Неточные совпадения
Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] ворочает!» Она вспомнила,
что сегодня среда — постный день, а Егор — кержак [Кержаками на Урале, в заводах, называют старообрядцев, потому
что большинство из них выходцы
с р. Керженца.
Домнушка знала,
что Катря в сарайной и точит там лясы
с казачком Тишкой, — каждое утро так-то
с жиру бесятся… И нашла
с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун
с кипятком и вообще управлялась за четверых.
— Ступай за ней наверх, — коротко объявила Домнушка, довольная,
что закоснелый кержак, наконец, выйдет из кухни и она может всласть наругаться
с «шаропучим» Семкой.
Из этих слов Катря поняла только одно,
что этот кержак родной брат Петру Елисеичу, и поэтому стояла посредине кухни
с раскрытым от удивления ртом.
— Отчего же ты мне прямо не сказал,
что у вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут, а о главном молчишь… Удивительные, право, люди: все
с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно…
Что вам говорил Мосей про волю?
—
С фалетуром зажаривают!.. — кричал из сарайной Тишка, счастливый,
что первый «узорил» гостей. — Вон как заухивает… Казаки на вершных гонят!
Вся дворня знала,
что с «фалетуром» гонял
с завода на завод один Лука Назарыч, главный управляющий, гроза всего заводского населения.
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть не сшибла его
с ног, за
что и получила в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась на эту любезность, и только голые ноги мелькнули в дверях погреба: Лука Назарыч первым делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка,
с которым ходил даже в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало,
что начались важные события.
Старик вскочил
с диванчика, ударил кулаком по столу, так
что звякнула кружка
с квасом, и забегал по комнате.
Несмотря на эти уговоры, о. Сергей
с мягкою настойчивостью остался при своем,
что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают, а он кочевряжится… Вот еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
Несчастная Катря растерянно смотрела на всех, бледная и жалкая,
с раскрытым ртом,
что немного развлекло Луку Назарыча, любившего нагнать страху.
Сидевшие на лавочке рабочие знали,
что опасность грозит именно
с этой лестницы, но узнали Луку Назарыча только тогда, когда он уже прошел мимо них и завернул за угол формовочной.
При входе в этот корпус Луку Назарыча уже встречал заводский надзиратель Подседельников, держа снятую фуражку наотлет. Его круглое розовое лицо так и застыло от умиления, а круглые темные глаза ловили каждое движение патрона. Когда рассылка сообщил ему,
что Лука Назарыч ходит по фабрике, Подседельников обежал все корпуса кругом, чтобы встретить начальство при исполнении обязанностей. Рядом
с ним вытянулся в струнку старик уставщик, — плотинного и уставщика рабочие звали «сестрами».
А Лука Назарыч медленно шел дальше и окидывал хозяйским взглядом все. В одном месте он было остановился и, нахмурив брови, посмотрел на мастера в кожаной защитке и прядениках: лежавшая на полу, только
что прокатанная железная полоса была
с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч только махнул рукой, повернулся и пошел дальше.
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути
с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот
что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским,
что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать… Так и скажи,
что исправник приехал.
Петр Елисеич хотел сказать еще что-то, но круто повернулся на каблуках, махнул платком и, взяв Сидора Карпыча за руку, потащил его из сарайной. Он даже ни
с кем не простился, о
чем вспомнил только на лестнице.
С запада на восток Мурмосская заводская дача растянулась больше
чем на сто верст, да почти столько же по оси горного кряжа.
Он по старой мужицкой привычке провел всею ладонью по своему широкому бородатому лицу
с плутоватыми темными глазками, тряхнул головой и весело подумал: «А мы
чем хуже других?»
С заводскою администрацией Груздев сильно дружил и
с управителями был за панибрата, но Луки Назарыча побаивался старым рабьим страхом.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то
с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— Глиста!.. — проговорил Груздев вслед Овсянникову. — Таким бы людям и на свет лучше не родиться. Наверное, лежал и подслушивал,
что мы тут калякали
с тобой, Иван Семеныч, потом в уши Луке Назарычу и надует.
Груздев пожалел про себя,
что не во-время развязал язык
с исправником, но уж ничего не поделаешь. Сказанное слово не воробей: вылетит — не поймаешь.
Петр Елисеич наливал стаканы, а Нюрочка подавала их по очереди. Девочка была счастлива,
что могла принять, наконец, деятельное участие в этой церемонии, и
с удовольствием следила, как стаканы быстро выпивались, лица веселели, и везде поднимался смутный говор, точно закипала приставленная к огню вода.
Ну,
что я буду делать
с ним?
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!»
Что же было мне
с ним делать?
— Нюрочка,
что с тобой? — расспрашивал Петр Елисеич,
с недоумением глядя на всех.
— Старичкам наше почтение! — здоровался
с ними дозорный Самоварник. —
Чего ворожите, старички?
Самоварник осмотрел кабацкую публику, уткнул руки в бока, так
что черный халат из тонкого сукна болтался назади, как хвост, и, наклонив свое «шадривое» лицо
с вороватыми глазами к старикам, проговорил вполголоса...
Терешка махнул рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке.
С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к
чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался
с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил...
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили,
что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то
с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
— Окулко, возьмите меня
с собой козаковать? — приставал к разбойнику Терешка-казак, не понимавший,
что делает. — Я верхом поеду… Теперь, брат, всем воля: не тронь!
Что с ним ни делали, он устоял на своем.
Окулко только мотнул головой Рачителихе, и та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть не могла этого пропойцу, потому
что он вечно пьянствовал
с Рачителем, и теперь смотрела на него злыми глазами.
Знаки повторились
с новою силой, и Васина голова делала такие уморительные гримасы,
что Нюрочка рассмеялась сквозь слезы.
— Мир вам — и я к вам, — послышался голос в дверях, и показался сам Полуэхт Самоварник в своем кержацком халате, форсисто перекинутом
с руки на руку. — Эй, Никитич, родимый мой,
чего ты тут ворожишь?
— Врешь, врешь!.. — орал Никитич, как бешеный: в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. — Ну,
чего ты орешь-то, Полуэхт?.. Если тебе охота — уходи, черт
с тобой, а как же домну оставить?.. Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные… Да ты сбесился никак, Полуэхт?
Праздник для Петра Елисеича закончился очень печально: неожиданно расхворалась Нюрочка. Когда все вернулись из неудачной экспедиции на Окулка, веселье в господском доме закипело
с новою силой, — полились веселые песни, поднялся гам пьяных голосов и топот неистовой пляски. Петр Елисеич в суматохе как-то совсем забыл про Нюрочку и вспомнил про нее только тогда, когда прибежала Катря и заявила,
что панночка лежит в постели и бредит.
Жигаль Елеска тоже хмурился, потому
что боялся гражданской печати хуже медведя, но разговаривать
с старым Палачом не полагалось.
Маленькому Пете Мухину было двенадцать лет, когда он распрощался
с своею Самосадкой, увозя
с собой твердую решимость во
что бы то ни стало бежать от антихристовой учебы.
Наконец, получено было и оно: делайте
с «заграничными»
что знаете и как знаете, по своему личному благоусмотрению.
Нужно ли говорить,
что произошло потом: все «заграничные» кончили очень быстро; двое спились, один застрелился, трое умерли от чахотки, а остальные сошли
с ума.
— Ну,
что же ты ничего не скажешь? — заговорил
с ним Мухин. — Ты понимаешь ведь,
что случилось, да? Ты рад?
Тулянки сами охотно шли за хохлов, потому
что там не было больших семей, а хохлушки боялись женихаться
с туляками.
Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам и по ногам, и он ждал
с мучительным любопытством,
что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун!
Выходило так,
что Татьяна своим слишком рабочим видом точно конфузила горбатовскую семью, особенно наряду
с другими снохами, и ее держали в черном теле, как изработавшуюся скотину, какая околачивается по задним дворам на подножном корму.
Семья Тита славилась как хорошие, исправные работники. Сам старик работал всю жизнь в куренях, куда уводил
с собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и большое хозяйственное обзаведение, но большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому
что она представляла больше свободы, — в курене не скоро достанешь, да и как уследишь за самою работой? На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и тому подобная углепоставщицкая снасть.
Илюшка упорно отмалчивался,
что еще больше злило Рачителиху.
С парнишкой что-то сделалось: то молчит, то так зверем на нее и смотрит. Раньше Рачителиха спускала сыну разные грубые выходки, а теперь, обозленная радовавшимися пьяницами, она не вытерпела.
Рачителиха вся затряслась от бешенства и бросилась на сына, как смертельно раненная медведица. Она сбила его
с ног и таскала по полу за волосы, а Илюшка в это время на весь кабак выкрикивал все,
что слышал от Пашки Горбатого про Окулка.
— Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет тебя и в сам-деле поучить, а матери где же
с тобой справиться?.. Вот
что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку, а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась
с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о
чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
— А наши-то тулянки
чего придумали, — трещала участливо Домнушка. —
С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи…
С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись до дела, так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.