Неточные совпадения
— Как это странно, — говорил Пепко,
выпив залпом три стакана, — как странно, что вот мы с
тобой сидим и
пьем чай…
Да, так меня удивляет вот то, что мы сидим и
пьем чай: я — уроженец далекого северо-востока, а
ты — южанин.
— Ведь то же самое
было и третьего и четвертого дня, когда
ты уходил из дому… Но тогда приходили другие — я в этом убежден. По голосу слышу… О, проклятый черкес!..
Ты только представь себе, что вместо нас в этой комнате жила бы Анна Петровна?..
— Именно, наука о козявках, мушках и таракашках, а в сущности — вздор и ерунда. Еще лучше, что
ты ничего не смыслишь:
будет свежее впечатление… А публике нужно только с пылу, горячего.
— Я
тебе открою секрет не только репортерского писания, но и всякого художественного творчества: нужно считать себя умнее всех… Если не можешь поддерживать себя в этом настроении постоянно, то
будь умнее всех хотя в то время, пока
будешь сидеть за своим письменным столом.
— А
ты — Любовь, то
есть любовь и в частности и вообще.
— Цезарь — это я, то
есть цезарь пока еще в возможности, in spe. Но я уже на пути к этому высокому сану… Одним словом, я вчера лобзнул Ночь и Ночь лобзнула меня обратно. Привет
тебе, счастливый миг… В нашем лице человечество проявило первую попытку сделать продолжение издания. Ах, какая девушка, какая девушка!..
—
Ты мне, полковник, оборудуй роман, да чтобы заглавие
было того, позазвонистее, — говорил Спирька. — А уж насчет цены
будь спокоен… Знаешь, я не люблю вперед цену ставить, не видавши товару.
— Я? надую? Да спроси Порфирыча, сколько он от меня хлеба едал… Я-то надую?.. Ах
ты, братец
ты мой, полковничек… Потом еще мне нужно поправить два сонника и «Тайны натуры». Понимаешь? Работы всем хватит, а
ты: надуешь. Я о вас же хлопочу, отцы… Название-то
есть для романа?
— Разве тут думают, несчастный?.. Ах, мерзавец, мерзавец… Помнишь, я говорил
тебе о роковой пропорции между количеством мужчин и женщин в Петербурге: перед
тобой жертва этой пропорции. По логике вещей, конечно, мне следует жениться… Но что из этого может произойти? Одно сплошное несчастие. Сейчас несчастие временное, а тогда несчастие на всю жизнь… Я возненавижу себя и ее. Все
будет отравлено…
— «Прощальный бенефис дивы… Патти. [Патти Аделина (1843–1919) — знаменитая итальянская оперная певица, в 60-х годах прошлого века
пела в итальянской опере в Петербурге.] уезжает… Идет опера „Динора“ [«Динора» — комическая опера французского композитора Джакомо Мейербера (1791–1864).] Знаменитый дуэт Патти и Николини [Николини — оперный певец, француз по происхождению, муж Аделины Патти.]». Как
ты полагаешь относительно этого?
— И отлично. Четыре целковых обеспечивают вполне порядочность… Сегодня же мы
будем слушать «Динору», черт возьми, или
ты наплюй мне в глаза. Чем мы хуже других, то
есть людей, которые могут выбрасывать за абонемент сотни рублей? Да, я
буду слушать Патти во что бы то ни стало, хоть бы земной шар раскололся на три половины, как говорят институтки.
— Совершенно серьезно… Ведь это только кажется, что у них такие же руки и ноги, такие же глаза и носы, такие же слова и мысли, как и у нас с
тобой. Нет, я
буду жить только для того, чтобы такие глаза смотрели на меня, чтобы такие руки обнимали меня, чтобы такие ножки бежали ко мне навстречу. Я не могу всего высказать и мог бы выразить свое настроение только музыкой.
— Да, все это патрицианская философия, а нужно спросить, что чувствует та девушка, которая, может
быть, любит
тебя…
— Послушай, что
ты привязался ко мне? Это, понимаешь, скучно…
Ты идеализируешь женщин, а я — простой человек и на вещи смотрю просто. Что такое — любить?.. Если действительно человек любит, то для любимого человека готов пожертвовать всем и прежде всего своей личностью, то
есть в данном случае во имя любви откажется от собственного чувства, если оно не получает ответа.
— А как же, суседи
будем… Я вот тут рядом сейчас живу. У меня третий год Иван Павлыч квартирует… Вот господин так господин. Ах, какой господин… Прямо говорит: «Васька, можешь
ты мне соответствовать?» Завсегда могу, Иван Павлыч… Уж Васька потрафит, Васька все может сруководствовать. Не
будет ли на чаек с вашей милости?
— Отлично
было бы теперь чайку напиться, братику, только вот самовара у нас с
тобой нет… Да и вообще, где мы
будем утолять голод и жажду?
— А
ты кто
есть таков человек? — ревел Васька с крыши. — Да я из
тебя лучины нащеплю… Ну-ка, полезай сюда, обалдуй!..
— А сюда, в Парголово…
Ты, конечно,
будешь рад, потому что ухаживал за этой индюшкой Наденькой. А, черт…
После поездки в Юкки твоя Гретхен примет православие, а
ты будешь целовать руку у этой старой фрау с бантами…
Впрочем, это отличный предлог — она
будет давать
тебе уроки, старая фрау
будет вязать чулок, а
ты будешь пожимать маленькие немецкие ручки под столом…
Возьми литературу, которая существует несколько столетий, и везде и все основано именно на этом, и так же
будет, когда и нас с
тобой не
будет.
Когда
ты будешь делать описания небесного свода, рекомендую
тебе одно сравнение, которое, кажется, еще не встречалось в изящной литературе: небо — это голубая шелковая ткань, усыпанная серебряными пятачками, гривенниками, пятиалтынными и двугривенными.
Пепко со всем хором
был на «
ты».
— Ах, какой
ты… ну, она, Любочка. Сейчас меня за рукав, слезы, упреки, — одним словом, полный репертуар. И вот все время мучила… Это ее проклятая Федосья подвела, то
есть сказала мой адрес. Я с ней рассчитаюсь…
— Я знаю, что
ты будешь меня презирать… Я сам презираю себя. Да… Прощай. Если она придет к нам на дачу, скажи, что я утонул. Во всяком случае, я совсем не гожусь на амплуа белошвейного предмета…
Ты только вникни: предмет… тьфу!
Как это хорошо, когда чувствуешь, что она
тебе верит и сам веришь себе… Именно так и
было в данном случае. Александра Васильевна сама разболталась и так мило рассказывала мне разные мелочи из своей жизни.
— О,
ты все это прочтешь и поймешь, какой человек
тебя любит, — повторил я самому себе, принимаясь за работу с ожесточением. — Я
буду достоин
тебя…
— В
тебе говорит зависть, мой друг, но
ты еще можешь проторить себе путь к бессмертию, если впоследствии напишешь свои воспоминания о моей бурной юности. У всех великих людей
были такие друзья, которые нагревали свои руки около огня их славы… Dixi. [Я кончил (лат.).] Да, «песня смерти» — это вся философия жизни, потому что смерть — все, а жизнь — нуль.
— Может
быть, бедный человек нашел твои десять целковых, ну, богу помолится за
тебя… Все же одним грехом меньше.
Ты написал печатный лист; чтобы его прочесть, нужно minimum четверть часа, а если
ты автор, которого
будет публика читать нарасхват, то нужно считать, что каждым таким листом
ты отнимаешь у нее сто тысяч четвертей часа, или двадцать пять тысяч часов.
— Послушай,
ты должен
быть мне благодарен, — заметил Пепко, принимая какой-то великодушный вид. — Да, благодарен. Ведь я мог бы
тебе сказать, что все это можно бы предвидеть и что именно я это предвидел и так далее. Но я этого не делаю, и
ты чувствуй.
Да, я лежал на своей кушетке, считал лихорадочный пульс, обливался холодным потом и думал о смерти. Кажется, Некрасов сказал, что хорошо молодым умереть. Я с этим не мог согласиться и как-то весь затаился, как прячется подстреленная птица. Да и к кому
было идти с своей болью, когда всякому только до себя! А как страшно сознавать, что каждый день все ближе и ближе подвигает
тебя к роковой развязке, к тому огромному неизвестному, о котором здоровые люди думают меньше всего.
— Всего лучшего, collega… Надеюсь, что
ты не
будешь терять даром своего маленького дачного времени. Аграфена Петровна такая добрая… Желаю успеха.
Боже мой, как я завидую
тебе, то
есть твоей свободе!
Я когда увидел
тебя, первой мыслью
было броситься, догнать и сказать: «Милый, родной, беги от женщины»…
— Пусть она там злится, а я хочу
быть свободным хоть на один миг. Да, всего на один миг. Кажется, самое скромное желание?
Ты думаешь, она нас не видит?.. О, все видит! Потом
будет проникать мне в душу — понимаешь, прямо в душу. Ну, все равно… Сядем вот здесь. Я хочу себя чувствовать тем Пепкой, каким
ты меня знал тогда…
— В том-то и дело, что ничего не знает… ха-ха!.. Хочу умереть за братьев и хоть этим искупить свои прегрешения. Да… Серьезно
тебе говорю… У меня это клином засело в башку.
Ты только представь себе картину: порабощенная страна, с одной стороны, а с другой — наш исторический враг… Сколько там пролито русской крови, сколько положено голов, а идея все-таки не достигнута. Умереть со знаменем в руках, умереть за святое дело — да разве может
быть счастье выше?
— И вдруг
ты уезжаешь добровольцем, избавляясь разом от двух бед: не
будет сидеть Любочка против дачи, и не
будет пилить Анна Петровна… Это недурно…
— К сожалению,
ты прав… Подводная часть мужской храбрости всегда заготовляется у себя дома. Эти милые женщины кого угодно доведут до геройства, которому человечество потом удивляется, разиня рот. О, как я теперь ненавижу всех женщин!.. Представь себе, что у
тебя жестоко болит зуб, — вот что такое женщина, с той разницей, что от зубной боли
есть лекарство, больной зуб, наконец, можно выдернуть.
— Послушай,
ты, кажется, рехнулся?.. С какой стати
ты полезешь объясняться?.. Оскорбителен
был тон, — да, но
ты прими во внимание, сколько тысяч рукописей ему приходится перечитывать; поневоле человек озлобится на нашего брата, неудачников. На его месте
ты, вероятно, стал бы кусаться…
— А вот, читай… Целую неделю корпел. Знаешь, я открыл, наконец, секрет сделаться великим писателем. Да… И как видишь, это совсем не так трудно. Когда
ты прочтешь, то сейчас же превратишься в мудреца. Посмотрим тогда, что он скажет… Ха-ха!.. Да,
будем посмотреть…
— И что только
будет… — шептала Федосья, покачивая головой. — Откуда взялся этот проклятущий солдатишко… Люба, а
ты не сумлевайся, потому как теперь не об этом следовает думать. Записалась в сестры — ну, значит, конец.
— А
ты не знаешь, о чем? Перестань… ах, нехорошо!.. Может
быть, не увидимся, Вася… все равно… Одним словом, мне жаль
тебя. Нельзя так… Где твои идеалы?
Ты только представь себе, что это кто-нибудь другой сделал… Лучше бы уж
тебе ехать вместе с нами добровольцем. Вообще скверное предисловие к той настоящей жизни, о которой мы когда-то вместе мечтали.
— Да, она едет вместе с нами… Я говорил с ней. Только
ты ошибаешься: это совсем другое. Тут
была хоть тень чувства и увлечения, а не одно холодное свинство…
Извини, что я так давно не писал
тебе, то
есть не писал совсем.
Главной причиной этому
было то, что, уезжая в Сербию, я ненавидел
тебя самым благородным манером, как сорок тысяч благородных братьев, возведенные в квадрат.
Итак, я не писал
тебе и сейчас пишу только потому, что лежу в госпитале уже второй месяц и скучаю, как, вероятно,
будут скучать только будущие читатели твоих будущих произведений.
— Ну, а когда
ты в турка
будешь превращаться?