Неточные совпадения
Привычка нюхать табак сказывалась в
том, что старик никогда
не выпускал из левой руки шелкового носового платка и в минуты волнения постоянно размахивал им, точно флагом, как было и сейчас.
Девочка сделала несколько шагов вперед и остановилась в нерешительности. Егор
не шевелился с места и угрюмо смотрел
то на заплетенные в две косы русые волосы девочки,
то на выставлявшиеся из-под платья белые оборочки кальсон.
— А у нас Мурмос стал… Кое-как набрали народу на одни домны, да и
то чуть
не Христа ради упросили. Ошалел народ… Что же это будет?
В действительности же этого
не было: заводские рабочие хотя и ждали воли с часу на час, но в них теперь говорила жестокая заводская муштра,
те рабьи инстинкты, которые искореняются только годами.
— Та-ак-с… — протянул Чебаков и опять переглянулся с Овсянниковым. — Только
не рано ли вы радуетесь, Петр Елисеич?.. Как бы
не пожалеть потом…
Вспышка у Мухина прошла так же быстро, как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть же он узнает, что есть люди, которые думают иначе. Пора им всем узнать
то, чего
не знали до нынешнего дня.
— Ничего,
не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем:
тот же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля, а кому и хуже неволи придется.
— Куда торопишься ни свет ни заря? — обрушился на Груздева старик, охая от застарелых ревматизмов. —
Не беспокойся: твое и без
того не уйдет.
— Кто рано встает,
тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и
не поспать:
не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— И
то кровь давно
не отворял. Это ты верно!
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная печь, да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В общем движении
не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад,
тот до свету пьян».
Были служащие, как фельдшер Хитров или учитель Агап Горбатый, которые
не принадлежали ни к
той, ни к другой партии: фельдшер приехал из Мурмоса, а учитель вышел из мочеган.
—
Тот не добрый человек, хто
не пье горилки, — поддерживал его отдыхавший после молебна исправник.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка
не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только
тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
Любопытно было
то, что теперь из кабака
не погонит дозорный, как бывало раньше: хоть умри у стойки.
— Верно… Это ты верно, Деян, этово-тово, — соглашался Тит Горбатый. — Надо порядок в дому, чтобы острастка…
Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян… Слабый народ — хохлы, у них никаких порядков в дому
не полагается, а, значит, родители совсем ни в грош. Вот Дорох с Терешкой же и разговаривает, этово-тово, заместо
того, штобы взять орясину да Терешку орясиной.
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы
не идти под красную шапку. […чтобы
не идти под красную шапку —
то есть чтобы избавиться от военной службы.]
— Нашли тоже и время прийти… — ворчала
та, стараясь
не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
Окулко только мотнул головой Рачителихе, и
та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть
не могла этого пропойцу, потому что он вечно пьянствовал с Рачителем, и теперь смотрела на него злыми глазами.
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже
не увидит!.. А между
тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в голове проносилась одна картина за другой.
Мухина спасло
то, что старый Палач еще
не забыл жигаля Елеску и
не особенно притеснял нового рабочего.
— Ой, лышечко!.. — заголосила Ганна, набрасываясь на старика. — Вот ледачи люди… выворотни проклятущи…
Та я жь
не отдам Федорку: помру, а
не отдам!
—
Та будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в таком большом дому… И делать ничего
не вмеет, — совсем ледаща.
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего
не видит и
не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и
то же...
Семья Тита славилась как хорошие, исправные работники. Сам старик работал всю жизнь в куренях, куда уводил с собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и большое хозяйственное обзаведение, но большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому что она представляла больше свободы, — в курене
не скоро достанешь, да и как уследишь за самою работой? На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и
тому подобная углепоставщицкая снасть.
Илюшка упорно отмалчивался, что еще больше злило Рачителиху. С парнишкой что-то сделалось:
то молчит,
то так зверем на нее и смотрит. Раньше Рачителиха спускала сыну разные грубые выходки, а теперь, обозленная радовавшимися пьяницами, она
не вытерпела.
— И
то рук
не покладаючи бьюсь, Самойло Евтихыч, а где же углядеть; тоже какое ни на есть хозяйство, за робятами должна углядеть, а замениться некем.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька
не наложила на себя рук,
то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
— Ах, Нюрочка, Нюрочка, кто это тебя по бабьи-то чешет?.. — ворчала Таисья, переплетая волосы в одну косу. — У деушки одна коса бывает. Вот так!..
Не верти головкой, а
то баушка рассердится…
— Ты как дочь-то держишь? — все еще ворчала старуха, напрасно стараясь унять расходившееся материнское сердце. — Она у тебя и войти в избу
не умеет… волосы в две косы по-бабьи… Святое имя, и
то на басурманский лад повернул.
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и
не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было
то, что он никогда
не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По
тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
Петру Елисеичу
не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки,
то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
— Ишь быстроногая… — любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье было под сорок лет, но ее восковое лицо все еще было красиво
тою раскольничьею красотой, которая
не знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших в этой начетчице сил.
— Точно из бани вырвался, — рассказывал Петр Елисеич,
не слушая хозяина. — Так и напирает… Еще этот Мосей навязался. Главное, что обидно:
не верят ни одному моему слову, точно я их продал кому.
Не верят и в
то же время выпытывают. Одна мука.
—
Не узнаешь, видно, меня, милостивец? — обратился он к Петру Елисеичу, когда
тот садился за стол. — Смиренный старец Кирилл из Заболотья…
—
Не в осуждение тебе, милостивец, слово молвится, а наипаче к
тому, что все для одних мочеган делается: у них и свои иконы поднимали, и в колокола звонили, и стечение народное было, а наш Кержацкий конец безмолвствовал… Воля-то вышла всем, а радуются одни мочегане.
—
Не о себе плачу, — отозвался инок,
не отнимая рук. — Знамения ясны… Разбойник уж идет с умиренною душой, а мы слепотствуем во
тьме неведения.
Оба борца чувствовали, какая ответственность лежит на них, и ходили по кругу битых полчаса, — ни
тот, ни другой
не поддавался.
Муж попрежнему
не давал ей прохода, и так как
не мог ходить по-здоровому,
то подзывал жену к себе и тыкал ее кулаком в зубы или просто швырял в нее палкой или камнем.
— Куды ни пошевелись, все купляй… Вот какая наша земля, да и
та не наша, а господская. Теперь опять так сказать: опять мы в куренную работу с волею-то своей али на фабрику…
Сиротства меньше по крестьянам, потому нет у них заводского увечья и простуды, как на огненной работе: у
того ноги застужены, у другого поясница
не владеет, третий и на ногах, да силы в нем нет никакой.
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши!
Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще
не начали, а уж разговор пошел по всему заводу.
Через Тараску солдатка Аннушка давно засылала Наташке
то пирожок с луком,
то яичко, а
то просто скажет: «Отчего это Наташка к нам
не завернет?..
Не понимает
того, старая, что от голодухи обессилела Наташка.
Старуха Мавра с удивлением посмотрела на дочь, что
та ничего
не знает, и только головой указала на лужок у реки. Там с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик, так что слышно было, как жесткая болотная трава свистела у него под косой.
— И
то правда, — согласился Тит. —
Не жадный поп, а правды сказать
не хочет, этово-тово. К приказчику разе дойдем?
Петр Елисеич увел стариков к себе в кабинет и долго здесь толковал с ними, а потом сказал почти
то же, что и поп. И
не отговаривал от переселения, да и
не советовал. Ходоки только уныло переглянулись между собой.
Петр Елисеич был другого мнения, которое старался высказать по возможности в самой мягкой форме. В Западной Европе даровой крепостной труд давно уже
не существует, а между
тем заводское дело процветает благодаря машинам и улучшениям в производстве. Конечно, сразу нельзя обставить заводы, но постепенно все устроится. Даже будет выгоднее и для заводов эта новая система хозяйства.
— Ты у меня смотри, сахар… — ласково ворчал Лука Назарыч, грозя Палачу пальцем. — Чурок
не жалей, а
то упустим шахту, так с ней
не развяжешься. И ты, Ефим Андреич,
не зевай… голубковскую штольню вода возьмет…
«Анисья, ты у меня
не дыши, а
то всю выворочу на левую сторону…» Приказчица старалась изо всех своих бабьих сил и только скалила зубы, когда Палач показывал ей кулаки.