Неточные совпадения
Домнушка знала, что Катря в сарайной
и точит там лясы с казачком Тишкой, — каждое утро так-то с жиру бесятся…
И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон
и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес,
да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов,
и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком
и вообще управлялась за четверых.
—
Да я же тебе говорю, что ничего не знаю, как
и все другие. Никто ничего не знает, а потом видно будет.
— А как же Мосей сказывал, што везде уж воля прошла?.. А у вас, говорит, управители
да приказчики всё скроют. Так прямо
и говорит Мосей-то, тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
—
Да уж так… Большое сумление на всех, — ну
и слушают всякого. Главная причина, темные мы люди, народ все от пня…
— Ничего, слава богу… Ногами все скудается,
да поясницу к ненастью ломит.
И то оказать: старо уж место. Наказывала больно кланяться тебе… Говорит: хоть он
и табашник
и бритоус, а все-таки кланяйся. Моя, говорит, кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
—
Да ведь это сам! — ахнул чей-то голос,
и лавочка опустела, точно по ней выстрелили.
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще
и ничего не сделал… Царь жалует всех волей
и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо…
да.
— Хуже будет насильникам
и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как
и все другие.
Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот же Лука Назарыч возьмет
да со службы
и прогонит… Кому воля, а кому
и хуже неволи придется.
—
Да ведь он
и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
У Луки-то Назарыча
и со служащими короткий был разговор: «В гору!»
Да…
—
Да вон
и поп в церковь побрел, — заметил исправник, заглядывая в окно. —
И денек славный выдался, солнышко так
и жарит.
—
Да так… Денег, говорят, у тебя очень много, Самойло Евтихыч, так вот
и любопытно поглядеть на богатого человека.
Фабрика была остановлена,
и дымилась одна доменная печь,
да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до свету пьян».
Слышно было, как переминалась с ноги на ногу застоявшаяся у крыльца лошадь
да как в кухне поднималась бабья трескотня: у Домнушки сидела в гостях шинкарка Рачителиха, красивая
и хитрая баба, потом испитая старуха, надрывавшаяся от кашля, — мать Катри, заводская дурочка Парасковея-Пятница
и еще какие-то звонкоголосые заводские бабенки.
— Уж
и то смаялась… А Рачитель мой вон с дьячком канпанию завел
да с учителем Агапом. Нету на них пропасти, на окаянных!
—
Да меня на веревке теперь на фабрику не затащишь! — орал Самоварник, размахивая руками. — Сам большой — сам маленький,
и близко не подходи ко мне… А фабрика стой, рудник стой… Ха-ха!.. Я в лавку к Груздеву торговать сяду, заведу сапоги со скрипом.
— Вот ты
и толкуй с ними… — презрительно заметил Деян, не отвечая хохлу. — Отец в кабак —
и сын в кабак,
да еще Терешка же перед отцом
и величается. Нашим ребятам повадку дают… Пришел бы мой сын в кабак,
да я бы из него целую сажень дров сделал!
— Верно… Это ты верно, Деян, этово-тово, — соглашался Тит Горбатый. — Надо порядок в дому, чтобы острастка… Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян… Слабый народ — хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается, а, значит, родители совсем ни в грош. Вот Дорох с Терешкой же
и разговаривает, этово-тово, заместо того, штобы взять орясину
да Терешку орясиной.
— А ну поцалуемся, Тит, — предлагал Ковальчук
и облапил будущего свата, как настоящий медведь. — Оттак!..
Да пидем к Дуньке, пусть руки разнимет.
— Нашли тоже
и время прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму вот,
да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
— Ступай к своему батьке
да скажи ему, чтобы по спине тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. — Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит
и для себя
и для нас. Так я говорю, Морок?
— Сегодня можно
и припомнить…
Да ну же, ангел мой, расскажи!..
—
Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали с королем… Такой обычай существовал, а Луи-Филипп был добряк. Ну,
и я обедал…
Скоро под окнами образовался круг,
и грянула проголосная песня. Певцы были все кержаки, — отличались брательники Гущины. Обережной Груздева, силач Матюшка Гущин, достал берестяной рожок
и заводил необыкновенно кудрявые колена; в Ключевском заводе на этом рожке играли всего двое, Матюшка
да доменный мастер Никитич. Проголосная песня полилась широкою рекой,
и все затихло кругом.
Набат точно вымел весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря
и Нюрочка,
да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть, как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря
и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке
и не знали, куда им спрятаться.
— Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой… Вприсядку так
и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался было плясать исправник,
да Окулко помешал…
И Петр Елисеич наш тоже вот как развернулся, только платочком помахивает.
—
Да ведь
и сына-то у тебя нет! — кричал Самоварник.
—
Да ведь ты его боишься
и другие боятся тоже, поэтому
и ловили.
Боже мой, как это было давно,
и из всей «академии» в живых оставались только двое: он, Петька Жигаль,
да еще Сидор Карпыч.
— Матушка,
да ведь старики
и в самом деле, надо быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья
и даже всплеснула руками. — С Титом Горбатым весь день в кабаке сидели, ну
и ударили по рукам…
Когда-то давно Ганна была
и красива
и «товста», а теперь остались у ней кожа
да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея
и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так
и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять в горку,
и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
— Потакаете снохам, вот
и бегут…
Да еще нашим повадка нехорошая идет. А про Федорку не беспокойся: выучится помаленьку.
— Хорошенько его, — поощрял Деян Поперешный, который жил напротив
и теперь высунул голову в окошко. — От рук ребята отбиваются, глядя на хохлов. Ты его за волосья
да по спине… вот так… Поболтай его хорошенько, дольше не рассохнется.
— Как ты сказал: в гости?.. Вот я ужо слезу с печки-то
да Титу
и пожалуюсь… Он вам таких гостинцев насыплет, пострелы.
— А на покос… Меня хотел везти,
да я убег от него. Больно злой с похмелья-то, старый черт… Всех по зубам так
и чистит с утра.
— Я?.. Верно тебе говорю… Ну, прихожу к тетке, она меня сейчас давай чаем угощать, а сама в матерчатом платье ходит… Шалевый платок ей подарил Палач на пасхе,
да Козловы ботинки,
да шкатунку. Вот тебе
и приказчица!
— У меня в позапрошлом году медведь мою кобылу хватал, — рассказывал Морок с самодовольным видом. — Только
и хитра скотинка, эта кобыла самая… Он, медведь, как ее облапит, а она в чащу,
да к озеру,
да в воду, — ей-богу!.. Отстал ведь медведь-то, потому удивила его кобыла своею догадкой.
От женихов не было отбоя, а пока отец с матерью думали
да передумывали, кого выбрать в зятья, она познакомилась на покосе в страду с Окулком,
и эта встреча решила ее судьбу.
Видный был парень Окулко
и содержал всю семью,
да попутал его грех: наткнулся он на Палача-отца.
Когда дело дошло до плетей, Окулко с ножом бросился на Палача
и зарезал бы его,
да спасли старика большие старинные серебряные часы луковицей: нож изгадал по часам,
и Палач остался жив.
— Вот это уж настоящий праздник!.. — кричал Груздев, вытаскивая из экипажа Нюрочку
и целуя ее на лету. — Ай
да Петр Елисеич, молодец… Давно бы так-то собраться!
— А зачем от старой веры отшатился? Зачем с бритоусами
да табашниками водишься?.. Вот бог-то
и нашел тебя
и еще найдет.
Всяк глаголяй, кроме повеленных, аще
и достоверен будет, аще
и постит
и девствует, аще
и знамения творит, аще
и пророчествует — волк тебе
да мнится во овчей коже, овцам пагубу содевающ…»
— Работы египетские вместятся… — гремел Кирилл; он теперь уже стоял на ногах
и размахивал правою рукой. — Нищ, убог
и странен стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог
и странен по своей воле…
Да! Видит мое духовное око ненасытную алчбу
и похоть, большие помыслы, а будет час, когда ты, милостивец, позавидуешь мне…
— А, теперь — прости! — кричал охваченный яростью смиренный Кирилл. — А как ты даве со мной разговаривал? Вставай
да кланяйся в ноги, тогда
и прощу.
Дети скрылись потихоньку,
и только материнский глаз Анфисы Егоровны проводил их до порога
да сестра Таисья строго покачала головой.
— Ах, родимый ты мой! — кричал Самоварник, стараясь подхватить болтавшуюся голову Самойла Евтихыча. — Ну
и Спирька,
да не разбойник ли…
— То-то вот, старички… А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар
и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины
и нет в кармане, а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй,
да еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом
да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге
и Култыму
и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну,
да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.