Неточные совпадения
— А
может быть, и
не хочешь?
Церковь
была маленькая и
не могла вместить столько народа.
Разгулявшиеся гости
не нуждались больше в присутствии хозяина, и Петр Елисеич
был рад, что
может, наконец, отдохнуть в Нюрочкиной комнате.
Оставался, конечно, наследник, но он
был еще настолько мал, что
не мог поправить эту маленькую ошибку, как и окружавшая его опека.
Пашка в семье Горбатого
был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть
не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому в доме спуску
не давал. Да и трудно
было увернуться от родительской руки, когда четыре семьи жались в двух избах. О выделе никто
не смел и помышлять, да он
был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
— Отсоветовать вам я
не могу, — говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы подумаете, что я это о себе
буду хлопотать… А
не сказать
не могу.
Есть хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то
не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде
поспевай.
—
Не могу я вам сказать: уезжайте, — говорил он на прощанье. — После, если выйдет какая неудача, вы на меня и
будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь, вы подумаете, что я о себе хлопочу. Подумайте сами…
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь…
Может, и мочеган ты
не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике
будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, — им
было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и
не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и
не знавшим ничего другого, некуда
было и деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь
была в том, что они
были вольные и никакой Лука Назарыч
не мог послать их в «гору». Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
Наташка, однако, крепилась из последнего, крепилась,
может быть, потому, что из гордости
не хотела поддаться дешевому соблазну.
«
Не женится он на простой девке, — соображала с грустью Наташка, — возьмет себе жену из служительского дому…» А
может быть, и
не такой, как другие.
Домнушка
была огорчена, хотя никто
не знал, кто и чем
мог ее обидеть.
— Вот я то же самое думаю и ничего придумать
не могу. Конечно, в крепостное время можно
было и сидя в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай и дома
не бываю, а все в разъездах. Уж это какая же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет.
Не то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
— Мои совет — переезжать. В Мурмосе
будешь жить — до всего близко… Тогда и кабаки
можешь бросить.
Не люблю я этого дела, Самойло Евтихыч.
— А со стороны никто
не подбивал вас?
Может быть, письма
были… ну, странники там, старушонки разные?
Иван Семеныч бился со стариками целых два дня и ничего
не мог добиться. Даже
был приглашен к содействию о. Сергей, увещания и советы которого тоже
не повели ни к чему. Истощив весь запас своей административной энергии, Иван Семеныч махнул рукой на все.
Им
было не до Морока, и он
мог свободно наблюдать, что делается в той части фабричного двора, где пестрела толпа дровосушек-поденщиц.
Аннушка так устала, что
не могла даже ответить Слепню приличным образом, и молча поплелась по плотине.
Было еще светло настолько, что
не смешаешь собаку с человеком. Свежие осенние сумерки заставляли ее вздрагивать и прятать руки в кофту. Когда Аннушка поровнялась с «бучилом», ей попался навстречу какой-то мужик и молча схватил ее прямо за горло. Она хотела крикнуть, но только замахала руками, как упавшая спросонья курица.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему
было обидно, что сват Тит уехал и ни разу
не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу
было не до вероломного свата, — старик
не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка
была рада, что Васи
не было и она
могла делать все, как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же в господский дом, до которого
было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь
было удобнее всего его видеть.
Анфиса Егоровна примирилась с расторопным и смышленым Илюшкой, а в Тараске она
не могла забыть родного брата знаменитого разбойника Окулка. Это
было инстинктивное чувство, которого она
не могла подавить в себе, несмотря на всю свою доброту. И мальчик
был кроткий, а между тем Анфиса Егоровна чувствовала к нему какую-то кровную антипатию и даже вздрагивала, когда он неожиданно входил в комнату.
—
Не у Самойла Евтихыча, а только в его доме…
Может быть, тебе
не хочется переезжать в Самосадку?
Пользы от Митрича
не могло и
быть.
— Я?.. Как мне
не плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што
будет? У вас, у баб, всего один грех, да и с тем вы
не подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня и подошла, а я што думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется…
Может, я видеть
не могу тебя!..
Старики уверяли, что у них
есть «верная бумага», где все показано, но Петр Елисеич так и
не мог добиться увидеть этот таинственный документ.
— А
может быть, она
не умерла? — повторял Груздев, ожидая подтверждения этой мысли. — Ведь бывают глубокие обмороки… Я читал в газете про одну девушку, которая четырнадцать дней лежала мертвая и потом очнулась.
От волнения Тит в первую минуту
не мог сказать слова, а только тяжело дышал. Его худенькое старческое лицо
было покрыто потом, а маленькие глазки глядели с усталою покорностью. Народ набился в волость, но, к счастью Тита, большинство здесь составляли кержаки.
— А я разве сам-то
не понимаю, что нехорошо? — спрашивал Груздев, останавливаясь. —
Может быть, я сам-то получше других вижу свое свинство… Стыдно мне. Ну, доволен теперь?
Неделя промелькнула в разных сборах. Нюрочка ходила точно в тумане и считала часы. Петр Елисеич дал свой экипаж, в котором они
могли доехать до Мурмоса. Занятые предстоящим подвигом, все трое в душе
были против такой роскоши, но
не желали отказом обижать Петра Елисеича.
— И скажу… всем скажу!..
не спасенье у вас, а пагуба… А Кирилла
не трогайте… он,
может, побольше нас всех о грехах своих сокрушается, да и о ваших тоже. Слабый он человек, а душа в
ем живая…
Между бабами, сбегавшимися опять на одном дворе, постоянно возникали мелкие ссоришки, тем более что над ними
не было железной руки свекровушки Палагеи и они
могли вздорить и перекоряться от свободности.
Что нужно
было Артему от кержака — бабы ума
не могли приложить.
— Ваши-то мочегане пошли свою землю в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно к заводам приписали в казенное время… И бумага у нас
есть, штобы обернуть на старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться
не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
Сидор Карпыч
был доволен, кажется, больше всех, особенно когда устроился в сарайной. Он терпеть
не мог переездов с места на место, а сейчас ворчал себе под нос, что в переводе означало довольство. Нюрочка сама устроила ему комнату, расставила мебель, повесила занавески.
Горе
было так велико, что она даже
не могла плакать.
Это
было вечером, когда Ганна, наконец, открыла свое горе мужу. Коваль в первую минуту
не мог вымолвить ни слова, а только хлопал глазами, как оглушенный бык. Когда Ганна тихо заплакала, он понял все.
— Так-с… А я вам скажу, что это нехорошо. Совращать моих прихожан я
не могу позволить… Один пример поведет за собой десять других. Это называется совращением в раскол, и я должен поступить по закону… Кроме этого, я знаю, что завелась у вас новая секта духовных братьев и сестер и что главная зачинщица Аграфена Гущина под именем Авгари распространяет это лжеучение при покровительстве хорошо известных мне лиц. Это
будет еще похуже совращения в раскол, и относительно этого тоже
есть свой закон… Да-с.
Оставшиеся без куска заводские служащие
были обречены на голодную смерть, потому что, выращенные на заводском деле рядом поколений, они
не могли помириться с какою-нибудь другою службой.
— Интересно, когда он сделает мне признание?.. — соображала Нюрочка, увлекаемая вихрем молодого легкомыслия. —
Может быть, сегодня же… Если бы у него
не был один глаз косой и если бы вместо сорока лет ему
было двадцать пять…
Но Голиковский и
не думал делать признания, даже когда они остались в гостиной вдвоем. Он чувствовал, что девушка угадала его тайну, и как-то весь съежился. Неестественное возбуждение Нюрочки ему тоже
не нравилось: он желал видеть ее всегда такою, какою она
была раньше. Нюрочка
могла только удивляться, что он при отъезде простился с ней так сухо. Ей вдруг сделалось безотчетно скучно. Впрочем, она вышла на подъезд, когда Голиковский садился в экипаж.
Сколько ни галдели солдат Артем с Полуэхтом, так ничего и
не могли поделать с Мороком. На другой день они явились уже с начальством во главе, то
есть привели из волости старосту.
Принесенная водка
была вылита в рот кобыле, но она уже
не могла проглотить живительной влаги и издохла на глазах собравшихся соседей.
Даже ночью
не спится Луке Назарычу: все он слышит грохот телег и конский топот. А встанет утром и сейчас к окну:
может быть, сегодня остановятся.
Не все же уедут… Раза два из господского дома забегал к Луке Назарычу верный раб Аристашка, который тоже мучился переселением.
— Через год вы
можете быть народным учителем, — с наивною серьезностью говорила она, как старшая сестра. —
Не унывайте.
Тит совершенно растерялся и
не мог вымолвить ни одного слова. Он только показывал рукой в магазин… Там над прилавком, где в потолочине
были на толстом железном крюке прилажены весы, теперь висела в петле Домнушка. Несчастная баба хоть своею смертью отомстила солдату за свой последний позор.
— Да уж такое… Все науки произошел, а тут и догадаться
не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и,
может, совсем хороший человек, — тебе же лучше. А вот напрасно разговорами-то своими девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено… Ты вот поговоришь-поговоришь, сел в повозку, да и
был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно живем, а
не плачем, пока бог грехам терпит…
Доктор задумался и даже немного покраснел, проверяя самого себя. Да, самое лучшее
будет ему
не возвращаться в Ключевской завод, как говорит Парасковья Ивановна. Нюрочка ему нравилась, как редкий экземпляр —
не больше, а она
могла взглянуть на него другими глазами. Да и момент-то выдался такой, что она пойдет на каждое ласковое слово, на каждый участливый взгляд. Он
не подумал об этом, потому что думал только об одном себе.