Неточные совпадения
У волости уже ждали писаря несколько мужиков и
стояла запряженная крестьянская телега. Волостных дел в Суслоне
было по горло. Писарь принимал всегда важный вид, когда подходил к волости, точно полководец на поле сражения. Мужиков он держал в ежовых рукавицах, и даже Ермилыч проникался к нему невольным страхом, когда завертывал в волость по какому-нибудь делу. Когда писарь входил в волость, из темной донеслось старческое пение...
— Одна мебель чего мне
стоила, — хвастался старик, хлопая рукой по дивану. — Вот за эту орехову плачено триста рубликов… Кругленькую копеечку
стоило обзаведенье, а нельзя супротив других ниже себя оказать. У нас в Заполье по-богатому все дома налажены, так оно и совестно свиньей
быть.
Совершенно отдельно
стояли дома купцов-степняков, то
есть торговавших степным сырьем, как Малыгин.
Были еще две маленьких комнаты, в одной из которых
стояла кровать хозяина и несгораемый шкаф, а в другой жила дочь Устинька с старухой нянькой.
Полуянов значительно оживил свадебное торжество. Он отлично
пел, еще лучше плясал и вообще
был везде душой компании. Скучавшие девушки сразу ожили, и веселье полилось широкою рекой, так что стоном стон
стоял. На улице собиралась целая толпа любопытных, желавшая хоть издали послушать, как тешится Илья Фирсыч. С женихом он сейчас же перешел на «ты» и несколько раз принимался целовать его без всякой видимой причины.
Вот с отцом у Галактиона вышел с первого раза крупный разговор. Старик
стоял за место для будущей мельницы на Шеинской курье, где его взяли тогда суслонские мужики, а Галактион хотел непременно ставить мельницу в так называемом Прорыве, выше Шеинской курьи версты на три, где Ключевая точно
была сдавлена каменными утесами.
Стояла осень, и рабочих на месте нельзя
было достать ни за какие деньги, пока не кончится уборка хлеба.
Путешественники несколько раз ночевали в поле, чтобы не тратиться на
постой. Михей Зотыч
был скуп, как кощей, и держал солдата впроголодь. Зачем напрасно деньги травить? Все равно — такого старого черта не откормишь. Сначала солдат роптал и даже ругался.
У Штоффа
была уже своя выездная лошадь, на которой они и отправились в думу. Галактион опять начал испытывать смущение. С чего он-то едет в думу? Там все свои соберутся, а он для всех чужой. Оставалось положиться на опытность Штоффа. Новая дума помещалась рядом с полицией. Это
было новое двухэтажное здание, еще не оштукатуренное. У подъезда
стояло несколько хозяйских экипажей.
—
Будьте осторожны… Это наш миллионер Нагибин. У него единственная дочь невеста, и он выискивает ей женихов. Вероятно, он не знает, что вы женаты.
Постойте, я ему скажу.
— Муж? — повторила она и горько засмеялась. — Я его по неделям не вижу… Вот и сейчас закатился в клуб и проиграет там до пяти часов утра, а завтра в уезд отправится. Только и видела… Сидишь-сидишь одна, и одурь возьмет. Тоже живой человек… Если б еще дети
были… Ну, да что об этом говорить!.. Не
стоит!
Она показала Галактиону свою спальню, поразившую его своею роскошью: две кровати красного дерева
стояли под каким-то балдахином, занавеси на окнах
были из розового шелка, потом великолепный мраморный умывальник, дорогой персидский ковер во весь пол, а туалет походил на целый магазин.
— А мне что!.. Какая
есть… Старая
буду, грехи
буду замаливать… Ну, да не
стоит о наших бабьих грехах толковать: у всех у нас один грех. У хорошего мужа и жена хорошая, Галактион. Это уж всегда так.
Но ведь не он, так на его место найдется десяток других охотников, притом во главе конкурса
стоял такой почтенный человек, как старик Луковников; наконец, ему не из чего
было выбирать, а жить
было нужно.
Познакомив с женой, Стабровский провел гостя прежде всего в классную, где рядом с партой Диди
стояла уже другая новенькая парта для Устеньки. На стенах висели географические карты и рисунки, два шкафа заняты
были книгами, на отдельном столике помещался громадный глобус.
Галактион
был другого мнения и
стоял за бабушку. Он не мог простить Агнии воображаемой измены и держал себя так, точно ее и на свете никогда не существовало. Девушка чувствовала это пренебрежение, понимала источник его происхождения и огорчалась молча про себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала, что именно она
будет ему нужна. Раз она даже сделала робкую попытку объясниться с ним по этому поводу.
—
Постой, голова… Да ты куда пришел-то? Ведь я тебе родной тесть прихожусь?..
Есть на тебе крест-то?
Эта новость
была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион еще в первый раз принимал участие в таком пире и мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед
стоил на плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная.
Ели,
пили, говорили речи, поздравляли друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион, как ни старался не
пить, но это
было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только
пить.
В телегах
была навезена разная снедь и
стояла целая бочка домашнего квасу.
У Голяшкина
была странная манера во время разговора придвигаться к собеседнику все ближе и ближе, что сейчас как-то особенно волновало Галактиона. Ему просто хотелось выгнать этого сладкого братца, и он с большим трудом удерживался. Они
стояли друг против друга и смотрели прямо в глаза.
— Ведь это мне решительно ничего не
стоит, — объяснял он смущавшемуся Галактиону. — Деньги все равно
будут лежать, как у меня в кармане, а года через три вы их выплатите мне.
— У нас вот как, ваше степенство… Теперь страда, когда хлеб убирают, так справные мужики в поле не дожинают хлеб начисто, а оставляют «Николе на бородку». Ежели которые бедные, — ну, те и подберут остатки-то. Ничего, справно народ живет. Богатей
есть, у которых по три года хлеб в скирдах
стоит.
— Тебя не спрошу. Послушай, Галактион, мне надоело с тобой ссориться. Понимаешь, и без тебя тошно. А тут ты еще пристаешь… И о чем говорить: нечем
будет жить — в прорубь головой. Таких ненужных бабенок и хлебом не
стоит кормить.
— Ну, чего тебе
стоит?
Будь отцом родным… Ведь никто не узнает.
— Ох, плохо
будет, сватушка, всем плохо!.. Ведь можно
было бы жить, и еще как можно, если бы все не набросились строить мельницы. По Ключевой-то теперь стоном стон
стоит… Так и рвут, так и рвут. Что только и
будет!..
Галактион
стоял все время на крыльце, пока экипаж не скрылся из глаз. Харитина не оглянулась ни разу. Ему сделалось как-то и жутко, и тяжело, и жаль себя. Вся эта поездка с Харитиной у отца
была только злою выходкой, как все, что он делал. Старик в глаза смеялся над ним и в глаза дразнил Харитиной. Да, «без щей тоже не проживешь». Это
была какая-то бессмысленная и обидная правда.
Все мысли и чувства Аграфены сосредоточивались теперь в прошлом, на том блаженном времени, когда
была жива «сама» и дом
стоял полною чашей. Не стало «самой» — и все пошло прахом. Вон какой зять-то выворотился с поселенья. А все-таки зять, из своего роду-племени тоже не выкинешь. Аграфена являлась живою летописью малыгинской семьи и свято блюла все, что до нее касалось. Появление Полуянова с особенною яркостью подняло все воспоминания, и Аграфена успела, ставя самовар, всплакнуть раз пять.
— Папа,
будем смотреть на вещи прямо, — объясняла она отцу при Устеньке. — Я даже завидую Устеньке…
Будет она жить пока у отца, потом приедет с ярмарки купец и возьмет ее замуж. Одна свадьба чего
стоит: все
будут веселиться,
пить, а молодых заставят целоваться.
Целых три дня продолжались эти галлюцинации, и доктор освобождался от них, только уходя из дому. Но роковая мысль и тут не оставляла его. Сидя в редакции «Запольского курьера», доктор чувствовал, что он
стоит сейчас за дверью и что маленькие частицы его постепенно насыщают воздух. Конечно, другие этого не замечали, потому что
были лишены внутреннего зрения и потому что не
были Бубновыми. Холодный ужас охватывал доктора, он весь трясся, бледнел и делался страшным.
В дверях
стоял Харитон Артемьич. Он прибежал из дому в одном халате. Седые волосы
были всклокочены, и старик имел страшный вид. Он подошел к кровати и молча начал крестить «отходившую». Хрипы делались меньше, клокотанье остановилось. В дверях показались перепуганные детские лица. Аграфена продолжала причитать, обхватив холодевшие ноги покойницы.
Доктор продолжал сидеть в столовой,
пил мадеру рюмку за рюмкой и совсем забыл, что ему здесь больше нечего делать и что пора уходить домой. Его удивляло, что столовая делалась то меньше, то больше, что буфет делал напрасные попытки твердо
стоять на месте, что потолок то уходил кверху, то спускался к самой его голове. Он очнулся, только когда к нему на плечо легла чья-то тяжелая рука и сердитый женский голос проговорил...
Сама по себе мельница
стоила около трехсот тысяч, затем около семисот тысяч требовалось ежегодно на покупку зерна, а самое скверное
было то, что готовый товар приходилось реализовать в рассрочку, что составляло еще около полумиллиона рублей.
— Нет,
постойте… Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что
есть такое суета сует, а вы этого не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас
будет своя чаша… да. Может
быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
Но
стоило ей не
быть с неделю, как старик встречал ее ворчаньем и выговорами.
Бубнов струсил еще больше. Чтобы он не убежал, доктор запер все двери в комнате и опять стал у окна, — из окна-то он его уже не выпустит. А там, на улице, сбежались какие-то странные люди и кричали ему, чтоб он уходил, то
есть Бубнов. Это уже
было совсем смешно. Глупцы они, только теперь увидели его! Доктор
стоял у окна и раскланивался с публикой, прижимая руку к сердцу, как оперный певец.
В Кукарский завод скитники приехали только вечером, когда начало стемняться. Время
было рассчитано раньше. Они остановились у некоторого доброхота Василия, у которого изба
стояла на самом краю завода. Старец Анфим внимательно осмотрел дымившуюся паром лошадь и только покачал головой. Ведь, кажется, скотина, тварь бессловесная, а и ту не пожалел он, — вон как упарил, точно с возом, милая, шла.
Михей Зотыч побежал на постоялый двор, купил ковригу хлеба и притащил ее в башкирскую избу. Нужно
было видеть, как все кинулись на эту ковригу, вырывая куски друг у друга. Люди обезумели от голода и бросались друг на друга, как дикие звери. Михей Зотыч
стоял, смотрел и плакал… Слаб человек, немощен, а велика его гордыня.
С ним
было до пятидесяти тысяч, которые он вез на раздачу своим староверам, но кругом
стояла такая отчаянная нужда, что не
было уже своих и чужих, а просто умиравшие с голоду.
Подъезжая уже к самой мельнице, скитники заметили медленно расходившуюся толпу. У крыльца дома
стояла взмыленная пара, а сам Ермилыч лежал на снегу, раскинув руки. Снег
был утоптан и покрыт кровяными пятнами.
— Перестань, пожалуйста, папа, — уговаривала его Устенька. — Не
стоит даже и говорить о таких пустяках…
Будет день —
будет и хлеб.
Может
быть, и хороши они только потому, что ничего не
стоили своим владельцам.
Причин для такого черничества в тяжелом складе народной жизни
было достаточно, а на первом плане, конечно,
стояло неудовлетворенное личное чувство.
— Не любишь, миленький? Забрался, как мышь под копну с сеном, и шире тебя нет, а того не знаешь, что нет мошны —
есть спина. Ну-ка, отгадай другую загадку:
стоит голубятня, летят голуби со всех сторон, клюют зерно, а сами худеют.
— А вот и знаю!.. Почему, скажи-ка, по ту сторону гор, где и земли хуже, и народ бедный, и аренды большие, — там народ не голодует, а здесь все
есть, всего бог надавал, и мужик-пшеничник голодует?.. У вас там Строгановы берут за десятину по восемь рублей аренды, а в казачьих землях десятина
стоит всего двадцать копеек.
Стоял уже конец весны. Выпадали совсем жаркие дни, какие бывают только летом. По дороге из Заполья к Городищу шли три путника, которых издали можно
было принять за богомолов. Впереди шла в коротком ситцевом платье Харитина, повязанная по-крестьянски простым бумажным платком. За ней шагали Полуянов и Михей Зотыч. Старик шел бодро, помахивая длинною черемуховою палкой, с какою гонят стада пастухи.