Неточные совпадения
—
Я дело говорю, — не унимался Егор. — Тоже вот в куфне сидел даве… Какой севодни у нас день-от, а стряпка говядину по горшкам сует… Семка тоже говядину сечкой рубит…
Это как?..
— А,
это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле.
Я уж хотел нарочного посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
— Ну уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными. Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком, а
я считаю
это гнусностью.
Это в вас привычка глумиться над подневольными людьми, а дети
этого уже не будут знать. Есть человеческое достоинство… да…
— Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. —
Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини
меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А
я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А
это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
Других
я за
это порол и его должен был отпороть.
— А,
это ты, батько!.. — проговорил Терешка, пошатываясь. — А
я, батько, в козаки… запорожец… Чи нэма в вас, тату, горилки?
— Теперь вольны стали, не заманишь на фабрику, — продолжал Самоварник уже с азартом. — Мочегане-то все поднялись даве, как один человек, когда
я им сказал
это самое словечко… Да
я первый не пойду на фабрику, плевать
мне на нее!
Я торговать сяду в лавку к Груздеву.
— Ну, нет, брат,
это уж ты врешь, Полуэхт!
Я теперь тридцать лет около нее хожу, сколько раз отваживался, а тут вдруг брошу за здорово живешь.
— Когда тебя нет, папочка,
мне ужасно страшно делается, а когда ты со
мной,
мне опять жаль Окулка… отчего
это?..
— У
меня в позапрошлом году медведь мою кобылу хватал, — рассказывал Морок с самодовольным видом. — Только и хитра скотинка,
эта кобыла самая… Он, медведь, как ее облапит, а она в чащу, да к озеру, да в воду, — ей-богу!.. Отстал ведь медведь-то, потому удивила его кобыла своею догадкой.
—
Это уж
мне в жалованье накинь, Самойло Евтихыч, — печально проговорила Рачителиха. — Моя неустойка.
— Рачитель выпил? — коротко спросил Груздев и, поморщившись, скостил два украденных Рачителем полуштофа. — Ну, смотри, чтобы вперед у
меня этого не было… не люблю.
— Не хлопочите, пожалуйста… — просил Мухин, стеснявшийся
этим родственным угощением. —
Я рад так посидеть и поговорить с вами.
— Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи
мне, как
это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить
это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
— Ах, вы… да
я вас… кто
это проехал, а?..
— Точно из бани вырвался, — рассказывал Петр Елисеич, не слушая хозяина. — Так и напирает… Еще
этот Мосей навязался. Главное, что обидно: не верят ни одному моему слову, точно
я их продал кому. Не верят и в то же время выпытывают. Одна мука.
— Ну-ка, поворачивай, молодцы! — кричал он с балкона гудевшей на мысу толпе. — Эй, самосадские, не выдавай!.. Кто унесет круг, приходи получать кумачную рубаху —
это от
меня!
— Ну ее, ногу: заживет… А
я все думаю про
этого Кирилла, который говорил давеча о знамениях. Что
это, по-твоему, значит: «и разбойник придет с умиренною душой»? Про кого
это он закинул?
— Отсоветовать вам
я не могу, — говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы подумаете, что
я это о себе буду хлопотать… А не сказать не могу. Есть хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. —
Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об
этом… ты… ты…
— А
этого француза
я укорочу… — заметил Лука Назарыч, не говоря собственно ни с кем. —
Я ему покажу, как со
мной разговаривать.
— Пусть переселяется, Петр Елисеич, а мое дело — сторона… Конешно, родителев мы должны уважать завсегда, да только старики-то нас ведь не спрашивали, когда придумали
эту самую орду. Ихнее
это дело, Петр Елисеич, а
я попрежнему…
— Аминь! — ответила Таисья, выглядывая в окно. — Да
это ты, Аграфена, а
я и не узнала тебя по голосу-то.
— С Макаркой Горбатым сведалась? — тихо спросила Таисья и в ужасе отступила от преступницы. — Не будет тебе прощенья ни на
этом, ни на том свете. Слышишь?.. Уходи от
меня…
— Что же
я с тобой буду делать, горюшка ты моя? — в раздумье шептала Таисья, соображая все
это про себя.
— Сноха даве выглянула за ворота, а они в дегтю…
Это из нашего конца кто-нибудь мазал… Снохи-то теперь ревмя-ревут, а
я домой не пойду. Ох, пропала моя головушка!..
—
Это ты, Парасковья? — тоже шепотом спросила Таисья. — Аграфена у
меня.
—
Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И
меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в первую голову ко
мне налетят… Ну, да у
меня с ними еще свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
— Так
я вот что тебе скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня
я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а к утру, к свету,
я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на
меня никакой заметки от брательников не вышло. Так ты сейчас же
этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да и отправь его…
— Ну, твое дело, а
я этого Кирилла живою рукой подмахну. Своего парня ужо пошлю на рыжке.
— Матушка, родимая, не поеду
я с
этим Кириллом… Своего страму не оберешься, а про Кирилла-то што говорят: девушник он. Дорогой-то он в лесу и невесть што со
мной сделает…
— Не буду
я, матушка, чаи
эти пить, не обычна, — прошептала она.
— К самому сердцу пришлась она
мне, горюшка, — плакала Таисья, качая головой. — Точно вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась
я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно, так на себя бы, кажется, взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как
этот проклятущий Кирилл зенки-то свои прятал: у, волк! Съедят они там девку в скитах с своею-то Енафой!..
—
Это еще што за полумужичье?.. Иди-ка сюды, умница, погляжу
я на тебя поближе-то!
«Для чего вы, говорю
я, не чисто жнете?» — «А
это, говорят, мы Николе на бородку оставляем, дедушка.
— Що
я вам кажу? — тянет Коваль точно сквозь сон. — А то
я вам кажу, братики, што сват гвалтует понапрасну… Пусто бы
этой орде было! Вот што
я вам кажу… Бо ка-зна-що! Чи вода була б, чи лес бул, чи добри люди: ничегесенько!.. А ну ее, орду, к нечистому… Пранцеватый народ в орде.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. — Думай не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас с тобой и бог простит… Намедни
мне машинист Кузьмич што говорил про тебя: «Славная, грит,
эта Наташка». Так и сказал. Славный парень, одно слово: чистяк. В праздник с тросточкой по базару ходит, шляпа на ём пуховая…
— Богу ответите за сироту, Петр Елисеич! — доносился звонкий голос Домнушки через запертые двери. — Другие-то побоятся вам оказать, а
я вся тут… Нечего с
меня взять, с солдатки! Дочь у вас растет, большая будет, вам же стыдно… Этакой срам в дому! Беспременно
этого варнака Тишку в три шеи. Обнакновенно, Катря — глупая девка и больше ничего, а вы хозяин в дому и ответите за нее.
У
меня это просто на совести.
Меня эта мысль просто убивает.
— Вот
я то же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай и дома не бываю, а все в разъездах. Уж
это какая же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
—
Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то своими
я уж очень раскидался: и кабаки, и лавки с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков да целовальников больше двадцати человек, а за каждым нужен глаз… Наше дело тоже аховое: не кормя, не поя, ворога не наживешь.
— Мои совет — переезжать. В Мурмосе будешь жить — до всего близко… Тогда и кабаки можешь бросить. Не люблю
я этого дела, Самойло Евтихыч.
— И што
я тебе окажу, Самойло Евтихыч… Мочеганка-то
эта самая, вот которая при горницах у Петра Елисеича… Петр-то Елисеич хоша и старичок, а полюбопытствовал…
— Знаю, знаю, душа моя, а все-таки должны быть коноводы… Впрочем,
я должен тебя предупредить, ангел мои, что
я знаю решительно все. Да-с… Вот мы
этих смутьянов и пощупаем… хе-хе!
— А ну их к черту,
этих мочеган!..
Мне бы только полтора года до пенсии дослужить, а там хоть трава не расти…
— Свисток-то? А
я тебе вот што скажу: лежу
я это утром, а как он загудит — и шабаш. Соскочу и не могу больше спать, хоть зарежь. Жилы он из
меня тянет. Так бы вот, кажется, горло ему перервал…
—
Это тебе в задаток, а потом
я тебя разорву, как дохлую кошку.
— Сущая беда
эти умники… Всех нас в порошок истер Петр-то Елисеич, а того не догадался, что
я же буду проект-то его читать. Умен, да не догадлив… Как он нас всех тут разнес: прямо из дураков в дураки поставил.