Неточные совпадения
Такие сюртуки носили еще в тридцатых годах:
с широким воротником и длинными узкими рукавами, наползавшими на кисти
рук.
Из первого экипажа грузно вылез сам Лука Назарыч, толстый седой старик в длиннополом сюртуке и котиковом картузе
с прямым козырем; он устало кивнул головой хозяину, но
руки не подал.
Катря подала кружку
с пенившимся квасом, который издали приятно шибанул старика по носу своим специфическим кисленьким букетом. Он разгладил усы и совсем поднес было кружку ко рту, но отвел
руку и хрипло проговорил...
Он вошел в гостиную и поздоровался
с гостями за
руку, как человек, привыкший к заводским порядкам.
Несмотря на эти уговоры, о. Сергей
с мягкою настойчивостью остался при своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают, а он кочевряжится… Вот еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его
руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
— Эй, коза, хочешь за меня замуж? — шутил
с ней Иван Семеныч, показывая короткою
рукой козу.
А Лука Назарыч медленно шел дальше и окидывал хозяйским взглядом все. В одном месте он было остановился и, нахмурив брови, посмотрел на мастера в кожаной защитке и прядениках: лежавшая на полу, только что прокатанная железная полоса была
с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч только махнул
рукой, повернулся и пошел дальше.
Петр Елисеич хотел сказать еще что-то, но круто повернулся на каблуках, махнул платком и, взяв Сидора Карпыча за
руку, потащил его из сарайной. Он даже ни
с кем не простился, о чем вспомнил только на лестнице.
Эта угроза заставила подняться черноволосую головку
с заспанными красивыми глазами. Груздев вынул ребенка из экипажа, как перышко, и на
руках понес в сарайную. Топанье лошадиных ног и усталое позвякиванье колокольчиков заставило выглянуть из кухни Домнушку и кучера Семку.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на
руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как
рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то
с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— А вот, душа моя, Самойло-то Евтихыч
с волей распыхается у нас, — заговорил исправник и даже развел
руками. — Тогда его и
рукой не достанешь.
Старухи хохлушки в больших сапогах и выставлявшихся из-под жупанов длинных белых рубахах,
с длинными черемуховыми палками в
руках, переходили площадь разбитою, усталою походкой, не обращая внимания ни на кого.
Заводские конюха и приехавшие
с гостями кучера заигрывали
с этою веселою толпой, которая взвизгивала, отмахивалась
руками и бросала в конюхов комьями земли.
За ним двинулись гурьбой остальные — Груздев, Овсянников и сам Мухин, который вел за
руку свою Нюрочку, разодевшуюся в коротенькое желтенькое платьице и соломенную летнюю шляпу
с полинявшими лентами.
Петр Елисеич на
руках унес истерически рыдавшую девочку к себе в кабинет и здесь долго отваживался
с ней. У Нюрочки сделался нервный припадок. Она и плакала, и целовала отца, и, обнимая его шею, все повторяла...
Действительно, в углу кабака, на лавочке, примостились старик хохол Дорох Ковальчук и старик туляк Тит Горбатый. Хохол был широкий в плечах старик,
с целою шапкой седых волос на голове и маленькими серыми глазками; несмотря на теплое время, он был в полушубке, или, по-хохлацки, в кожухе. Рядом
с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный,
с бородкой клинышком и длинными худыми
руками, мотавшимися, как деревянные.
Самоварник осмотрел кабацкую публику, уткнул
руки в бока, так что черный халат из тонкого сукна болтался назади, как хвост, и, наклонив свое «шадривое» лицо
с вороватыми глазами к старикам, проговорил вполголоса...
Терешка махнул
рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке.
С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался
с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил...
Время от времени мальчик приотворял дверь в комнату, где сидел отец
с гостями, и сердито сдвигал брови. Дьячок Евгеньич был совсем пьян и, пошатываясь, размахивал
рукой, как это делают настоящие регенты. Рачитель и учитель Агап пели козлиными голосами, закрывая от удовольствия глаза.
Его сердитое лицо
с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой
руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
К ним подошел третий товарищ, хохол Челыш, громадный мужик
с маленькою головкой, длинными
руками и сутулою спиной, как у всех силачей.
Подбодренные смелостью старика, в дверях показались два-три человека
с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика
с лысою головою. Морок, плечистый мужик
с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого.
С ним под
руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
— Весело, браковка… — отвечал дурачок и, протянув
руку с деревянною коробкой, прибавил: — Часы купи… днем и ночью ходят…
Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за
руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами
с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе
с Михалкой, — это весело горел пук лучины в
руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Первый ученик Ecole polytechnique каждый день должен был спускаться по стремянке
с киркой в
руках и
с блендочкой на кожаном поясе на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне
с другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто не нуждался.
— Матушка, да ведь старики и в самом деле, надо быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья и даже всплеснула
руками. —
С Титом Горбатым весь день в кабаке сидели, ну и ударили по
рукам…
— А то як же?.. В мене така голова, Ганна… тягнем горилку
с Титом, а сами по
рукам…
За воротами Ганна натолкнулась на новую неприятную сцену. Тит стоял у телеги
с черемуховою палкой в
руках и смотрел на подъезжавшего верхом второго сына, Макара. Лесообъездчик прогулял где-то целую ночь
с товарищами и теперь едва держался в седле. Завидев отца, Макар выпрямился и расправил болтавшиеся на нем лядунки.
— К приказчице? — хихикнул Пашка, закрывая рот
рукой. — Ведь Анисья
с Палачом живет.
Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по
рукам и по ногам, и он ждал
с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун!
— Знаю, знаю, Дунюшка… Не разорваться тебе в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые жалею… Ну, собирай Илюшку, я его сейчас же и увезу
с собой на Самосадку.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже
руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и
с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую дверь кабака, но здесь попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя
рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась
с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка
с большими серыми глазами и серьезным не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну
руку и шел
с своею живою ношей как ни в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
— Здравствуй, родимый братец Петр Елисеич, —
с деланым смирением заговорил Мосей, протягивая
руку.
Когда Таисья
с Нюрочкой уже подходили к груздевскому дому, им попался Никитич, который вел свою Оленку за
руку. Никитич был родной брат Таисье.
Таисья даже не обернулась, и Никитич махнул
рукой, когда она
с девочками скрылась в воротах груздевского дома. Он постоял на одном месте, побормотал что-то про себя и решительно не знал, что ему делать.
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал на всех
с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв лицо
руками, заплакал
с какими-то детскими всхлипываниями.
— Не о себе плачу, — отозвался инок, не отнимая
рук. — Знамения ясны… Разбойник уж идет
с умиренною душой, а мы слепотствуем во тьме неведения.
Но его кудрявая голова очутилась сейчас же в
руках у Таисьи, и он только охнул, когда она
с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться в Таисьину
руку своими белыми зубами, то очутился уже на полу.
Когда-то и сам Самойло Евтихыч лихо боролся на кругу
с ключевлянами, а теперь у него зудились
руки.
Недавний хмель как
рукой сняло, но бежать
с круга было бы несмываемым пятном.
Ровно через неделю после выбора ходоков Тит и Коваль шагали уже по дороге в Мурмос. Они отправились пешком, — не стоило маять лошадей целых пятьсот верст, да и какие же это ходоки разъезжают в телегах? Это была трогательная картина, когда оба ходока
с котомками за плечами и длинными палками в
руках шагали по стороне дороги, как два библейских соглядатая, отправлявшихся высматривать землю, текущую молоком и медом.
Где он проходил, везде шум голосов замирал и точно сами собой снимались шляпы
с голов. Почти все рабочие ходили на фабрике в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие у молота или у прокатных станов, — в кожаных передниках, «защитках». У каждого на
руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
Много было хлопот «святой душе»
с женскою слабостью, но стоило Таисье заговорить своим ласковым полушепотом, как сейчас же все как
рукой снимало.
«Мастерство» в избушке начиналось
с осени, сейчас после страды, и Таисья встречала своих выучеников и выучениц
с ременною лестовкой в
руках.
На полатях лежал Заболотский инок Кирилл, который частенько завертывал в Таисьину избушку. Он наизусть знал всю церковную службу и наводил на ребят своею подавляющею ученостью панический страх. Сама Таисья возилась около печки
с своим бабьим делом и только для острастки появлялась из-за занавески
с лестовкой в
руках.
Таисья отлично понимала это иноческое смирение. Она скрылась за занавеской, где-то порылась, где-то стукнула таинственною дверкой и вышла
с бутылкой в
руках. Сунув ее как-то прямо в физиономию иноку, она коротко сказала...
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел в свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену в заднюю половину, где была как у себя дома. Немного погодя пришел сам Основа
с фонарем в
руке. Оглядев гостью, он не подал и вида, что узнал ее.