Неточные совпадения
— А
ушла… — нехотя ответила стряпка, с особенным азартом накидываясь на работу, чтобы
не упустить топившуюся печь.
— Куда
ушла? —
не отставала девочка с детскою навязчивостью.
— А
ушла…
Не приставайте, барышня, — без вас тошнехонько!
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка
не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что
ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
Рабочие так привыкли к безмолвному присутствию «немого», как называли его, что
не замечали даже, когда он приходил и когда
уходил: явится, как тень, и, как тень, скроется.
— И бросишь, когда все
уйдут: летухи, засыпки, печатальщики… Сиди и любуйся на нее, когда некому будет робить. Уж мочегане
не пойдут, а наши кержаки чем грешнее сделались?
Кросна сердито защелкали, и Ганна поняла, что пора
уходить:
не во-время пришла. «У, ведьма!» — подумала она, шагая через порог богатой избы, по которой снохи бегали, как мыши в мышеловке.
Макар
ушел к себе в заднюю избу, где его жена Татьяна стирала на ребят. Он все еще
не мог прочухаться от родительской трепки и недружелюбно смотрел на широкую спину безответной жены, взятой в богатую семью за свою лошадиную силу.
— Чего
не может быть: влоск самого
уходили… Страшно смотреть: лица
не видно, весь в крови, все платье разорвано. Это какие-то звери, а
не люди! Нужно запретить это варварское удовольствие.
Маврина семья сразу ожила, точно и день был светлее, и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал и улегся в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину
не велика печаль, а старая Мавра опять горько плакала. Как-то Окулко пойдет объявляться в контору?
Ушлют его опять в острог в Верхотурье, только и видела работничка.
— А они ж сговорились, сват, — объяснил Коваль. — Приказчику тоже
не велика корысть, коли два конца
уйдут, а зостанутся одни кержаки. Кто будет робить ему на фабрике?.. Так-то…
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты
не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане
уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
— С Макаркой Горбатым сведалась? — тихо спросила Таисья и в ужасе отступила от преступницы. —
Не будет тебе прощенья ни на этом, ни на том свете. Слышишь?..
Уходи от меня…
— А вот за гордость тебя господь и наказал: красотою своей гордилась и женихов гоняла… Этот
не жених, тот
не жених, а красота-то и довела до конца. С никонианином спуталась… […с никонианином спуталась… — С именем московского патриарха Никона (1605–1681) связана реформа официальной церкви — исправление церковных книг по образцу греческих, изменение обрядов и т. д.
Не признавшие этой реформы — раскольники — называли православных никонианами.] да еще с женатым… Нет, нет,
уходи лучше, Аграфена!
Когда ребята
ушли, заболотский инок спустился,
не торопясь, с полатей, остановился посредине избы, посмотрел на Таисью и, покрутив головой, захохотал.
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа
ушел в свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену в заднюю половину, где была как у себя дома. Немного погодя пришел сам Основа с фонарем в руке. Оглядев гостью, он
не подал и вида, что узнал ее.
Петр Елисеич неожиданно смутился, помахал платком и торопливо
ушел в свой кабинет, а Нюрочка так и осталась с раскрытым ртом от изумления. Вообще, что-то случилось, а что — Нюрочка
не понимала, и никто ей
не мог ничего объяснить. Ей показалось только, что отец точно испугался, когда она пожаловалась на Домнушку.
После обеда Анфиса Егоровна
ушла в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке было велено
уйти в свою комнату. О чем они говорили там и почему ей нельзя было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным лицам прислуги девочка заметила, что у них в доме вообще что-то неладно,
не так, как прежде.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна
ушла в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка осталась в чужом доме совершенно одна и решительно
не знала, что ей делать. Она походила по комнатам, посмотрела во все окна и кончила тем, что надела свою шубку и вышла на двор. Ворота были отворены, и Нюрочка вышла на улицу. Рынок, господский дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые горы — все ее занимало.
— Чего же еще нужно? Я
не хочу навязываться с своими услугами. Да, я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен и преемник мне: Палач… Вот что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно другого, я
ушел бы с спокойным сердцем… А то Палач!
— Брат Окулка-то, — объяснил Груздев гостю, когда Тараско
ушел в кухню за жареным. — А мне это все равно: чем мальчонко виноват? Потом его паром обварило на фабрике… Дома холод да голод. Ну, как его
не взять?.. Щенят жалеют, а живого человека как
не пожалеть?
Выдастся же этакий денек!.. Петр Елисеич никогда
не сердился на Нюрочку, а тут был даже рад, когда она
ушла в свою комнату.
У самой Татьяны ниоткуда и никакой «заступы»
не было, и она с тупою покорностью ждала неизбежного конца, то есть когда Макар
уходит ее насмерть.
О переселенцах
не было ни слуху ни духу, точно они сквозь землю провалились. Единственное известие привезли приезжавшие перед рождеством мужики с хлебом, — они сами были из орды и слышали, что весной прошел обоз с переселенцами и
ушел куда-то «на линию».
Не любила Аглаида этих наездов и обыкновенно никому
не показывалась:
уйдет куда-нибудь и спрячется.
— Ты бы шел своею дорогой, Гермоген, — огрызнулся Кирилл, пряча свою руку. —
Не туда ты попал…
Уходи подобру-поздорову, откудова пришел.
Улучив момент, Макар вырвался, и свалка закипела с новым ожесточением. «Катай мочеганина и собаку-выкреста!» — гудела уже вся толпа. Едва ли
ушли бы живыми из этого побоища незваные гости, если бы
не подоспел на выручку остервенившийся инок Кирилл.
Беседа с Пульхерией всегда успокаивала Аглаиду, но на этот раз она
ушла от нее с прежним гнетом на душе. Ей чего-то недоставало… Даже про себя она боялась думать, что в скитах ей трудно жить и что можно устроиться где-нибудь в другом месте; Аглаида
не могла и молиться попрежнему, хотя и выстаивала всякую службу.
Этого Аглаида уже
не могла вынести: вскочила и
ушла, и даже ни разу
не оглянулась на старца.
Старик даже головы
не повернул на дерзкий вызов и хотел
уйти, но его
не пустили. Толпа все росла. Пока ее сдерживали только старики, окружавшие Тита. Они видели, что дело принимает скверный оборот, и потихоньку проталкивались к волости, которая стояла на горке сейчас за базаром. Дело праздничное, народ подгуляет, долго ли до греха, а на Тита так и напирали, особенно молодые.
Адам «начертан» богом пятого марта в шестом часу дня; без души он пролетал тридцать лет, без Евы жил тридцать дней, а в раю всего был от шестого часу до девятого; сатана зародился на море Тивериадском, в девятом валу, а на небе он был
не более получаса; болезни в человеке оттого, что диавол «истыкал тело Адама» в то время, когда господь
уходил на небо за душой, и т. д., и т. д.
— Нет, вы
не дожидайтесь меня. Я назад
уйду. В Мурмосе ужо дождусь вас.
Аглаида молчала, как убитая, и даже
не взглянула на Таисью. Основа посидел для видимости и незаметно
ушел.
— Ну, это
не в Беловодье, а на расейской стороне. Такое озеро есть, а на берегу стоял святый град Китиш. И жители в нем были все благочестивые, а когда началась никонианская пестрота — святой град и
ушел в воду. Слышен и звон и церковная служба. А мы
уйдем на Кавказ, сестрица. Там места нежилые и всякое приволье. Всякая гонимая вера там сошлась: и молоканы, и субботники, и хлысты… Тепло там круглый год, произрастание всякое, наших братьев и сестер найдется тоже достаточно… виноград…
—
Уйди… Я тебя
не знаю, — отвечала Авгарь. — Аграфены давно нет… Зачем вы сюда пришли?
Общее впечатление главный управляющий произвел на своих будущих сослуживцев неблагоприятное.
Не успел человек приехать и сейчас к делам бросился. «Погоди, брат, упыхаешься, а новая метла только сначала чисто метет». Наружность тоже
не понравилась, особенно правый глаз… Старик бухгалтер, когда начальство
ушло, заявил, что «в царствии святых несть рыжих, а косых, а кривых и подавно».
Выждав, когда мужики с Лукерьей
ушли на работу, Ганна без слова схватила Федорку за косу и принялась бить. Федорка
не защищалась, а только покорно болтала головой, как выдернутая из гряды репа.
— Если рабочим
не нравятся новые порядки, то могут
уходить на все четыре стороны, — повторял Голиковский направо и налево, чем еще более восстановлял против себя. — Я силой никого
не заставляю работать, а если свои
не захотят работать, так выпишем рабочих из других заводов, а в случае чего даже из России.
Нюрочке это
не понравилось. Что он хотел сказать этим? Наконец, она совсем
не подавала ни малейшего повода для этого фамильярного тона. Она молча
ушла к себе в комнату и
не показывалась к ужину. Катря довершила остальное. Она пришла в комнату Нюрочки, присела на кровать и, мотнув головой в сторону столовой, проговорила...
— Вода
уйдет, Леонид Федорыч, — почтительно докладывая караванный. —
Не успеем нагрузиться…
— Других? Нет, уж извините, Леонид Федорыч, других таких-то вы днем с огнем
не сыщете… Помилуйте, взять хоть тех же ключевлян! Ах, Леонид Федорович, напрасно-с… даже весьма напрасно: ведь это полное разорение. Сила
уходит, капитал, которого и
не нажить… Послушайте меня, старика, опомнитесь. Ведь это похуже крепостного права, ежели уж никакого житья
не стало… По душе надо сделать… Мы наказывали, мы и жалели при случае. Тоже в каждом своя совесть есть…
Он теперь каждый вечер
уходил в господский дом и сидел в кухне до тех пор, пока Катря
не выгоняла его.
«Ох,
уйдет в кержаки!» — думал старый Тит в ужасе, хотя открыто и
не смел сказать Макару своих стариковских мыслей.
Другие опять в нашу веру
уходят, хоть взять того же старшину Макара: он
не по старой вере, а в духовных братьях.