Неточные совпадения
— Да видно по обличью-то… Здесь все пшеничники живут, богатей,
а у тебя скула не по-богатому:
может, и хлеб с хрустом
ел да с мякиной.
— Слыхали, — протянул писарь. — Много вас, таких-то божьих людей, кажное лето по Ключевой идет. Достаточно известны. Ну,
а дальше што
можешь объяснить? Паспорт
есть?
— Что же, не всем
пить, — заметила политично хозяйка, подбирая губы оборочкой. — Честь честью,
а неволить не
можем.
И действительно, Галактион интересовался, главным образом, мужским обществом. И тут он умел себя поставить и просто и солидно: старикам — уважение,
а с другими на равной ноге. Всего лучше Галактион держал себя с будущим тестем, который закрутил с самого первого дня и
мог говорить только всего одно слово: «
Выпьем!» Будущий зять оказывал старику внимание и делал такой вид, что совсем не замечает его беспросыпного пьянства.
— Зачем они женятся? Что? Разве это необходимо для каждого русского купца?
А впрочем,
может быть, я плохо понимаю по-русску?
—
Может, привыкну и
буду понимать, Глаша. Все девицы сначала ничего не понимают,
а потом замужем и выучатся.
— Как же ты
мог любить, когда совсем не знал меня? Да я тебе и не нравилась. Тебе больше нравилась Харитина. Не отпирайся, пожалуйста, я все видела,
а только мне
было тогда почти все равно. Очень уж надоело в девицах сидеть. Тоска какая-то, все не мило. Я даже злая сделалась, и мамаша плакала от меня.
А теперь я всех люблю.
—
А вы приезжайте к нам в Заполье.
Может быть, и дельце найдем. Люди нужны,
а их нет.
— Э, дела найдем!.. Во-первых, мы
можем предоставить вам некоторые подряды,
а потом… Вы знаете, что дом Харитона Артемьича на жену, — ну, она передаст его вам: вот ценз. Вы на соответствующую сумму выдадите Анфусе Гавриловне векселей и дом… Кроме того, у вас уже сейчас в коммерческом мире
есть свое имя, как дельного человека,
а это большой ход. Вас знают и в Заполье и в трех уездах… О, известность — тоже капитал!
Отправляясь в первый раз с визитом к своему другу Штоффу, Галактион испытывал тяжелое чувство. Ему еще не случалось фигурировать в роли просителя, и он испытывал большое смущение.
А вдруг Штофф сделает вид, что не помнит своих разговоров на мельнице? Все
может быть.
Еще вчера Галактион
мог бы сказать ей, как все это нехорошо и как нужно жить по-настоящему,
а сегодня должен
был слушать и молчать.
— Да, бывает… Все бывает. Слопаете все отечество,
а благодарных потомков пустите по миру… И на это
есть закон, и,
может быть, самый страшный: борьба за существование. Оберете вы все Зауралье, ваше степенство.
Судьба Устеньки быстро устроилась, — так быстро, что все казалось ей каким-то сном. И долго впоследствии она не
могла отделаться от этого чувства.
А что, если б Стабровский не захотел приехать к ним первым? если бы отец вдруг заупрямился? если бы соборный протопоп начал отговаривать папу? если бы она сама, Устенька, не понравилась с первого раза чопорной английской гувернантке мисс Дудль? Да мало ли что
могло быть,
а предвидеть все мелочи и случайности невозможно.
Это проснувшееся материнское горе точно
было заслонено все время заботами о живых детях,
а теперь все уже
были на своих ногах, и она
могла отдаться своему чувству.
— Да, жаль, — повторил Полуянов. —
Может быть, ты и не виноват,
а затаскают по судам, посадят в тюрьму.
Полуянов в какой-нибудь месяц страшно изменился, начиная с того, что уже по необходимости не
мог ничего
пить. С лица спал пьяный опух, и он казался старше на целых десять лет. Но всего удивительнее
было его душевное настроение, складывавшееся из двух неравных частей: с одной стороны — какое-то детское отчаяние, сопровождавшееся слезами,
а с другой — моменты сумасшедшей ярости.
— Ведь я младенец сравнительно с другими, — уверял он Галактиона, колотя себя в грудь. — Ну, брал… ну, что же из этого? Ведь по грошам брал, и даже стыдно вспоминать,
а кругом воровали на сотни тысяч. Ах, если б я только
мог рассказать все!.. И все они правы,
а я вот сижу. Да это что… Моя песня спета.
Будет, поцарствовал. Одного бы только желал, чтобы меня выпустили на свободу всего на одну неделю: первым делом убил бы попа Макара,
а вторым — Мышникова. Рядом бы и положил обоих.
Ермилыч добыл из-за пазухи бутылку с водкой, серебряный стаканчик,
а потом отправился искать на возу закуски. И закуска нашлась — кочан соленой капусты и пшеничный пирог с зеленым луком. Лучшей закуски не
могло и
быть.
— И это бывает, — согласилась Арина Матвеевна с тяжелым вздохом. —
А то,
может, Бубниха-то чем ни на
есть испортила Галактиона. Сперва своего мужа уходила,
а теперь принялась за чужого.
— Идите вы, Галактион Михеич, к жене… Соскучилась она без вас,
а мне с вами скучно.
Будет… Как-никак,
а все-таки я мужняя жена. Вот муж помрет, так,
может, и замуж выйду.
— Тут
была какая-то темная история.
А впрочем, не наше дело. Разве
может быть иначе, когда все удовольствие у этих дикарей только в том, чтоб напиться до свинства? Культурный человек никогда не дойдет до такого положения и не
может дойти.
— Что же,
может быть… Все
может быть.
А я не помню… Да и где все одному человеку упомнить?
Как это все легко делается: недавно еще у него ничего не
было,
а сейчас уже он зарабатывал столько, что не
мог даже мечтать раньше о подобном благополучии.
—
А вы тут засудили Илью Фирсыча? — болтал писарь, счастливый, что
может поговорить. — Слышали мы еще в Суслоне… да. Жаль, хороший
был человек. Тоже вот и про банк ваш наслышались. Что же, в добрый час… По другим городам везде банки заведены. Нельзя отставать от других-то, не те времена.
Замараев поселился у Галактиона, и последний
был рад живому человеку. По вечерам они часто и подолгу беседовали между собой, и Галактион
мог только удивляться той особенной деревенской жадности, какою
был преисполнен суслонский писарь, — это не
была даже жажда наживы в собственном смысле,
а именно слепая и какая-то неистовая жадность.
— Я знаю ее характер: не пойдет…
А поголодает, посидит у хлеба без воды и выкинет какую-нибудь глупость.
Есть тут один адвокат, Мышников, так он давно за ней ухаживает. Одним словом, долго ли до греха? Так вот я и хотел предложить с своей стороны… Но от меня-то она не примет. Ни-ни!
А ты
можешь так сказать, что много
был обязан Илье Фирсычу по службе и что мажешь по-родственному ссудить. Только требуй с нее вексель, a то догадается.
Что
было делать Замараеву? Предупредить мужа, поговорить откровенно с самой, объяснить все Анфусе Гавриловне, — ни то, ни другое, ни третье не входило в его планы. С какой он стати
будет вмешиваться в чужие дела? Да и доказать это трудно,
а он
может остаться в дураках.
— Вот все вы так: помаленьку да помаленьку,
а я этого терпеть не
могу. У меня, батенька, целая куча новых проектов. Дела
будем делать. Едва уломал дурака Шахму. Стеариновый завод
будем строить. Шахма, Малыгин и я. Потом вальцовую мельницу… да. Потом стеклянный завод, кожевенный, бумагу
будем делать. По пути я откупил два соляных озера.
Харитина не понимала, что Галактион приходил к ней умирать, в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще
мог жалеть и себя и других и говорить о совести. Положим, что он не умел ей высказать вполне ясно своего настроения,
а она
была еще глупа молодою бабьей глупостью. Она даже рассердилась, когда Галактион вдруг поднялся и начал прощаться...
Попрежнему среднее купечество
могло вести свои обороты с наличным капиталом в двадцать — тридцать тысяч,
а сейчас об этом нечего
было и думать.
Происходили странные превращения, и,
может быть, самым удивительным из них
было то, что Харитон Артемьич, увлеченный новым делом, совершенно бросил
пить. Сразу бросил, так что Анфуса Гавриловна даже испугалась, потому что видела в этом недобрый признак. Всю жизнь человек
пил,
а тут точно ножом обрезал.
В сущности ни Харитина, ни мать не
могли уследить за Серафимой, когда она
пила,
а только к вечеру она напивалась. Где она брала вино и куда его прятала, никто не знал. В своем пороке она ни за что не хотела признаться и клялась всеми святыми, что про нее налгал проклятый писарь.
Может быть, заглянул в его рукопись фельдшер,
может быть, сиделка или Кацман, но это все равно,
а только через два дня Прасковья Ивановна явилась к нему в кабинет и с леденящим презрением проговорила...
Доктор вдруг замолчал, нахмурился и быстро начал прощаться. Мисс Дудль, знавшая его семейную обстановку, пожалела доктора, которого,
может быть, ждет дома неприятная семейная сцена за лишние полчаса, проведенные у постели больной. Но доктор не пошел домой,
а бесцельно бродил по городу часа три, пока не очутился у новой вальцовой мельницы Луковникова.
— Какая же тут ошибка? Жена ваша и капитал, значит, ваш, то
есть тот, который вы положите на ее имя. Я
могу вам и духовную составить… В лучшем виде все устроим.
А там векселей выдавайте, сколько хотите. Это уж известная музыка, тятенька.
Впрочем, Галактион почти не жил дома,
а все разъезжал по делам банка и делам Стабровского. Прохоров не хотел сдаваться и вел отчаянную борьбу. Стороны зашли уже слишком далеко, чтобы помириться на пустяках. Стабровский с каждым годом развивал свои операции все шире и начинал теснить конкурента уже на его территории. Весь вопрос сводился только на то, которая сторона выдержит дольше. О пощаде не
могло быть и речи.
— Ух, надоела мне эта самая деревенская темнота! — повторял он. — Ведь я-то не простой мужик, Галактион Михеич,
а свою полировку имею… За битого двух небитых дают. Конешно, Михей Зотыч жалованья мне не заплатили, это точно,
а я не сержусь… Что же, ему,
может, больше надо.
А уж в городе-то я вот как
буду стараться. У меня короткий разговор: раз, два — и готово. Ха-ха… Дела не подгадим. Только вот с мертвяком ошибочка вышла.
У старика Колобова,
может быть, весь капитал
был не больше двухсот тысяч, в чем Галактион сейчас окончательно убедился,
а с такими деньгами трудно бороться на оживившемся хлебном рынке.
Целый день Галактион ходил грустный,
а вечером, когда зажгли огонь, ему сделалось уж совсем тошно. Вот здесь сидела Харитина, вот на этом диване она спала, — все напоминало ее, до позабытой на окне черепаховой шпильки включительно. Галактион долго
пил чай, шагал по комнате и не
мог дождаться, когда можно
будет лечь спать. Бывают такие проклятые дни.
— Вы меня гоните, Болеслав Брониславич, — ответила Устенька. — То
есть я не так выразилась. Одним словом, я не желаю сама уходить из дома, где чувствую себя своей. По-моему, я именно сейчас
могу быть полезной для Диди, как никто. Она только со мной одной не раздражается,
а это самое главное, как говорит доктор. Я хочу хоть чем-нибудь отплатить вам за ваше постоянное внимание ко мне. Ведь я всем обязана вам.
Устенька не
могла не согласиться с большею половиной того, что говорил доктор, и самым тяжелым для нее
было то, что в ней как-то пошатнулась вера в любимых людей. Получился самый мучительный разлад, заставлявший думать без конца. Зачем доктор говорит одно,
а сам делает другое? Зачем Болеслав Брониславич, такой умный, добрый и любящий, кого-то разоряет и помогает другим делать то же?
А там, впереди, поднимается что-то такое большое, неизвестное, страшное и неумолимое.
— Господи, что прежде-то
было, Илья Фирсыч? — повторял он, качая головой. — Разве это самое кто-нибудь
может понять?.. Таких-то и людей больше не осталось. Нынче какой народ пошел: троюродное наплевать — вот и вся музыка. Настоящего-то и нет. Страху никакого,
а каждый норовит только себя выше протчих народов оказать. Даже невероятно смотреть.
— Нет, постойте… Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что
есть такое суета сует,
а вы этого не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас
будет своя чаша… да.
Может быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой,
а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
Все, знавшие Ечкина, смеялись в глаза и за глаза над его новой затеей, и для всех оставалось загадкой, откуда он
мог брать денег на свою контору. Кроме долгов, у него ничего не
было,
а из векселей можно
было составить приличную библиотеку. Вообще Ечкин представлял собой какой-то непостижимый фокус. Его новая контора служила несколько дней темой для самых веселых разговоров в правлении Запольского банка, где собирались Стабровский, Мышников, Штофф и Драке.
— Ничего вы не понимаете, барышня, — довольно резко ответил Галактион уже серьезным тоном. — Да, не понимаете… Писал-то доктор действительно пьяный, и барышне такие слова,
может быть, совсем не подходят,
а только все это правда. Уж вы меня извините,
а действительно мы так и живем… по-навозному. Зарылись в своей грязи и знать ничего не хотим… да. И еще нам же смешно, вот как мне сейчас.
Галактиону приходилось только соглашаться. Да как и
было не согласиться, когда все дело висело на волоске? Конечно,
было жаль выпускать из своих рук целую половину предприятия, но зато можно
было расширить дело.
А главное заключалось в том, что компаньоны-пароходчики составляли большинство в банковском правлении и
могли, в случае нужды, черпать из банка, сколько желали.
— О нас не беспокойтесь, — с улыбкой ответила невеста. — Проживем не хуже других. Счастье не от людей,
а от бога.
Может быть, вы против меня, так скажите вперед. Время еще не ушло.
Приехавшая к свадебному столу Анна Харитоновна не
могла надивиться: давно ли вот эта самая Наташа
была такая тихая да застенчивая,
а тут откуда прыть взялась.
Магнату пришлось выбраться из города пешком. Извозчиков не
было, и за лошадь с экипажем сейчас не взяли бы горы золота. Важно
было уже выбраться из линии огня,
а куда — все равно. Когда Стабровские уже
были за чертой города, произошла встреча с бежавшими в город Галактионом, Мышниковым и Штоффом. Произошел горячий обмен новостей. Пани Стабровская, истощившая последний запас сил, заявила, что дальше не
может идти.
Парень долго не
мог успокоиться и время от времени начинал причитать как-то по-бабьи. Собственно, своим спасеньем Михей Зотыч обязан
был ему. Когда били Ермилыча, кучер убежал и спрятался,
а когда толпа погналась за Михеем Зотычем, он окончательно струсил: убьют старика и за него примутся. В отчаянии он погнал на лошадях за толпой, как-то пробился и, обогнав Михея Зотыча, на всем скаку подхватил его в свою кошевку.