Неточные совпадения
— Отчего же ты мне прямо не сказал, что у вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут, а о главном молчишь… Удивительные, право,
люди: все
с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно… Что вам говорил Мосей про волю?
Он вошел в гостиную и поздоровался
с гостями за руку, как
человек, привыкший к заводским порядкам.
В этих «жартах» и «размовах» Овсянников не принимал никакого участия. Это был угрюмый и несообщительный
человек, весь ушедший в свою тяжелую собачью службу крепостного письмоводителя. Теперь он, переглянувшись
с Чебаковым, покосился на Мухина.
Караульный Антип ходил вокруг господского дома и
с особенным усердием колотил в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает, как на Ключевском сторожа в доску звонят. Небойсь на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу спать любят. Антип был
человек самолюбивый. Чтобы не задремать, Антип думал вслух...
— Глиста!.. — проговорил Груздев вслед Овсянникову. — Таким бы
людям и на свет лучше не родиться. Наверное, лежал и подслушивал, что мы тут калякали
с тобой, Иван Семеныч, потом в уши Луке Назарычу и надует.
Отдельно держались приезжие, как своего рода заводская аристократия, Овсянников, Груздев, исправник, старик Основа и о. Сергей. К ним присоединились потом Ефим Андреич и Ястребок. Основа, плечистый и широкий в кости старик, держал себя совершенно свободно, как свой
человек. Он степенно разглаживал свою седую, окладистую бороду и вполголоса разговаривал больше
с Груздевым. В своем раскольничьем полукафтане,
с подстриженными в скобку волосами, Основа резко выделялся из остальных гостей.
Знакомый
человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что же было мне
с ним делать?
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек
с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть дома жена ест, как ржавчина».
С этою счастливою мыслью были согласны Евгеньич и Рачитель, как
люди опытные в житейских делах.
Подбодренные смелостью старика, в дверях показались два-три
человека с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика
с лысою головою. Морок, плечистый мужик
с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого.
С ним под руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
— Теперь вольны стали, не заманишь на фабрику, — продолжал Самоварник уже
с азартом. — Мочегане-то все поднялись даве, как один
человек, когда я им сказал это самое словечко… Да я первый не пойду на фабрику, плевать мне на нее! Я торговать сяду в лавку к Груздеву.
Мухин был недоволен, что эти чужие
люди мешают ему поговорить
с глазу на глаз
с матерью.
Груздев отнесся к постигшему Самосадку позору
с большим азартом, хотя у самого уже начинался жар. Этот сильный
человек вдруг ослабел, и только стоило ему закрыть глаза, как сейчас же начинался бред. Петр Елисеич сидел около его кровати до полночи. Убедившись, что Груздев забылся, он хотел выйти.
Когда ей приходилось особенно тошно, она вечером завертывала на покос к Чеботаревым, — и
люди они небогатые, свой брат, и потом товарка здесь была у Наташки, старшая дочь Филиппа, солдатка Аннушка, работавшая на фабрике вместе
с Наташкой.
— Надо засылать ходоков, старички, — повторял Филипп Чеботарев, когда собирались
человек пять-шесть. — Страда в половине, которые семьи управились
с кошениной, а ежели есть свои мужики, так поставят сено и без старика. Надо засылать.
Петр Елисеич, как всякий заводский
человек, горячо любил свою фабрику и теперь
с особенным удовольствием ходил по корпусам в сопровождении своей свиты из уставщика, дозорных и надзирателя.
— И то не моего, — согласился инок, застегивая свое полукафтанье. — Вот што, Таисья, зажился я у тебя, а
люди, чего доброго, еще сплетни сплетут… Нездоровится мне што-то, а то хоть сейчас бы со двора долой. Один грех
с вами…
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати»
с добрыми
людьми. Одна сноха Лукерья ходила
с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее так и тянуло в кухню, к живым
людям. Петр Елисеич половину дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в доме одна,
с глазу на глаз все
с тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
— Это необыкновенные
люди, крошка, и для них все легко, что нам
с тобой покажется трудным.
Груздев приехал перед масленицей и остановился в господском доме. Петр Елисеич обрадовался ему, как дорогому гостю, потому что мог
с ним отвести душу. Он вытащил черновые посланного проекта и торопливо принялся объяснять суть дела, приводя выдержки из посланной рукописи. Груздев слушал его со вниманием заинтересованного
человека.
— Да ведь сам-то я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких
людей и свою темноту видим… А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве я первый переезжаю
с одного места на другое, а вот поди же ты… Стыдно рассказывать-то!
— Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то своими я уж очень раскидался: и кабаки, и лавки
с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков да целовальников больше двадцати
человек, а за каждым нужен глаз… Наше дело тоже аховое: не кормя, не поя, ворога не наживешь.
Это был захватывающий момент, и какая-то стихийная сила толкала вперед
людей самых неподвижных, точно в половодье, когда выступившая из берегов вода выворачивает деревья
с корнем и уносит тяжелые камни.
— Мне што покос! — кричал Деян. — Не
с собой везти… Владай, Никитич, твои счастки. Вот я каков
человек есть…
Морок посидел
с пудлинговыми и тоже поговорил ни о чем, как
с кузнецами. Около него собиралась везде целая толпа, ждавшая
с нетерпением, какое колено Морок отколет. Недаром же он пришел на фабрику, — не таковский
человек. Но Морок балагурил со всеми — и только.
— Нельзя, Петр Елисеич, —
с какою-то грустью в голосе объясняла Анфиса Егоровна. — На
людях живем… Не доводится быть хуже других. Я-то, пожалуй, и скучаю о Самосадке…
— Мы
люди необразованные, — говорил он упавшим голосом, — учились на медные гроши…
С нас и взыскивать нечего. Пусть другие лучше сделают… Это ведь на бумаге легко разводы разводить. Да…
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится
человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
Сама Татьяна чувствовала то же, что испытывает окоченевший на холоде
человек, когда попадает прямо
с мороза в теплую комнату.
— Ну, и
человек! — повторяла она, когда Домнушка передала историю
с Татьяной. — Точно он
с того свету объявился… Таких-то у нас ровно еще не бывало. А где он робить будет?
Со всеми он свой
человек, а
с каждым порознь свое обхождение.
Одним словом, солдат сразу зарекомендовал себя «
человеком с поведением».
— Уж ты не взыскивай
с нее очень-то, — умасливала его Анисья. — Одна у нас, у баб, слабость. Около тебя-то опять
человеком будет.
— И то пойдем, Мосей, —
с удовольствием согласился Кирилл. — Тебе, мирскому
человеку, и отдохнуть впору… Тоже намаялся дорогой-то.
— Архипа-то я помню, Енафа… Езжала в Тагил, когда он службу там правил. Почитай, лет
с сорок тому времю будет, как он преставился. Угодный был
человек…
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые
люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало
с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
— Не подходи, говорю… — проговорил Кирилл, не спуская глаз
с Аглаиды. — Не
человек, а зверь перед тобой, преисполненный скверны. И в тебе все скверна, и подошла ты ко мне не сама, а бес тебя толкнул… Хочешь, чтобы зверь пожрал тебя?
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого
человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И
с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
Чудной
человек этот Морок: работает, ни
с кем ничего не говорит, а потом вдруг свернулся, сел на свою сивую кобылу и был таков.
— Верно говорю… Первые
люди стали, а раньше вровень
с мужиками жили.
Процесс формирования внутреннего
человека шел
с поразительною быстротой, и детское личико Нюрочки часто смотрело недетским взглядом.
— А как же: грешный я
человек, может, хуже всех, а тут святость. Как бы он глянул на меня, так бы я и померла… Был такой-то случай
с Пафнутием болящим. Вот так же встретила его одна женщина и по своему женскому малодушию заговорила
с ним, а он только поглядел на нее — она языка и решилась.
— Ох, грешный я
человек! — каялась она вслух в порыве своего восторженного настроения. — Недостойная раба… Все равно, как собака, которая сорвалась
с цепи: сама бежит, а цепь за ней волочится, так и мое дело. Страшно, голубушка, и подумать-то, што там будет, на том свете.
— Вы все такие, скитские матери! — со слезами повторяла Аглаида. — Не меня, а вас всех надо утопить…
С вами и говорить-то грешно. Одна Пульхерия только и есть, да и та давно из ума выжила. В мире грех, а по скитам-то в десять раз больше греха. А еще туда же про Кирилла судачите… И он грешный
человек, только все через вас же, скитских матерей. На вас его грехи и взыщутся… Знаю я все!..
— И скажу, все скажу… Зачем ты меня в скиты отправляла, матушка Таисья? Тогда у меня один был грех, а здесь я их, может, нажила сотни… Все тут обманом живем. Это хорошо, по-твоему? Вот и сейчас добрые
люди со всех сторон на Крестовые острова собрались души спасти, а мы перед ними как представленные… Вон Капитолина
с вечера на все голоса голосит, штоб меня острамить. Соблазн один…
Вместе
с покосом кончилась и его работа, и он опять почувствовал себя лишним
человеком.
Одним словом, бабы приготовили глухой отпор замыслам грозного батюшки-свекра. Ждали только Артема, чтобы объяснить все. Артем приехал
с Мурмоса около Дмитриевой субботы, когда уже порошил снег. Макар тоже навернулся домой, — капканы на волков исправлял. Но бабьи замыслы пока остались в голове, потому что появился в горбатовском дому новый
человек: кержак Мосей
с Самосадки. Его зазвал Артем и устроил в передней избе.
— И в скитах так же живут, — неохотно отвечал Мосей. — Те же
люди, как и в миру, а только название одно: скит… Другие скитские-то, пожалуй, и похуже будут мирских. Этак вон сибирские старцы проезжали как-то по зиме…
С Москвы они, значит, ехали, от боголюбивых народов, и денег везли
с собой уйму.
— Кириллом прежде звали, а ноне он перекрестился и свою полюбовницу тоже перекрестил. В лесу
с ей и живет… Робенка, сказывают, прижил. Да тебе-то какая печаль? Вот еще пристал
человек, как банный лист.
Жила-то она
с матерью да
с ребятами и себя содержала честно, а тут вдруг чужой
человек мужем называется.