Неточные совпадения
Толстая и румяная стряпка Домнушка, гремевшая у печи ухватами, время от времени взглядывала
в его сторону и думала про
себя: «Настоящий медведь…
На залавке между тем лежала приготовленная для щей говядина; кучер Семка
в углу на лавке, подложив под деревянное корыто свои рукавицы, рубил говядину для котлет; на окне
в тарелке стояло коровье масло и кринка молока, — одним словом, Домнушка почувствовала
себя кругом виноватою.
Старик чувствовал, что он
в последний раз проходит полным и бесконтрольным хозяином по своему царству, — проходит, как страшная тень, оставлявшая за
собой трепет…
Петр Елисеич ненавидел Палача вместе с другими и теперь с трудом преодолел
себя, чтобы войти
в сарайную.
— Хуже будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив
себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как и все другие. Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
Эти две фамилии заводских служащих враждовали между
собой с испокон веку и теперь сошлись вместе
в полном своем составе, кажется, еще
в первый раз.
Отдельно держались приезжие, как своего рода заводская аристократия, Овсянников, Груздев, исправник, старик Основа и о. Сергей. К ним присоединились потом Ефим Андреич и Ястребок. Основа, плечистый и широкий
в кости старик, держал
себя совершенно свободно, как свой человек. Он степенно разглаживал свою седую, окладистую бороду и вполголоса разговаривал больше с Груздевым.
В своем раскольничьем полукафтане, с подстриженными
в скобку волосами, Основа резко выделялся из остальных гостей.
Петр Елисеич на руках унес истерически рыдавшую девочку к
себе в кабинет и здесь долго отваживался с ней. У Нюрочки сделался нервный припадок. Она и плакала, и целовала отца, и, обнимая его шею, все повторяла...
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные
в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший
себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
Челыш и Беспалый
в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому как и остановился он не у Основы, а
в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с
собой. Антип-то ловко все разведал у кучера: водку даве вместе пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
После веселого обеда весь господский дом спал до вечернего чая. Все так устали, что на два часа дом точно вымер.
В сарайной отдыхали Груздев и Овсянников,
в комнате Луки Назарыча почивал исправник Иван Семеныч, а Петр Елисеич прилег
в своем кабинете. Домнушка тоже прикорнула у
себя в кухне. Бодрствовали только дети.
Петр Елисеич
в радостном волнении унес Нюрочку на руках
в комнату и заставил наливать
себе чай, —
в столовой уже кипел на столе самовар.
Господский дом проснулся как-то разом, и опять
в нем закипело веселье, на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал
себе пунша, потому что у него голова требовала починки. Потом стали пить пунш все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный другой заводский люд.
Этот шум обратил на
себя внимание литухов, которые тоже бегали
в кабак ловить Окулка и теперь сбились
в одну кучку
в воротах доменного корпуса. Они помирали со смеху над Самоварником, и только один Сидор Карпыч был невозмутим и попрежнему смотрел на красный глаз печи.
Старик Палач, отец нынешнего Палача, заметил его и взял к
себе на рудник Крутяш
в дозорные, как верного человека, а маленького Елескина сына записал
в заводскую ключевскую школу.
Можно
себе представить, как с Самосадки отправляли мальчугана
в неведомую, басурманскую сторону.
Всего более удивляли одеревеневший
в напастях заводский люд европейские костюмы «заграничных», потом их жены — «немки» и, наконец, та свобода, с какой они держали
себя.
Самого жигаля Елески уже не было
в живых, а раскольница-мать не пустила «француза» даже на глаза к
себе, чтобы не осквернить родного пепелища.
Убедившись, что Нюрочка спит крепко, Петр Елисеич отправился к
себе в кабинет, где горел огонь и Сидор Карпыч гулял, по обыкновению, из угла
в угол.
Через полчаса она вернулась: Терешка спал
в машинной мертвецки пьяный, и Лукерья, заливаясь слезами, от души желала, чтобы завтра исправник хорошенько отодрал его. Старая Ганна слушала сноху и качала головой. Закричавший
в задней избе ребенок заставил Лукерью уйти, наконец, к
себе.
Макар ушел к
себе в заднюю избу, где его жена Татьяна стирала на ребят. Он все еще не мог прочухаться от родительской трепки и недружелюбно смотрел на широкую спину безответной жены, взятой
в богатую семью за свою лошадиную силу.
Семья Тита славилась как хорошие, исправные работники. Сам старик работал всю жизнь
в куренях, куда уводил с
собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и большое хозяйственное обзаведение, но большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому что она представляла больше свободы, —
в курене не скоро достанешь, да и как уследишь за самою работой? На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и тому подобная углепоставщицкая снасть.
«Три пьяницы» вообще чувствовали
себя прекрасно, что бесило Рачителиху, несколько раз выглядывавшую из дверей своей каморки
в кабак. За стойкой управлялся один Илюшка, потому что днем
в кабаке народу было немного, а набивались к вечеру. Рачителиха успевала
в это время управиться около печи, прибрать ребятишек и вообще повернуть все свое бабье дело, чтобы вечером уже самой выйти за стойку.
— Знаю, знаю, Дунюшка… Не разорваться тебе
в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые жалею… Ну, собирай Илюшку, я его сейчас же и увезу с
собой на Самосадку.
Так как место около кучера на козлах было занято обережным, то Груздев усадил Илюшку
в экипаж рядом с
собой.
Когда
в сумерки
в кабак задами прибежала Домнушка, ловившая Спирьку Гущина, она долго утешала убивавшуюся Рачителиху своими бессмысленными бабьими наговорами, какими знахарки унимают кровь. По пути свои утешения она пересыпала разными новостями, каких всегда приносила с
собой целый ворох.
Попадались и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, — на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке. Все шли на пристань. Николин день считался годовым праздником на Ключевском, и тогда самосадские шли
в завод, а
в троицу заводские на пристань. Впрочем, так «гостились» одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами по
себе.
На звон колокольчиков выбежал Вася, пропадавший по целым дням на голубятне, а Матюшка Гущин, как медведь, навьючил на
себя все, что было
в экипаже, и потащил
в горницы.
Таисья даже не обернулась, и Никитич махнул рукой, когда она с девочками скрылась
в воротах груздевского дома. Он постоял на одном месте, побормотал что-то про
себя и решительно не знал, что ему делать.
Обедали все свои.
В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл. Этот последний
в своем темном раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи на лбу волосами невольно бросался
в глаза. Широкое, скуластое лицо, обросшее густою бородой, с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом, было типично само по
себе, а пробивавшаяся
в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.
Этот обычай переходил из рода
в род, и Самосадка славилась своими борцами, которые почти каждый год торжествовали и у
себя дома и на Ключевском заводе.
Муж попрежнему не давал ей прохода, и так как не мог ходить по-здоровому, то подзывал жену к
себе и тыкал ее кулаком
в зубы или просто швырял
в нее палкой или камнем.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все
в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про
себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
Когда Коваля-парубка погнали
в Сибирь, он решил про
себя «побегти у речку» и, вероятно, утопился бы, если бы не «карые очи» Ганны.
— Отсоветовать вам я не могу, — говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы подумаете, что я это о
себе буду хлопотать… А не сказать не могу. Есть хорошие земли
в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
— Обманывает нас поп, — решил Коваль. — Ему до
себя, а не до нас… Грошей меньше буде добывать, як мы
в орду уедем.
Петр Елисеич увел стариков к
себе в кабинет и долго здесь толковал с ними, а потом сказал почти то же, что и поп. И не отговаривал от переселения, да и не советовал. Ходоки только уныло переглянулись между
собой.
— Лука Назарыч, вы напрасно так
себя обеспокоиваете, — докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член всех заводских заседаний. — Рабочие сами придут-с и еще нам же поклонятся… Пусть теперь порадуются, а там мы свое-с наверстаем. Вон
в Кукарских заводах какую уставную грамоту составили: отдай все…
Где он проходил, везде шум голосов замирал и точно сами
собой снимались шляпы с голов. Почти все рабочие ходили на фабрике
в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие у молота или у прокатных станов, —
в кожаных передниках, «защитках». У каждого на руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
Живешь
себе, как мышь
в норке, а мы и с деньгими-то
в другой раз жизни своей не рады!»
Лестовка поднималась и падала, не нанося удара, а мастерица мучилась про
себя, что потакает племяннице и растит
в ней своего врага.
— Что же я с тобой буду делать, горюшка ты моя? —
в раздумье шептала Таисья, соображая все это про
себя.
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел
в свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену
в заднюю половину, где была как у
себя дома. Немного погодя пришел сам Основа с фонарем
в руке. Оглядев гостью, он не подал и вида, что узнал ее.
— К самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая головой. — Точно вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно, так на
себя бы, кажется, взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то свои прятал: у, волк! Съедят они там девку
в скитах с своею-то Енафой!..
Закрыв глаза, она видела уже
себя в темном, полумонашеском одеянии,
в темном платке на голове, с восковым лицом и опущенными долу глазами…
— Што так? — засмеялся
себе в бороду старец.
Что она могла поделать одна
в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге. Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался
себе в бороду и все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем работал еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
Девки зашептались между
собой, а бедную Аграфену бросило
в жар от их нахальных взглядов. На шум голосов с полатей свесилась чья-то стриженая голова и тоже уставилась на Аграфену. Давеча старец Кирилл скрыл свою ночевку на Бастрыке, а теперь мать Енафа скрыла от дочерей, что Аграфена из Ключевского. Шел круговой обман… Девки потолкались
в избе и выбежали с хохотом.
— Да я-то враг, што ли, самому
себе? — кричал Тит, ударяя
себя в грудь кулаком. — На свои глаза свидетелей не надо…
В первую голову всю свою семью выведу
в орду. Все у меня есть, этово-тово, всем от господа бога доволен, а
в орде лучше… Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена. Все свое
в хрестьянах: и хлеб, и харч, и обуй, и одёжа… Мне-то немного надо, о молодых стараюсь…
Она про
себя молила бога, чтобы туляки поскорее уезжали
в орду, а впереди всех уезжали бы Горбатые.