Неточные совпадения
Время от времени он подымал худую, жилистую
руку и тер ею
свой лоб.
Хозяин сделал нетерпеливое движение
своею волосатою
рукой и даже поправил ворот крахмальной сорочки, точно она его душила.
Катря подала кружку с пенившимся квасом, который издали приятно шибанул старика по носу
своим специфическим кисленьким букетом. Он разгладил усы и совсем поднес было кружку ко рту, но отвел
руку и хрипло проговорил...
Несмотря на эти уговоры, о. Сергей с мягкою настойчивостью остался при
своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают, а он кочевряжится… Вот еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его
руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
Припомнил Антип сейчас и
свою Курскую губернию, и мазанки, и вишневые садочки, и тихие зори, и еще сердитее застучал в
свою доску, которая точно жаловалась, раскачиваясь в
руке.
За ним двинулись гурьбой остальные — Груздев, Овсянников и сам Мухин, который вел за
руку свою Нюрочку, разодевшуюся в коротенькое желтенькое платьице и соломенную летнюю шляпу с полинявшими лентами.
Сергей обернулся лицом к Луке Назарычу, вынул из-под ризы свернутую вчетверо бумагу, развернул ее
своими белыми
руками и внятно начал читать манифест: «Осени себя крестным знамением, русский народ…» Глубокая тишина воцарилась кругом.
Солнце ярко светило, обливая смешавшийся кругом аналоя народ густыми золотыми пятнами. Зеленые хоругви качались, высоко поднятые иконы горели на солнце
своею позолотой, из кадила дьякона синеватою кудрявою струйкой поднимался быстро таявший в воздухе дымок, и слышно было, как, раскачиваясь в
руке, позванивало оно медными колечками.
Самоварник осмотрел кабацкую публику, уткнул
руки в бока, так что черный халат из тонкого сукна болтался назади, как хвост, и, наклонив
свое «шадривое» лицо с вороватыми глазами к старикам, проговорил вполголоса...
Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася провел
свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за
руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
— выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив, и песня поднималась точно на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла
рукой щеку и слушала, вся слушала, — очень уж хорошо поют кержаки, хоть и обушники. У мочеган и песен таких нет…
Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку, и она растужилась, расплакалась. Нету дна бабьему горюшку… Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая
рука обняла ее.
Притащили Домнушку из кухни и, как она ни упиралась, заставили выпить целый стакан наливки и поставили в круг. Домнушка вытерла губы, округлила правую
руку и, помахивая
своим фартуком, поплыла павой, — плясать была она первая мастерица.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, — это весело горел пук лучины в
руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в каждом корпусе были
свои голуби, и рабочие их прикармливали.
— Мир вам — и я к вам, — послышался голос в дверях, и показался сам Полуэхт Самоварник в
своем кержацком халате, форсисто перекинутом с
руки на
руку. — Эй, Никитич, родимый мой, чего ты тут ворожишь?
Старушка напрасно старалась
своими худыми
руками разнять
руки пьяницы, но ей на подмогу выскочила из избы сноха Лукерья и помогла втащить Коваля в хату.
Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по
рукам и по ногам, и он ждал с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал
свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун!
Рачителиха бросилась в
свою каморку, схватила опояску и сама принялась крутить Илюшке
руки за спину. Озверевший мальчишка принялся отчаянно защищаться, ругал мать и одною
рукой успел выхватить из бороды Морока целый клок волос. Связанный по
рукам и ногам, он хрипел от злости.
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого знал в лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в
своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в
руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели
своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
Она ли не любила, она ли не лелеяла Илюшку, а он первый поднял на нее
свою детскую
руку!
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя
рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для
своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив
своего Илюшку на Самосадку.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка с большими серыми глазами и серьезным не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну
руку и шел с
своею живою ношей как ни в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
Вася вертелся около матери и показывал дорогой гостье
свои крепкие кулаки, что ее очень огорчало: этот мальчишка-драчун отравил ей все удовольствие поездки, и Нюрочка жалась к отцу, ухватив его за
руку.
Нюрочке вдруг сделалось страшно: старуха так и впилась в нее
своими темными, глубоко ввалившимися глазами. Вспомнив наказ Анфисы Егоровны, она хотела было поцеловать худую и морщинистую
руку молчавшей старухи, но
рука Таисьи заставила ее присесть и поклониться старухе в ноги.
Старуха сейчас же приняла
свой прежний суровый вид и осталась за занавеской. Выскочившая навстречу гостю Таисья сделала
рукой какой-то таинственный знак и повела Мухина за занавеску, а Нюрочку оставила в избе у стола. Вид этой избы, полной далеких детских воспоминаний, заставил сильно забиться сердце Петра Елисеича. Войдя за занавеску, он поклонился и хотел обнять мать.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая
свою бороду корявою, обожженною
рукой. — А нам до себя… Мы тебя
своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Когда Таисья с Нюрочкой уже подходили к груздевскому дому, им попался Никитич, который вел
свою Оленку за
руку. Никитич был родной брат Таисье.
— Работы египетские вместятся… — гремел Кирилл; он теперь уже стоял на ногах и размахивал правою
рукой. — Нищ, убог и странен стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог и странен по
своей воле… Да! Видит мое духовное око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а будет час, когда ты, милостивец, позавидуешь мне…
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на
свое место и, закрыв лицо
руками, заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.
Но его кудрявая голова очутилась сейчас же в
руках у Таисьи, и он только охнул, когда она с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться в Таисьину
руку своими белыми зубами, то очутился уже на полу.
— Кабы земля, так как бы не жить. Пашни бы разбили, хлеб стали бы сеять, скотину держать. Все повернулось бы на настоящую хрестьянскую
руку… Вон из орды когда хрестьяны хлеб привозят к нам на базар, так, слышь, не нахвалятся житьем-то
своим: все у них
свое.
Много было хлопот «святой душе» с женскою слабостью, но стоило Таисье заговорить
своим ласковым полушепотом, как сейчас же все как
рукой снимало.
«Мастерство» в избушке начиналось с осени, сейчас после страды, и Таисья встречала
своих выучеников и выучениц с ременною лестовкой в
руках.
На полатях лежал Заболотский инок Кирилл, который частенько завертывал в Таисьину избушку. Он наизусть знал всю церковную службу и наводил на ребят
своею подавляющею ученостью панический страх. Сама Таисья возилась около печки с
своим бабьим делом и только для острастки появлялась из-за занавески с лестовкой в
руках.
Между
своими этот грех скоро сматывали с
рук: если самосадская девка провинится, то увезут в Заболотье, в скиты, а родне да знакомым говорят, что ушла гостить в Ключевской; если с ключевской приключится грех, то сошлются на Самосадку.
— Ступай, ступай, голубушка, откуда пришла! — сурово проговорила она, отталкивая протянутые к ней
руки. — Умела гулять, так и казнись… Не стало тебе своих-то мужиков?.. Кабы еще
свой, а то наслушат теперь мочегане и проходу не дадут… Похваляться еще будут твоею-то бедой.
— Глупость ваша бабья, вот что!.. И туда и сюда хвостом вертите, а тут вам сейчас и окончание: «Ой, смертынька, ой,
руки на себя наложу!» Слабость-то
своя уж очень вам сладка… Заперла на замок девушку?
На скорую
руку вытерла она
свои непрошенные слезы кулаком, опнулась около
своих ворот и еще раз всплакнула.
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел в
свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену в заднюю половину, где была как у себя дома. Немного погодя пришел сам Основа с фонарем в
руке. Оглядев гостью, он не подал и вида, что узнал ее.
— Ну, твое дело, а я этого Кирилла живою
рукой подмахну.
Своего парня ужо пошлю на рыжке.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала
свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула
руками.
Старец Кирилл походил около лошади, поправил чересседельник, сел в сани и свернул на Бастрык. Аграфена схватила у него вожжи и повернула лошадь на дорогу к Талому. Это была отчаянная попытка, но старец схватил ее
своею железною
рукой прямо за горло, опрокинул навзничь, и сани полетели по едва заметной тропе к Бастрыку.
Расхваливает Тит орду,
руками машет, а старый Коваль молчит и только трубочку
свою посасывает.
— Ты спи, а я посижу около тебя… — шептала Анфиса Егоровна, лаская тонкое детское тельце
своею мягкою женскою
рукой. — Закрой глазки и спи.
Иван Семеныч бился со стариками целых два дня и ничего не мог добиться. Даже был приглашен к содействию о. Сергей, увещания и советы которого тоже не повели ни к чему. Истощив весь запас
своей административной энергии, Иван Семеныч махнул
рукой на все.
Туляцкому и Хохлацкому концам было не до этих разговоров, потому что все жили в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он взял да и продал
свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «
руки розняла» сама Рачителиха.
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята
своим делом. Одни носили сырые дрова в печь и складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала себе все
руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
Из залы нужно было пройти небольшую приемную, где обыкновенно дожидались просители, и потом уже следовал кабинет. Отворив тяжелую дубовую дверь, Петр Елисеич был неприятно удивлен: Лука Назарыч сидел в кресле у
своего письменного стола, а напротив него Палач. Поздоровавшись кивком головы и не подавая
руки, старик взглядом указал на стул. Такой прием расхолодил Петра Елисеича сразу, и он почуял что-то недоброе.
Вместо ответа Вася схватил камень и запустил им в медного заводовладельца. Вот тебе, кикимора!.. Нюрочке тоже хотелось бросить камнем, но она не посмела. Ей опять сделалось весело, и с горы она побежала за Васей, расставив широко
руки, как делал он. На мосту Вася набрал шлаку и заставил ее бросать им в плававших у берега уток. Этот пестрый стекловидный шлак так понравился Нюрочке, что она набила им полные карманы
своей шубки, причем порезала
руку.
Петр Елисеич только тяжело вздохнул, чувствуя
свою полную беспомощность: девочка вступала в тот формирующий, критический возраст, когда нужна руководящая, любящая женская
рука.
Макар думал
свое: только бы извести Татьяну, а там бы уж у него
руки развязаны.