Неточные совпадения
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят, как и в других местах.
Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе
уж все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
—
Вот что, отец Сергей, — заговорил Лука Назарыч, не приглашая священника садиться. — Завтра нужно будет молебствие отслужить на площади… чтобы по всей форме. Образа поднять, хоругви, звон во вся, — ну,
уж вы там знаете, как и что…
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. —
Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я
уж хотел нарочного посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
— Ну
уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными.
Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком, а я считаю это гнусностью. Это в вас привычка глумиться над подневольными людьми, а дети этого
уже не будут знать. Есть человеческое достоинство… да…
— Нашли тоже и время прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму
вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди
уж к исправнику побежали.
—
Вот я, Окулко, раньше всех волю получил…
Уж драли-драли, тиранили-тиранили, Палач выбился из сил, а я все-таки устоял…
Вот каков я есть человек, Окулко!.. Разе ищо ошарашить стаканчик за твое здоровье? Больно
уж меня избили третьева дни… на смерть били.
—
Вот это
уж настоящий праздник!.. — кричал Груздев, вытаскивая из экипажа Нюрочку и целуя ее на лету. — Ай да Петр Елисеич, молодец… Давно бы так-то собраться!
— Так-то
вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. — Надо мне тебя было видеть, да все доступа не выходило. Есть у меня до тебя одно словечко…
Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит,
уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления.
Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты
уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Этой
уж некуда было ехать, да и незачем:
вот бы сенца поставить для коровы — и то вперед.
— Так
вот мы и пришли, этово-тово, — повторял Тит. — Чего ты
уж нам окажешь, Петр Елисеич?
— Глупость ваша бабья,
вот что!.. И туда и сюда хвостом вертите, а тут вам сейчас и окончание: «Ой, смертынька, ой, руки на себя наложу!» Слабость-то своя
уж очень вам сладка… Заперла на замок девушку?
— Так я
вот что тебе скажу, родимый мой, —
уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а к утру, к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников не вышло. Так ты сейчас же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да и отправь его…
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и
уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а
вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— Ты
вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды. Как раз еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту
уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я ее
вот так же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя. А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее будет Енафа, тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
—
Вот я то же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать… А
вот теперь почитай и дома не бываю, а все в разъездах.
Уж это какая же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
—
Вот что, родимый мой… Забыл тебе вечор-то оказать: на Мурмосе на тебя все сваливают, — и что мочегане задумали переселяться, и что которые кержаки насчет земли начали поговаривать… Так
уж ты тово, родимый мой… береженого бог бережет. Им бы только свалить на кого-нибудь.
— Ты, Макар, смотри, этово-тово… — повторял Тит, оглядываясь постоянно назад. — Один остаешься… Сам большой, сам маленький. Когда Артем выйдет из солдат, так
уж не ссорьтесь… Отрезанный он ломоть, а тоже своя кровь, не выкинешь из роду-племени. Не обижай…
Вот и Агап тоже… Водкой он зашибает. Тоже
вот Татьяна, этово-тово…
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад.
Вот тебе и сват!.. Но Титу было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения:
уж ладно ли они выехали?
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. — Ты
вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты
уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
— Ничего, слава богу, — нехотя отвечала Енафа, поглядывая искоса на обогревшихся мужиков. —
Вот что, Кирилл, сведи-ка ты гостя к девицам в келью, там
уж его и ухлебите, а ты, Мосеюшко, не взыщи на нашем скитском угощении.
— Ох, согрешила я, грешная… Разе
вот дорогой промнусь, не будет ли от этого пользы. Денька три, видно, придется вплотную попостовать… Кирилл-то по болотам нас поведет, так и это способствует. Тебе бы, Аглаидушка, тоже как позаботиться: очень
уж ты из лица-то бела.
— А
вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А что касаемо обиды, так опять свои люди и счеты свои… Еще в силе человек, без дела сидеть обидно, а главное — свое ведь кровное заводское-то дело! Пошлют кого другого — хуже будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и буду слезно просить. А
уж я-то за ним — как таракан за печкой.
— Ну, Паша, ежели я завтра утром не вернусь, так
уж ты тово… — наказывал старик упавшим голосом. — Эх, до чего дожил:
вот тебе и господская квартира!
— Да лет с двадцать уголь жег, это точно… Теперь
вот ни к чему приехал. Макар, этово-тово, в большаках остался и выход заплатил, ну, теперь
уж от ево вся причина… Может, не выгонит, а может, и выгонит. Не знаю сам, этово-тово.
Федорка за эти годы совсем выровнялась и почти «заневестилась». «Ласые» темные глаза
уже подманивали парубков. Гладкая вообще девка выросла, и нашлось бы женихов, кроме Пашки Горбатого. Старый Коваль упорно молчал, и Ганна теперь преследовала его с особенным ожесточением, предчувствуя беду. Конечно, сейчас Титу совестно глаза показать на мир, а
вот будет страда, и сваты непременно снюхаются. Ковалиха боялась этой страды до смерти.
— Мамынька,
вот те Христос, ничего не знаю! — отпиралась Феклиста. — Ничего не знаю, чего ему, омморошному, надо от меня… Он и на фабрику ходит: сядет на свалку дров и глядит на меня, как я дрова ношу. Я
уж и то жаловалась на него уставщику Корниле… Корнило-то раза три выгонял Морока с фабрики.
— Да ты што с ней разговариваешь-то? — накинулась мать Енафа. — Ее надо в воду бросить —
вот и весь разговор… Ишь, точно окаменела вся!.. Огнем ее палить, на мелкие части изрезать…
Уж пытала я ее усовещивать да молить, так куды, приступу нет! Обошел ее тот, змей-то…
Уж это верно, что вместе ихнее дело было, а
вот теперь солдат и компанится с кержаком.
— Большие тысячи, сказывают… Ну, их, значит, старцев, и порешили в лесу наши скитские, а деньги себе забрали. Есть тут один такой-то инок… Волк он, а не инок. Теперь
уж он откололся от скитов и свою веру объявил. Скитницу еще за собой увел…
Вот про него и сказывают, что не миновали его рук убитые-то сибирские старцы.
— Этак вечерком лежу я в формовочной, — рассказывал Никитич таинственным полуголосом, — будто этак прикурнул малость… Лежу и слышу: кто-то как дохнет всею пастью! Ей-богу, Петр Елисеич… Ну, я выскочил в корпус, обошел все, сотворил молитву и опять спать. Только-только стану засыпать, и опять дохнет… Потом
уж я догадался, что это моя-то старуха домна вздыхала.
Вот сейчас провалиться…
— Как
уж там знаете… Мое дело — оказать. А больного необходимо отправить в больницу в Пермь… Там за ним будет и уход и лечение, а бывают случаи, что и выздоравливают.
Вот все, что я могу сказать.
—
Уж как там знаешь, а скажу…
Вот ты теперь Домнушку распотрошил и повезешь Петра Елисеича в умалишенную больницу.
— А
вот по этому самому… Мы люди простые и живем попросту. Нюрочку я считаю вроде как за родную дочь, и жить она у нас же останется, потому что и деться-то ей некуда. Ученая она, а тоже простая… Девушка
уж на возрасте, и пора ей свою судьбу устроить. Ведь правильно я говорю? Есть у нас на примете для нее и подходящий человек… Простой он, невелико за ним ученье-то, а только, главное, душа в ём добрая и хороших родителей притом.
— Да
уж такое… Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем хороший человек, — тебе же лучше. А
вот напрасно разговорами-то своими девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено… Ты
вот поговоришь-поговоришь, сел в повозку, да и был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно живем, а не плачем, пока бог грехам терпит…