Неточные совпадения
— Ничего, слава богу… Ногами все скудается,
да поясницу к ненастью ломит.
И то оказать: старо уж место. Наказывала больно кланяться тебе… Говорит: хоть он
и табашник
и бритоус, а все-таки кланяйся. Моя, говорит, кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем:
тот же Лука Назарыч возьмет
да со службы
и прогонит… Кому воля, а кому
и хуже неволи придется.
Фабрика была остановлена,
и дымилась одна доменная печь,
да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад,
тот до свету пьян».
— Уж
и то смаялась… А Рачитель мой вон с дьячком канпанию завел
да с учителем Агапом. Нету на них пропасти, на окаянных!
— Верно… Это ты верно, Деян, этово-тово, — соглашался Тит Горбатый. — Надо порядок в дому, чтобы острастка… Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян… Слабый народ — хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается, а, значит, родители совсем ни в грош. Вот Дорох с Терешкой же
и разговаривает, этово-тово, заместо
того, штобы взять орясину
да Терешку орясиной.
— Нашли тоже
и время прийти… — ворчала
та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму вот,
да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
Семья Тита славилась как хорошие, исправные работники. Сам старик работал всю жизнь в куренях, куда уводил с собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая
и ответственная, потом нужно иметь скотину
и большое хозяйственное обзаведение, но большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому что она представляла больше свободы, — в курене не скоро достанешь,
да и как уследишь за самою работой? На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни
и тому подобная углепоставщицкая снасть.
— То-то вот, старички… А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар
и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины
и нет в кармане, а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй,
да еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
Сиротства меньше по крестьянам, потому нет у них заводского увечья
и простуды, как на огненной работе: у
того ноги застужены, у другого поясница не владеет, третий
и на ногах,
да силы в нем нет никакой.
—
Да я ж тоби говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены поела. Так
и другие бабы… Э, плевать! А
то я мовчу, сват, как мы с тобой будем: посватались, а може жених с невестой
и разъедутся. Так-то…
Сваты даже легонько повздорили
и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе.
Да и бабы хороши!
Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а уж разговор пошел по всему заводу.
Этой уж некуда было ехать,
да и незачем: вот бы сенца поставить для коровы —
и то вперед.
Посидела Аннушка, потужила
и ушла с
тем же, с чем пришла. А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы,
и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки,
да устыдилась.
Петр Елисеич увел стариков к себе в кабинет
и долго здесь толковал с ними, а потом сказал почти
то же, что
и поп.
И не отговаривал от переселения,
да и не советовал. Ходоки только уныло переглянулись между собой.
—
И это знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все
и заживо ложись в могилу… Вот француз все своею заграницей утешает,
да только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион каждый год послать владельцам…
И без
того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
Должность лесообъездчика считалась доходной,
и охотников нашлось бы много,
тем более что сейчас им назначено было жалованье — с лошадью пятнадцать рублей в месяц. Это хоть кому лестно,
да и работа не тяжелая.
— А вот за гордость тебя господь
и наказал: красотою своей гордилась
и женихов гоняла… Этот не жених,
тот не жених, а красота-то
и довела до конца. С никонианином спуталась… […с никонианином спуталась… — С именем московского патриарха Никона (1605–1681) связана реформа официальной церкви — исправление церковных книг по образцу греческих, изменение обрядов
и т. д. Не признавшие этой реформы — раскольники — называли православных никонианами.]
да еще с женатым… Нет, нет, уходи лучше, Аграфена!
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз
и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой
и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился…
И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала.
Да такой другой красавицы
и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Аграфене случалось пить чай всего раза три,
и она не понимала в нем никакого вкуса. Но теперь приходилось глотать горячую воду, чтобы не обидеть Таисью. Попав с мороза в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась, как маков цвет,
и Таисья невольно залюбовалась на нее;
то ли не девка,
то ли не писаная красавица: брови дугой, глаза с поволокой, шея как выточенная, грудь лебяжья, таких, кажется,
и не бывало в скитах. У Таисьи даже захолонуло на душе, как она вспомнила про инока Кирилла
да про старицу Енафу.
Куренные собаки проводили сани отчаянным лаем, а смиренный заболотский инок сердито отплюнулся, когда курень остался назади. Только
и народец, эти куренные… Всегда на смех подымут: увязла им костью в горле эта Енафа. А не заехать нельзя, потому сейчас учнут доискиваться, каков человек через курень проехал,
да куда,
да зачем. Только вот другой дороги в скиты нет… Диви бы мочегане на смех подымали, а
то свои же кержаки галятся. Когда это неприятное чувство улеглось, Кирилл обратился к Аграфене...
— Дураками оказали себя куренные-то: за мужика тебя приняли… Так
и будь мужиком, а
то еще скитские встренутся
да будут допытываться… Ох, грехи наши тяжкие!.. А Мосей-то так волком
и глядит: сердитует он на меня незнамо за што. Родной брат вашему-то приказчику Петру Елисеичу…
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только
то, что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну,
да теперь уж нечего толковать: дело сделано.
И я не жалею.
— Это ты верно… Конешно, как не жаль добра: тоже горбом, этово-тово, добро-то наживали. А только нам не способно оставаться-то здесь… все купляй… Там, в орде, сторона вольная, земли сколько хошь… Опять
и то сказать, што пригнали нас сюда безо всего,
да, слава богу, вот живы остались. Бог даст,
и там управимся.
—
Да ведь нельзя
и сравнивать Пеньковку с мочеганскими концами! — взмолился Мухин. — Пеньковка — это разный заводский сброд, который даже своего угла не имеет, а туляки — исконные пахари… Если я чего боюсь,
то разве
того, что молодежь не выдержит тяжелой крестьянской работы
и переселенцы вернутся назад. Другими словами, получится целый разряд вконец разоренных рабочих.
Нюрочка разговаривала с Васей
и чувствовала, что нисколько не боится его.
Да и он в этот год вырос такой большой
и не смотрел уже
тем мальчишкой, который лазал с ней по крышам.
— Чего же еще нужно? Я не хочу навязываться с своими услугами.
Да, я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен
и преемник мне: Палач… Вот что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно другого, я ушел бы с спокойным сердцем… А
то Палач!
— Сила солому ломит, Петр Елисеич… Ну,
да что сделано,
то сделано,
и покойников с кладбища назад не носят. Как же ты теперь жить-то будешь, голубчик?
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За
то вас
и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это
и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его
и поберечь надо. Скотину,
и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
Илюшка вообще был сердитый малый
и косился на солдата, который без дела только место просиживает
да другим мешает. Гнать его из лавки тоже не приходилось, ну,
и пусть сидит, черт с ним! Но чем дальше,
тем сильнее беспокоили эти посещения Илюшку. Он начинал сердиться, как котенок, завидевший собаку.
На нее нападали иногда сомнения в правоте собственного иноческого жития, которое только
тем и отличалось от мирского, что скитские ничего не делали
да молились от свободности.
— Я?.. Как мне не плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один грех,
да и с
тем вы не подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то
тьма… Вот ты пожалела меня
и подошла, а я што думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть не могу тебя!..
— Штой-то, Ефим Андреич, не на пасынков нам добра-то копить. Слава богу, хватит
и смотрительского жалованья…
Да и по чужим углам на старости лет муторно жить. Вон курицы у нас,
и те точно сироты бродят… Переехали бы к себе в дом, я телочку бы стала выкармливать… На тебя-то глядеть, так сердечушко все изболелось! Сам не свой ходишь, по ночам вздыхаешь… Долго ли человеку известись!
—
И не обернуть бы, кабы не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало ему в орде, родителю-то, — ну, бабы
и зачали его сомущать
да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо будет, а какие здесь в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в татар, а
то ли дело наши девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти слова раза два, а потом, после святой, вдруг
и склался.
На этот раз солдат действительно «обыскал работу». В Мурмосе он был у Груздева
и нанялся сушить пшеницу из разбитых весной коломенок. Работа началась, как только спала вода, а к страде народ
и разбежался.
Да и много ли народу в глухих деревушках по Каменке? Работали больше самосадчане, а к страде
и те ушли.
— Гм…
да. То-то я смотрю на нее: лицо как будто знакомое, а хорошенько не упомню.
Да и видел я ее всего раз, когда она просила насчет брата.
«Эх, кабы все это
да до убившего каравана! — думал Артем, как-то по-волчьи глядя на Груздева. — А
то и взять-то сейчас с тебя нечего… Все одно, что проколотый пузырь. Не стоит с тобой
и бобы разводить, ежели сказать по-настоящему».
—
Да ты што с ней разговариваешь-то? — накинулась мать Енафа. — Ее надо в воду бросить — вот
и весь разговор… Ишь, точно окаменела вся!.. Огнем ее палить, на мелкие части изрезать… Уж пытала я ее усовещивать
да молить, так куды, приступу нет! Обошел ее
тот, змей-то…
Да и говоришь-то ты совсем не
то, о чем мысли держишь, скитскими-то грехами ты глаза отводишь.
— Прости ты ее, матушка, — молила Таисья, кланяясь Енафе в пояс. — Не от ума вышло это самое дело…
Да и канун надо начинать, а
то анбашские, гляди, кончат.
—
И то надо, а
то съест он нас потом обеих с тобой… Ужо как-нибудь поговори своему солдату, к слову замолви, а Макар-то прост, его старик как раз обойдет. Я бы сказала Макару,
да не стоит.
— Обнакновенно…
Да ты чего, этово-тово, зубы-то скалишь, шишига? Тебе дело говорят… Вот
и Мосей
то же скажет.
Не один раз спрашивала Авгарь про убийство отца Гурия,
и каждый раз духовный брат Конон отпирался. Всю жизнь свою рассказывал, а этого не признавал, потому что очень уж приставала к нему духовная сестра с этим Гурием.
Да и дело было давно, лет десять
тому назад.
— Ну, а теперь куды мы его денем? — спрашивал Артем, запрятывая кожаную сумку за пазуху. — Здесь не годится оставлять…
Та же Аграфена пойдет
да на нас
и докажет.
Нюрочка сильно смутилась, — у ней в голове мелькнул образ
того черного ангела, который запечатлелся в детской памяти с особенною рельефностью. Она припомнила дальше, как ей сделалось больно, когда она увидела этого черного ангела разговаривающим у ворот с обережным Матюшкой.
И теперь на нее смотрели
те же удивительные, глубокие серые глаза, так что ей сделалось жутко.
Да, эта была она, Аглаида, а Парасковья Ивановна называет ее Авгарью.
—
Да, большая, совсем большая девица, — вслух думал он. — А чем больше человек,
тем и ответственность больше.
В кабаке у Рачителихи с сватом Ковалем сидим на
той неделе, а туда кержачонок Тишка с моим Пашкой
и пришли
да прямо полштофа водки
и спрашивают…
Наутро Макар опять уехал в лес
и не показывался домой целый месяц. Татьяна вздохнула свободнее.
Да и Аграфена проживала совсем тайно в избушке мастерицы Таисьи вместе с своим сынишкой Глебом. Ее редко кто видел,
и то больше из своих же кержаков, как жигаль Мосей или старик Основа.
То, что некогда было с Аграфеной, повторилось сейчас с Федоркой, с
тою разницей, что Ганна «покрыла» глупую девку
и не сказала никому об ее грехе. О будущем она боялась
и подумать. Ясно было пока одно, что Федорке не бывать за Пашкой. А Федорка укрепилась дня на три, а потом опять сбежала,
да и к утру не пришла, так что ее хватился
и сам старый Коваль.
— Мы из миру-то в леса
да в горы бежим спасаться, — повествовала Таисья своим ласковым речитативом, — а грех-то уж поперед нас забежал… Неочерпаемая сила этого греха! На што крепка была наша старая вера, а
и та пошатилась.
— А нам-то какая печаль? Мы ни овсом, ни сеном не торгуем. Подряды на дрова, уголь
и транспорт сданы с торгов еще весной по средним ценам. Мы исполним
то, что обещали,
и потребуем
того же
и от других. Я понимаю, что год будет тяжелый, но важен принцип.
Да…