения
— Чтой-то, Антип, задушил ты нас своей поганой трубкой!.. Шел бы
в караушку али
в машинную: там
все табашники!
Егор тихонько отплюнулся
в уголок, — очень уж ему показалось
все скверно, точно самый воздух был пропитан грехом и всяческим соблазном.
Раскольник с унынием обвел
всю кухню глазами и остановился на лестнице, которая вела из кухни во второй этаж, прямо
в столовую.
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу
всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет
в завод.
Кормить
всю дворню было слабостью Домнушки, особенно когда с ней обращались ласково. Погрозив Тишке кулаком, она сейчас же полезла
в залавок, где
в чашке стояла накрошенная капуста с луком и квасом.
Давно небритое лицо обросло седою щетиной, потухшие темные глаза смотрели неподвижно
в одну точку, и
вся фигура имела такой убитый, подавленный вид, точно старик что-то забыл и не мог припомнить.
— У нас
в Самосадке гостит… Вторую неделю околачивается и
все рассказывает, потому грамотный человек.
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и
в свое время объявят, как и
в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят…
В Мурмосе уж
все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
Дорога из Мурмосского завода проходила широкою улицей по
всему Туляцкому концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная речонка Култым, и круто поднималась
в гору прямо к господскому дому, который лицом выдвинулся к фабрике.
Всю эту дорогу отлично было видно только из сарайной, где
в критических случаях и устраивался сторожевой пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
Скуластое характерное лицо с жирным налетом подернуто неприятною гримасой, как у больного, которому предстоит глотать горькое лекарство; густые седые брови сдвинуты; растопыренные жирные пальцы несколько раз переходят от ручки дивана к туго перетянутой шелковою косынкой шее, — Лука Назарыч сильно не
в духе, а еще недавно
все трепетали перед его сдвинутыми бровями.
Тишка во
весь дух слетал за попом Сергеем, который и пришел
в господский дом через полчаса, одетый
в новую люстриновую рясу.
За кричным корпусом
в особом помещении тяжело отдувались новые меха, устроенные
всего год назад.
Слышно было, как тяжело ворочалось двухсаженное водяное колесо, точно оно хотело разворотить
всю фабрику, и как пыхтели воздуходувные цилиндры, набирая
в себя воздух со свистом и резкими хрипами.
Старик обошел меховой корпус и повернул к пудлинговому, самому большому из
всех;
в ближайшей половине, выступавшей внутрь двора глаголем, ослепительным жаром горели пудлинговые печи, середину корпуса занимал обжимочный молот, а
в глубине с лязгом и змеиным шипеньем работала катальная машина.
При входе
в этот корпус Луку Назарыча уже встречал заводский надзиратель Подседельников, держа снятую фуражку наотлет. Его круглое розовое лицо так и застыло от умиления, а круглые темные глаза ловили каждое движение патрона. Когда рассылка сообщил ему, что Лука Назарыч ходит по фабрике, Подседельников обежал
все корпуса кругом, чтобы встретить начальство при исполнении обязанностей. Рядом с ним вытянулся
в струнку старик уставщик, — плотинного и уставщика рабочие звали «сестрами».
А Лука Назарыч медленно шел дальше и окидывал хозяйским взглядом
все.
В одном месте он было остановился и, нахмурив брови, посмотрел на мастера
в кожаной защитке и прядениках: лежавшая на полу, только что прокатанная железная полоса была с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч только махнул рукой, повернулся и пошел дальше.
Все корпуса замерли, как один человек, и работа шла молча, точно
в заколдованном царстве.
Лука Назарыч, опомнившись, торопливо зашагал по плотине к господскому дому, а Терешка провожал его своим сумасшедшим хохотом. На небе показался молодой месяц; со стороны пруда тянуло сыростью. Господский дом был ярко освещен, как и сарайная, где
все окна были открыты настежь. Придя домой, Лука Назарыч отказался от ужина и заперся
в комнате Сидора Карпыча, которую кое-как успели прибрать для него.
Как стемнелось, кержак Егор
все время бродил около господского дома, — ему нужно было увидать Петра Елисеича. Егор видел, как торопливо возвращался с фабрики Лука Назарыч, убегавший от дурака Терешки, и сам спрятался
в караушку сторожа Антипа. Потом Петр Елисеич прошел на фабрику. Пришлось дожидаться его возвращения.
В этих «жартах» и «размовах» Овсянников не принимал никакого участия. Это был угрюмый и несообщительный человек,
весь ушедший
в свою тяжелую собачью службу крепостного письмоводителя. Теперь он, переглянувшись с Чебаковым, покосился на Мухина.
— Хуже будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя
в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как и
все другие. Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
— Да ведь он и бывал
в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас
в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь
все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
Скоро
весь господский дом заснул, и только еще долго светился огонек
в кабинете Петра Елисеича. Он
все ходил из угла
в угол и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало… Не следовало горячиться, конечно, а все-таки есть человеческое достоинство, черт возьми!..
Дорога из Мурмосского завода
в Ключевской завод почти
все время шла по берегу озера Черчеж, а затем выходила на бойкую горную речку Березайку.
Все они
в жаркие летние дни почти пересыхают, но зато первый дождь заставляет их весело бурлить и пениться, а весной последняя безыменная речонка надувалась, как будто настоящая большая река, выступала из берегов и заливала поемные луга.
В прежние времена, когда еще не было заводов,
в этих местах прятались
всего два раскольничьих выселка: на р.
Верстах
в двух ниже по течению той же реки Березайки, на месте старой чудской копи, вырос первый медный рудник Крутяш, — это был один из лучших медных рудников на
всем Урале.
В самом Ключевском заводе невольно бросалась
в глаза прежде
всего расчлененность «жила», раскидавшего свои домишки по берегам трех речек и заводского пруда.
Всех дворов
в трех концах насчитывали до тысячи, следовательно, население достигало тысяч до пяти, причем между концами оно делилось неравномерно: Кержацкий конец занимал половину, а другая половина делилась почти поровну между двумя остальными концами.
В другое время он не посмел бы въехать во двор господского дома и разбудить «самого», но теперь было
все равно: сегодня Лука Назарыч велик, а завтра неизвестно, что будет.
Разбитная была бабенка, увертливая, как говорил Антип, и успевала управляться одна со
всем хозяйством. Горничная Катря спала
в комнате барышни и благодаря этому являлась
в кухню часам к семи, когда и самовар готов, и печка дотапливается, и скатанные хлебы «доходят»
в деревянных чашках на полках. Теперь Домнушка ругнула сонулю-хохлушку и принялась за работу одна.
— По осени гусей считают, Иван Семеныч, — скромничал Груздев, очень польщенный таким вниманием. — Наше такое дело: сегодня богат,
все есть, а завтра
в трубу вылетел.
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная печь, да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма.
В общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно
все вымерли.
В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до свету пьян».
С отъездом Луки Назарыча
весь Ключевской завод вздохнул свободнее, особенно господский дом, контора и фабрика. Конечно, волю объявили, — отлично, а все-таки кто его знает… Груздев отвел Петра Елисеича
в кабинет и там допрашивал...
Больше
всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее
в спину, щипал и
все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще
всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом
в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести
всем по стакану водки «из своих рук».
Предобеденная закуска развязала языки и
в господском доме, где тоже
все заметно оживились.
Только
в разгар обеда, когда
все окончательно развеселились, произошел неприятный случай.
Петр Елисеич на руках унес истерически рыдавшую девочку к себе
в кабинет и здесь долго отваживался с ней. У Нюрочки сделался нервный припадок. Она и плакала, и целовала отца, и, обнимая его шею,
все повторяла...
Небольшая захватанная дверка вела из-за стойки
в следующую комнату, где помещалась
вся домашность кабацкой семьи, а у целовальничихи было шестеро ребят и меньшенький еще ползал по полу.
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто
в самом деле пойдет теперь
в огненную работу или полезет
в гору?
Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще
всех и даже ругал неизвестно кого.
Терешка махнул рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке. С ним пришел
в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по
всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил...
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно
весь народ вымели. Только
в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик
в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой
в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика
в красной рубахе.
Но сват уже пятился к дверям, озираясь по сторонам: Окулко был знаменитый разбойник, державший
в страхе
все заводы.
В дверях старики натолкнулись на дурака Терешку и Парасковею-Пятницу, которых подталкивали
в спину другие.
Челыш и Беспалый
в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому как и остановился он не у Основы, а
в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко
все разведал у кучера: водку даве вместе пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
Сначала как будто и работает, а потом
все бросит, и его гонят
в три шеи.
Коробка была выдолблена из куска дерева и закрыта крышкой. Отодвинув крышку, Терешка показал бегавшего
в коробке таракана и опять залился своим детским смехом.
Всех мужиков он звал Иванычами, а баб — браковками.
После веселого обеда
весь господский дом спал до вечернего чая.
Все так устали, что на два часа дом точно вымер.
В сарайной отдыхали Груздев и Овсянников,
в комнате Луки Назарыча почивал исправник Иван Семеныч, а Петр Елисеич прилег
в своем кабинете. Домнушка тоже прикорнула у себя
в кухне. Бодрствовали только дети.
Нюрочка спряталась
в кабинете отца и хотела здесь просидеть до вечера, пока
все не проснутся: она боялась Васи.
Они прибежали
в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась
в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец,
в большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами с связками бумаг.
Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
—
Все это зажгут, — объяснял Вася тоном знатока. — Плошки приготовлены
в машинной… А мы будем кричать «ура», и твой папа и мой —
все.