Неточные совпадения
Все девицы взвизгнули и стайкой унеслись в горницы, а толстуха Аграфена заковыляла за ними. «
Сама» после утреннего чая прилегла отдохнуть в гостиной и долго не могла ничего понять, когда к ней влетели дочери всем выводком. Когда-то красивая женщина, сейчас Анфуса Гавриловна представляла
собой типичную купчиху, совсем заплывшую жиром. Она сидела в ситцевом «холодае» и смотрела испуганными глазами то на дочерей, то на стряпку Аграфену, перебивавших друг друга.
Пришлось «огорчиться» одному. Налил
себе Харитон Артемьич
самую большую рюмку, «протодьяконскую», хлопнул и, не закусывая, повторил.
Одним словом, Анфуса Гавриловна оказалась настоящим полководцем, хотя гость уже давно про
себя прикинул в уме всех трех сестер: младшая хоть и взяла и красотой и удалью, а еще невитое сено, икона и лопата из нее будет; средняя в
самый раз, да только ленива, а растолстеет — рожать будет трудно; старшая, пожалуй, подходящее всех будет, хоть и жидковата из
себя и модничает лишнее.
— И то я их жалею, про
себя жалею. И Емельян-то уж в годах.
Сам не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз и говорю: «Емельян, когда я помру, делай, как хочешь. Я с тебя воли не снимаю». Так и сказал. А при
себе не могу дозволить.
— Место-то найдется, да я не люблю
себя стеснять… А там я
сам большой,
сам маленький, и никому до меня дела нет.
— Ты у меня поговори, Галактион!.. Вот сынка бог послал!.. Я о нем же забочусь, а у него пароходы на уме. Вот тебе и пароход!..
Сам виноват,
сам довел меня. Ох, согрешил я с вами: один умнее отца захотел быть и другой туда же… Нет, шабаш! Будет веревки-то из меня вить… Я и тебя, Емельян, женю по пути. За один раз терпеть-то от вас. Для кого я хлопочу-то, галманы вы этакие? Вот на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю
себе на шею надеваю, а вы…
И действительно, Галактион интересовался, главным образом, мужским обществом. И тут он умел
себя поставить и просто и солидно: старикам — уважение, а с другими на равной ноге. Всего лучше Галактион держал
себя с будущим тестем, который закрутил с
самого первого дня и мог говорить только всего одно слово: «Выпьем!» Будущий зять оказывал старику внимание и делал такой вид, что совсем не замечает его беспросыпного пьянства.
Сам-то Михей Зотыч небось и глаз не казал на свадьбу, а отсиживался у
себя на постоялом дворе да на берегу Ключевой.
Сами по
себе новые люди были все очень милые, вежливые и веселые.
Везде
сами бывали, всех принимали у
себя и умели товар лицом показать.
Штофф попал в
самое больное место скуповатого деревенского батюшки. Он жил бездетным, вдвоем с женой, и всю любовь сосредоточил на скромном стяжании, — его интересовали не столько
сами по
себе деньги, а главным образом процесс их приобретения, как своего рода спорт.
Хитрый немец умело и ловко затронул его
самое больное место, именно то, о чем он мечтал только про
себя.
— А потом вы
сами по
себе, а я
сам по
себе.
«А денег я тебе все-таки не дам, — думал старик. —
Сам наживай — не маленький!.. Помру, вам же все достанется. Ох, миленькие, с
собой ничего не возьму!»
Вернувшись домой, Галактион почувствовал
себя чужим в стенах, которые
сам строил. О
себе и о жене он не беспокоился, а вот что будет с детишками? У него даже сердце защемило при мысли о детях. Он больше других любил первую дочь Милочку, а старший сын был баловнем матери и дедушки. Младшая Катя росла как-то
сама по
себе, и никто не обращал на нее внимания.
А между тем в тот же день Галактиону был прислан целый ворох всевозможных торговых книг для проверки. Одной этой работы хватило бы на месяц. Затем предстояла сложная поверка наличности с поездками в разные концы уезда. Обрадовавшийся первой работе Галактион схватился за дело с медвежьим усердием и просиживал над ним ночи. Это усердие не по разуму встревожило
самого Мышникова. Он под каким-то предлогом затащил к
себе Галактиона и за стаканом чая, как бы между прочим, заметил...
Тарасу Семенычу было и совестно, что англичанка все распотрошила, а с другой стороны, и понравилось, что миллионер Стабровский с таким вниманием пересмотрел даже белье Устеньки. Очень уж он любит детей, хоть и поляк.
Сам Тарас Семеныч редко заглядывал в детскую, а какое белье у Устеньки — и совсем не знал. Что нянька сделает, то и хорошо. Все дело чуть не испортила
сама Устенька, потому что под конец обыска она горько расплакалась. Стабровский усадил ее к
себе на колени и ласково принялся утешать.
— Что же я тебе скажу, когда ты
сама кругом виновата. Вперед не кокетничай. Веди
себя серьезно.
— Это он только сначала о Полуянове, а потом и до других доберется, — толковали купцы. — Что же это такое будет-то? Раньше жили
себе, и никому дела до нас не было… Ну, там пожар, неурожай, холера, а от корреспондента до сих пор бог миловал. Растерзать его мало, этого
самого корреспондента.
— А ты не сердитуй, миленький…
Сам кругом виноват. На
себя сердишься… Нехорошо, вот что я тебе скажу, миленький!.. Затемнил ты образ нескверного брачного жития… да. От скверны пришел и скверну в
себе принес. Свое-то гнездо постылишь, подружию слезишь и чад милых не жалеешь… Вот что я тебе скажу, миленький!.. Откуда пришел-то?
— А угощенье, которым ворота запирают, дома осталось. Ха-ха! Ловко я попа донял… Ну, нечего делать, будем угощаться
сами, благо я с
собой захватил бутылочку.
Впрочем, незваные гости ушли в огород, где у попа была устроена под черемухами беседка, и там расположились
сами по
себе. Ермилыч выкрал у зазевавшейся стряпухи самовар и
сам поставил его.
Его неожиданное появление в малыгинском доме произвело настоящий переполох, точно вошел разбойник. Встретившая его на дворе стряпка Аграфена только ахнула, выронила из рук горшок и убежала в кухню.
Сама Анфуса Гавриловна заперлась у
себя в спальне. Принял зятя на террасе
сам Харитон Артемьич, бывший, по обыкновению, навеселе.
— Иди-ка ты, отец, к
себе лучше, — проговорила старушка с решительным видом, какого Галактион не ожидал. — Я уж
сама.
— И буду, всегда буду. Ведь человек, который обличает других, уже тем
самым как бы выгораживает
себя и садится на отдельную полочку. Я вас обличаю и
сам же служу вам. Это напоминает собаку, которая гоняется за собственным хвостом.
Этот первый завтрак служил для Галактиона чем-то вроде вступительного экзамена. Скоро он почувствовал
себя у Стабровских если не своим, то и не чужим.
Сам старик только иногда конфузил его своею изысканною внимательностью. Галактион все-таки относился к магнату с недоверием. Их окончательно сблизил случайный разговор, когда Галактион высказал свою заветную мечту о пароходстве. Стабровский посмотрел на него прищуренными глазами, похлопал по плечу и проговорил...
— Вы уж как там знаете, а я не могу, — упрямо повторял Полуянов на все увещания следователя. — Судите меня одного, а другие
сами про
себя знают… да. Моя песенка спета, зачем же лишний грех на душу брать? Относительно
себя ничего не утаю.
Стабровский
сам предложил Галактиону тридцать тысяч, обеспечив
себя, конечно, расписками и домашними векселями.
— Это нас не касается, милый человек. Господин Стабровский
сами по
себе, а мы
сами по
себе… да-с. И я даже удивляюсь, что вам от меня нужно.
Сам Замараев переоделся на городскую руку и держал
себя вообще очень солидно.
Жена Анна Харитоновна тоже употребляла
самые отчаянные усилия, чтоб отполировать
себя на городскую руку, в чем ей усиленно помогала «полуштофова жена», как записная модница.
И это была совсем не та Харитина, которую он видел у
себя дома, и
сам он был не тот, каким его знали все, — о! он еще не начинал жить, а только готовился к чему-то и ради этого неизвестного работал за четверых и отказывал
себе во всем.
Получилась
самая нелепая и жалкая сцена, за которую доктор презирал
себя целый месяц.
Этой одной фамилии было достаточно, чтобы весь банк встрепенулся. Приехал
сам Прохоров, — это что-нибудь значило. Птица не маленькая и недаром прилетела. Артельщики из кассы, писаря, бухгалтеры — все смотрели на знаменитого винного короля, и все понимали, зачем он явился. Галактион не вышел навстречу, а попросил гостя к
себе, в комнату правления.
Еще раз в отцовском доме сошлись все сестры. Даже пришла Серафима, не показывавшаяся нигде. Все ходили с опухшими от слез глазами. Сошлись и зятья.
Самым деятельным оказался Замараев. Он взял на
себя все хлопоты, суетился, бегал и старался изо всех сил.
Из зятьев неотлучно были в доме Харченко и Замараев. Они часто уходили в кабинет учителя, притворяли за
собой двери, пили водку и о чем-то подолгу шушукались. Вообще держали
себя самым подозрительным образом.
Лучше всех держала
себя от начала до конца Харитина. Она даже решила сгоряча, что все деньги отдаст отцу, как только получит их из банка. Но потом на нее напало раздумье. В
самом деле, дай их отцу, а потом и поминай, как звали. Все равно десятью тысячами его не спасешь. Думала-думала Харитина и придумала. Она пришла в кабинет к Галактиону и передала все деньги ему.
— Что тогда? А знаешь, что я тебе скажу? Вот ты строишь
себе дом в Городище, а какой же дом без бабы? И Михей Зотыч то же
самое давеча говорил. Ведь у него все загадками да выкомурами, как хочешь понимай. Жалеет тебя…
— Вы меня гоните, Болеслав Брониславич, — ответила Устенька. — То есть я не так выразилась. Одним словом, я не желаю
сама уходить из дома, где чувствую
себя своей. По-моему, я именно сейчас могу быть полезной для Диди, как никто. Она только со мной одной не раздражается, а это
самое главное, как говорит доктор. Я хочу хоть чем-нибудь отплатить вам за ваше постоянное внимание ко мне. Ведь я всем обязана вам.
Надулась, к удивлению, Харитина и спряталась в каюте. Она живо представила
себе самую обидную картину торжественного появления «Первинки» в Заполье, причем с Галактионом будет не она, а Ечкин. Это ее возмущало до слез, и она решила про
себя, что
сама поедет в Заполье, а там будь что будет: семь бед — один ответ. Но до поры до времени она сдержалась и ничего не сказала Галактиону. Он-то думает, что она останется в Городище, а она вдруг на «Первинке» вместе с ним приедет в Заполье. Ничего, пусть позлится.
— Вот это ты уж напрасно, Илья Фирсыч. Поп-то Макар
сам по
себе, а тогда тебя устиг адвокат Мышников. В нем вся причина. Вот ежели бы и его тоже устигнуть, — очень уж большую силу забрал. Можно сказать, весь город в одном суставе держит.
— Господи, что прежде-то было, Илья Фирсыч? — повторял он, качая головой. — Разве это
самое кто-нибудь может понять?.. Таких-то и людей больше не осталось. Нынче какой народ пошел: троюродное наплевать — вот и вся музыка. Настоящего-то и нет. Страху никакого, а каждый норовит только
себя выше протчих народов оказать. Даже невероятно смотреть.
Устенька Луковникова жила сейчас у отца. Она простилась с гостеприимным домом Стабровских еще в прошлом году. Ей очень тяжело было расставаться с этою семьей, но отец быстро старился и скучал без нее. Сцена прощания вышла
самая трогательная, а мисс Дудль убежала к
себе в комнату, заперлась на ключ и ни за что не хотела выйти.
Замечал это и
сам Тарас Семеныч, хотя и не высказывался прямо. Ничего, помаленьку привыкнет…
Самое главное, что больше всего тяготило Устеньку, это сознание собственной ненужности у
себя дома. Она чувствовала
себя какою-то гостьей.
— Не стоит!.. Я
сам сначала тоже жалел
себя, а потом… Одним словом, не стоит говорить.
— Барышня, а вы не находите меня сумасшедшим? — спросил ее раз доктор с больною улыбкой. — Будемте откровенны… Я
самое худшее уже пережил и смотрю на
себя, как на пациента.
Галлюцинация продолжалась до
самого утра, пока в кабинет не вошла горничная. Целый день потом доктор просидел у
себя и все время трепетал: вот-вот войдет Прасковья Ивановна. Теперь ему начинало казаться, что в нем уже два Бубнова: один мертвый, а другой умирающий, пьяный, гнилой до корня волос. Он забылся, только приняв усиленную дозу хлоралгидрата. Проснувшись ночью, он услышал, как кто-то хриплым шепотом спросил его...
— И будешь возить по чужим дворам, когда дома угарно. Небойсь стыдно перед детьми свое зверство показывать… Вот так-то, Галактион Михеич! А ведь они, дети-то, и совсем большие вырастут. Вырасти-то вырастут, а к отцу путь-дорога заказана. Ах, нехорошо!.. Жену не жалел, так хоть детей бы пожалел. Я тебе по-стариковски говорю… И обидно мне на тебя и жаль. А как жалеть, когда
сам человек
себя не жалеет?
— Поживешь с мое, так и
сама будешь то же говорить. Мудрено ведь живого человека судить… Взять хоть твоего Стабровского: он ли не умен, он ли не хорош у
себя дома, — такого человека и не сыщешь, а вышел на улицу — разбойник… Без ножа зарежет. Вот тут и суди.
Сама по
себе мельница стоила около трехсот тысяч, затем около семисот тысяч требовалось ежегодно на покупку зерна, а
самое скверное было то, что готовый товар приходилось реализовать в рассрочку, что составляло еще около полумиллиона рублей.