Неточные совпадения
— Ах, аспид! ах, погубитель! — застонал старик. — Видел, Михей Зотыч? Гибель
моя, а не сын… Мы с Булыгиным на ножах, а он, слышь, к Булыгиным. Уж я его, головореза, три раза проклинал и на смирение посылал
в степь, и своими руками терзал — ничего не берет. У других отцов сыновья — замена, а мне нож вострый. Сколько я денег за него переплатил!
— Другие и пусть живут по-другому, а нам и так ладно. Кому надо, так и
моих маленьких горниц не обегают. Нет, ничего, хорошие люди не брезгуют… Много у нас
в Заполье этих других-то развелось. Модники… Смотреть-то на них тошно, Михей Зотыч. А все через баб… Испотачили бабешек, вот и мутят: подавай им все по-модному.
— Да ты не бойся, Устюша, — уговаривал он дичившуюся маленькую хозяйку. — Михей Зотыч, вот и
моя хозяйка. Прошу любить да жаловать… Вот ты не дождался нас, а то мы бы как раз твоему Галактиону
в самую пору. Любишь чужого дедушку, Устюша?
— Зачем? — удивился Штофф. — О, батенька, здесь можно сделать большие дела!.. Да, очень большие! Важно поймать момент… Все дело
в этом. Край благодатный, и кто пользуется его богатствами? Смешно сказать… Вы посмотрите на них: никто дальше насиженного мелкого плутовства не пошел, или скромно орудует на родительские капиталы, тоже нажитые плутовством. О, здесь можно развернуться!.. Только нужно людей, надежных людей.
Моя вся беда
в том, что я русский немец… да!
— Мы ведь тут, каналья ты этакая, живем одною семьей, а я у них, как посаженый отец на свадьбе… Ты, ангел
мой, еще не знаешь исправника Полупьянова. За глаза меня так навеличивают. Хорош мальчик, да хвалить некому… А впрочем, не попадайся, ежели что — освежую… А русскую хорошо пляшешь? Не умеешь? Ах ты, пентюх!.. А вот постой, мы Харитину
в круг выведем. Вот так девка: развей горе веревочкой!
Это
мой прямой интерес, и я вам скажу сейчас,
в чем дело.
— Банк? Вы хотите, чтобы
в числе учредителей стояло
мое русское имя?
— Харитина, помнишь
мою свадьбу? — заговорил он, не открывая глаз, — ему страстно хотелось исповедаться. — Тогда
в моленной… У меня голова закружилась… и потом весь вечер я видел только тебя. Это грешно… я мучился… да. А потом все прошло… я привык к жене… дети пошли… Помнишь, как ты меня целовала тогда на мельнице?
— Это ваше счастие… да… Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться, а тогда, то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков, и все на одну колодку… да. Хоть ты его
в семи водах
мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
— Это вы действительно верно изволите рассуждать. Кто же его знал?.. Еще приятель
мой. И небогатый человек, главное… Сказывают, недавно целую партию своей крупчатки
в Расею отправил.
— Конечно, конечно… Виноват, у вас является сам собой вопрос, для чего я хлопочу? Очень просто. Мне не хочется, чтобы
моя дочь росла
в одиночестве. У детей свой маленький мир, свои маленькие интересы, радости и огорчения. По возрасту наши девочки как раз подходят, потом они будут дополнять одна другую, как представительницы племенных разновидностей.
— Прасковья Ивановна, вы забываете, что Харитина —
моя близкая родственница и что она сейчас
в таком положении…
— Ведь я младенец сравнительно с другими, — уверял он Галактиона, колотя себя
в грудь. — Ну, брал… ну, что же из этого? Ведь по грошам брал, и даже стыдно вспоминать, а кругом воровали на сотни тысяч. Ах, если б я только мог рассказать все!.. И все они правы, а я вот сижу. Да это что…
Моя песня спета. Будет, поцарствовал. Одного бы только желал, чтобы меня выпустили на свободу всего на одну неделю: первым делом убил бы попа Макара, а вторым — Мышникова. Рядом бы и положил обоих.
— Плохая наша ворожба, Флегонт Васильич. Михей-то Зотыч того, разнемогся,
в лежку лежит. Того гляди, скапутится. А у меня та причина, что ежели он помрет, так жалованье
мое все пропадет. Денег-то я еще и не видывал от него, а уж второй год живу.
— Видишь ли,
в чем дело… да… Она после мужа осталась без гроша. Имущество все описано. Чем она жить будет? Самому мне говорить об этом как-то неудобно. Гордая она, а тут еще… Одним словом, женская глупость.
Моя Серафима вздумала ревновать. Понимаешь?
— Прежде всего,
мой милый, тебя
в этих делах всегда выручало спасительное чувство страха.
—
В тот день, когда Прохоров принесет повинную, у вас будет первый пароход… да. Даю вам
мое честное слово.
— Н-но-о? Ведь
в кои-то веки довелось испить дешевки. Михей-то Зотыч, тятенька, значит,
в Шабрах строится, Симон на новой мельнице, а мы, значит, с Емельяном
в Прорыве руководствуем… Вот я и вырвался. Ах, братец ты
мой, Галактион Михеич, и что вы только придумали! Уж можно сказать, што уважили вполне.
— Ах, братцы
мои… родимые вы
мои! — кричал Вахрушка, врезываясь
в двигавшуюся толпу. — Привел господь на старости лет… ах, братцы!
— Да ведь письмо не подписано? Наконец,
моя роль
в этом деле самая жалкая… Я не могу даже избить этого мерзавца.
— Поздравьте: мы все кончили, — весело проговорил он. — Да, все… Хорошо то, что хорошо кончается. А затем, я приехал напомнить вам свое обещание… Я вам открываю кредит
в пятьдесят тысяч. Хоть
в воду их бросьте. Сам я не могу принять участия
в вашем пароходном деле, потому что
мой принцип — не разбрасываться. Надеюсь, что мы всегда останемся друзьями.
— Да ты никак с ума спятил?! — закричал старик. — Ведь Анфуса Гавриловна, чай, была
моя жена, — ну, значит, все
мое… Я же все заводил. Кажется, хозяин
в дому, а ты пристаешь… Вон!
— Да ведь жена была
моя, и я свой дом записывал на нее и свои деньги положил на ее имя
в банк?
— Со своими? Вот
в том-то и вся
моя беда… Свои! Ха-ха!
— Конечно, разорил, — поддакивала писарша Анна. — Теперь близко полуторых сот тысяч
в фабрике сидит да из мамынькиных денег туда же ушло близко тридцати, — по седьмой части каждой досталось бы. Плакали наши денежки…
Моих двадцать пять тысяч сожрала проклятая фабрика.
— Вы никогда не думали, славяночка, что все окружающее вас есть замаскированная ложь? Да… Чтобы вот вы с Дидей сидели
в такой комнате, пользовались тюремным надзором мисс Дудль, наконец
моими медицинскими советами, завтраками, пользовались свежим бельем, — одним словом, всем комфортом и удобством так называемого культурного существования, — да, для всего этого нужно было пустить по миру тысячи людей. Чтобы Дидя и вы вели настоящий образ жизни, нужно было сделать тысячи детей нищими.
— Представьте себе, что
мои компаньоны распространяют про меня… Я и разорил их и погубил дело, а все заключается только
в том, что они не выдержали характера и струсили раньше времени.
— Подтянем, Илья Фирсыч? Ха-ха! Отцом родным будешь. Озолочу… Истинно господь прислал тебя ко мне. Ведь вконец я захудал. Зятья-то на
мои денежки живут да радуются, а я
в забвенном виде. Они радуются, а мы их по шапке… Ха-ха!.. Есть и на зятьев закон?
— А Полуянов? Вместе с мельником Ермилычем приехал, потребовал сейчас водки и хвалится, что засудит меня, то есть за
мое показание тогда на суде. Мне, говорит, нечего терять… Попадья со страхов убежала
в суседи, а я вот сижу с ними да слушаю. Конечно, во-первых, я нисколько его не боюсь, нечестивого Ахава, а во-вторых, все-таки страшно…
— Нет, постойте… Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что есть такое суета сует, а вы этого не понимаете. Взгляните на
мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас будет своя чаша… да. Может быть, похуже
моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу
в полное ничтожество. Слышишь, поп?
— Это
мой зятек Замараев стравил Нагибина! — кричал Харитон Артемьич прямо на улице. — Прямо
в острог его, подлеца!.. Да и других зятьев тоже! Весь альбом
в острог.
— Если бы лошадь… Боже
мой, дайте мне лошадь! — орал Штофф,
в бессильной ярости бегая по палубе. — Ведь у меня все там осталось.
— А ты не заметил ничего, родимый
мой? Мы-то тут споримся, да перекоряемся, да худые слова выговариваем, а он нас толкает да толкает… Я-то это давно примечаю, а как он швырнул тебя
в снег… А тут и сам объявился
в прескверном образе… Ты думаешь, это углевозы ехали? Это он ехал с своим сонмом, да еще посмеялся над нами… Любо ему, как скитники вздорят.
—
В таком случае, вы понимаете, что ваше преследование меня по пятам — мерзость… За меня даже заступиться некому, и вы пользуетесь
моею беззащитностью. Ко всем хорошим качествам, о которых я вам уже говорила, вы присоединяете новое.
— Пожалуй, если хотите. Она хочет хоть этим путем подогреть
в Галактионе ревнивое чувство. На всякий случай
мой совет: вы поберегайтесь этой особы. Чем она ласковее и скромнее, тем могут быть опаснее вспышки.
— И окажу… — громко начал Полуянов, делая жест рукой. — Когда я жил
в ссылке, вы, Галактион Михеич, увели к себе
мою жену… Потом я вернулся из ссылки, а она продолжала жить. Потом вы ее прогнали… Куда ей деваться? Она и пришла ко мне… Как вы полагаете, приятно это мне было все переносить? Бедный я человек, но месть я затаил-с… Сколько лет питался одною злобой и, можно сказать, жил ею одной. И бедный человек желает мстить.