Неточные совпадения
— Матушка послала… Поди,
говорит, к брату и спроси все. Так и наказывала, потому как,
говорит, своя кровь, хоть и не видались лет
с десять…
— Отчего же ты мне прямо не сказал, что у вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут, а о главном молчишь… Удивительные, право, люди: все
с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно… Что вам
говорил Мосей про волю?
В действительности же этого не было: заводские рабочие хотя и ждали воли
с часу на час, но в них теперь
говорила жестокая заводская муштра, те рабьи инстинкты, которые искореняются только годами.
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и
говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что же было мне
с ним делать?
— Однова она, воля-то наша, прилетела… —
говорил Рачитель, возвращаясь
с полуштофом. — Вон как народ поворачивает
с радости: скоро новую бочку починать… Агап, а батька своего видел? Тоже в кабак прибрел, вместе
с старым Ковальчуком… Загуляли старики.
— Нет, ты постой, Дорох… Теперь мы так
с тобой, этово-тово, будем
говорить. Есть у меня сын Павел?
— Есть,
говорю, сын у меня меньшой? Пашка сын, десятый ему годочек
с спожинок пошел. Значит, Пашка… А у тебя, Дорох, есть дочь, как ее звать-то?.. Лукерьей дочь-то звать?
Его сердитое лицо
с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан
говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
— Ах ты, француз, француз!.. —
говорил исправник, хлопая Петра Елисеича по плечу. — Ну-ка, расскажи, как ты
с французским королем в Париже обедал?
— Я
говорю, родимый мой: кто Устюжанинову робить будет? Все уйдут
с огненной работы и
с рудника тоже.
Нужно ли
говорить, что произошло потом: все «заграничные» кончили очень быстро; двое спились, один застрелился, трое умерли от чахотки, а остальные сошли
с ума.
— Я буду непременно разбойником, как Окулко, —
говорил он, толкая покосившуюся дверку в сени избушки. — Поедет богатый мужик
с деньгами, а я его за горло: стой, глиндра!
— Давай веревку, Дуня… — хрипло
говорил Морок, выхвативший Илюшку из-за стойки, как годовалого щенка. — Я его поучу, как
с матерью разговаривать.
— Забыли вы нас, Петр Елисеич, —
говорила хозяйка, покачивая головой, прикрытой большим шелковым платком
с затканными по широкой кайме серебряными цветами. — Давно не бывали на пристани! Вон дочку вырастили…
Пока пили чай и разговаривали о разных пустяках, о каких
говорят с дороги, обережной успел сходить за Егором и доложил, что он ждет на дворе.
Соломенная шляпа
с выцветшими лентами обратила на себя общее внимание самосадских ребятишек, которые тыкали на нее пальцами и
говорили какие-то непонятные слова.
— Пойдем теперь за стол, так гость будешь, —
говорила старуха, поднимаясь
с лавки. — Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не
с кого и взыскивать…
Мухин был недоволен, что эти чужие люди мешают ему
поговорить с глазу на глаз
с матерью.
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры
с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич
говорит.
— Верно тебе
говорим: лесообъездчик Макар да Терешка-казак. Вишь, пьяные едут, бороться хотят. Только самосадские уполощут их: вровень
с землей сделают.
— Антихрист народился, вот что, если
говорить напрямки! —
с неожиданным азартом заявил смиренный Кирилл и даже ударил кулаком по столу, так что посуда загремела.
— Ступай, жалься матери-то, разбойник! — спокойно
говорила Таисья,
с необыкновенною ловкостью трепля Васю за уши, так что его кудрявая голова болталась и стучала о пол. — Ступай, жалься… Я тебя еще выдеру. Погоди, пес!..
— Ну ее, ногу: заживет… А я все думаю про этого Кирилла, который
говорил давеча о знамениях. Что это, по-твоему, значит: «и разбойник придет
с умиренною душой»? Про кого это он закинул?
Такие разговоры повторялись каждый день
с небольшими вариациями, но последнего слова никто не
говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки
говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
— Да я ж тоби
говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены поела. Так и другие бабы… Э, плевать! А то я мовчу, сват, как мы
с тобой будем: посватались, а може жених
с невестой и разъедутся. Так-то…
— Тятька беспременно даст… Своя нужда дома вплоть до крыши, так и чужую пожалеет. Это завсегда так, Наташенька… Ужо
поговорю с тятькой. Трудно тебе, горюшке, одной-то весь покос воротить… хоть бы немудренького мужичонка вам.
— Я не
говорю: не ездите…
С богом… Только нужно хорошо осмотреть все, сообразить, чтобы потом хуже не вышло. Побросаете дома, хозяйство, а там все новое придется заводить. Тоже и урожаи не каждый год бывают… Подумать нужно, старички.
— Ну, ты, француз, везде бывал и всякие порядки видывал, —
говорил он
с обычною своею грубостью, — на устюжаниновские денежки выучился… Ну, теперь и помогай. Ежели
с крепостными нужно было строго, так
с вольными-то вдвое строже. Главное, не надо им поддаваться… Лучше заводы остановить.
— А этого француза я укорочу… — заметил Лука Назарыч, не
говоря собственно ни
с кем. — Я ему покажу, как со мной разговаривать.
— Вот оно что значит: «и разбойник придет
с умиренною душой», — объяснял Петру Елисеичу приезжавший в Мурмос Груздев. — Недаром эти старцы слова-то свои
говорят…
Даже Груздев, завертывавший иногда к Таисье «
с поклончиком», оглядывал любовно ее сиротскую тесноту и смешком
говорил: «Кошачье тебе житье, Таисья…
— Нет, врешь!.. — останавливал голос
с полатей кого-нибудь из завравшихся выучеников. —
Говори сызнова… «и на пути нечестивых не ста»… ну?..
Между своими этот грех скоро сматывали
с рук: если самосадская девка провинится, то увезут в Заболотье, в скиты, а родне да знакомым
говорят, что ушла гостить в Ключевской; если
с ключевской приключится грех, то сошлются на Самосадку.
— Матушка, родимая, не поеду я
с этим Кириллом… Своего страму не оберешься, а про Кирилла-то што
говорят: девушник он. Дорогой-то он в лесу и невесть што со мной сделает…
Опять переминаются ходоки, — ни тому, ни другому не хочется
говорить первым. А народ так и льнет к ним, потому всякому любопытно знать, что они принесли
с собой.
—
Поговори ты, Домнушка! — упрашивали снохи. —
С тебя,
с солдатки, взять нечего.
Разбитная Домнушка действительно посыкнулась было
поговорить с Титом, но старик зарычал на нее, как зверь, и даже кинулся
с кулаками, так что Домнушка едва спаслась позорным бегством.
«Оно, этово-тово, правильное дело
говорит Макар-то», — раздумывал Тит, хотя,
с другой стороны, Макарку все-таки следовало поучить.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. — Думай не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас
с тобой и бог простит… Намедни мне машинист Кузьмич што
говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и сказал. Славный парень, одно слово: чистяк. В праздник
с тросточкой по базару ходит, шляпа на ём пуховая…
С ней, по крайности, можно и
поговорить и посоветоваться, — Аннушка все на свете знала.
— А Кузьмич-то на што? — проговорила она, раскинув своим бабьим умом. — Ужо я ему
поговорю… Он в меховом корпусе сейчас ходит, вот бы в самый раз туды Тараска определить. Сидел бы парнишка в тепле и одёжи никакой не нужно, и вся работа
с масленкой около машины походить да паклей ржавчину обтереть…
Говорю: в самый раз.
— Так уж ты
поговори, Аннушка,
с Кузьмичом-то…
— Известно,
поговорю… Была у него промашка супротив меня, — ну, да бог
с ним: я не завистлива на этаких-то хахалей.
Благодаря переговорам Аннушки и ее старым любовным счетам
с машинистом Тараско попал в механический корпус на легкую ребячью работу. Мавра опять вздохнула свободнее: призрак голодной смерти на время отступил от ее избушки. Все-таки в выписку Тараска рубль серебра принесет, а это,
говорят, целый пуд муки.
— О чем мы
с тобой
говорили в прошлый раз?
Должно быть, это была очень нехорошая женщина, если и Анфиса Егоровна и Таисья
говорили о ней
с такою злобой.
У Морока знакомых была полна фабрика: одни его били, других он сам бил. Но он не помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался направо и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и
поговорил ни о чем
с Афонькой Туляком, дальше по пути завернул к кузнецам и заглянул в новый корпус, где пыхтела паровая машина.
Морок посидел
с пудлинговыми и тоже
поговорил ни о чем, как
с кузнецами. Около него собиралась везде целая толпа, ждавшая
с нетерпением, какое колено Морок отколет. Недаром же он пришел на фабрику, — не таковский человек. Но Морок балагурил со всеми — и только.
Она даже надулась и не
говорила с отцом.
— Мы люди необразованные, —
говорил он упавшим голосом, — учились на медные гроши…
С нас и взыскивать нечего. Пусть другие лучше сделают… Это ведь на бумаге легко разводы разводить. Да…