Неточные совпадения
Обыкновенно моя улица целый
день оставалась пустынной — в этом заключалось ее главное достоинство. Но в описываемое утро я был удивлен поднявшимся на ней движением. Под моим окном раздавался торопливый топот невидимых ног, громкий говор — вообще происходила какая-то суматоха.
Дело разъяснилось, когда в дверях моей комнаты показалась голова чухонской девицы Лизы, отвечавшей
за горничную и кухарку, и проговорила...
— А не болтай… — сказал Пепко. — Никто
за язык не тянет. Наконец, можно и на одну тему писать. Все
дело в обработке сюжета, в деталях.
— Да… Досыта эта профессия не накормит, ну, и с голоду окончательно не подохнете. Ужо я переговорю с Фреем, и он вас устроит. Это «великий ловец перед господом»… А кстати, переезжайте ко мне в комнату. Отлично бы устроились…
Дело в том, что единолично плачу
за свою персону восемь рублей, а вдвоем мы могли бы платить, ну, десять рублей, значит, на каждого пришлось бы по пяти. Подумайте… Я серьезно говорю. Я ведь тоже болтаюсь с газетчиками, хотя и живу не этим… Так, между прочим…
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны были заниматься литературой. Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил
за своим столом. Он уже целых два
дня ничего не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате было тихо, и можно было слышать, как скрипели наши перья.
Какой тяжелый
день, какая тяжелая ночь! Нет ничего тяжелее и мучительнее ожидания. Я даже во сне видел, как
за мной гнались начинающие энтомологи, гикали и указывали на меня пальцами и хохотали, а вся земля состояла из одних жучков…
Теперь для меня раскрывалась другая сторона газетного
дела, которая для обыкновенного газетного читателя не существует, —
за этими печатными строчками открывался оригинальный живой мир, органически связанный вот именно с таким печатным листом бумаги.
— Что такое женщина? — спрашивал Пепко на другой
день после нашего импровизированного бала. —
За что мы любим эту женщину? Почему, наконец, наша Федосья тоже женщина и тоже, на этом только основании, может вызвать любовную эмоцию?.. Тут, брат,
дело поглубже одной физики…
— Не в этом
дело, юноша… — бормотал Порфир Порфирыч, ухватив меня
за руку. — Не в этом дело-с, а впрочем, весьма наплевать…
— Какие там билеты… Прямо на сцену проведу. Только уговор на берегу, а потом
за реку: мы поднимемся в пятый ярус, к самой «коробке»… Там, значит, есть дверь в стене, я в нее, а вы
за мной. Чтобы, главное
дело, скапельдинеры не пымали… Уж вы надейтесь на дядю Петру. Будьте, значит, благонадежны. Прямо на сцену проведу и эту самую Патти покажу вам, как вот сейчас вы на меня смотрите.
Дело происходило
за три
дня до пасхи, когда весь Петербург охвачен радостной тревогой.
Воспользовавшись нахлынувшим богатством, я засел
за свои лекции и книги. Работа была запущена, и приходилось работать
дни и ночи до головокружения. Пепко тоже работал. Он написал для пробы два романса и тоже получил «мзду», так что наши
дела были в отличном положении.
По обыкновению, Пепко бравировал, хотя в действительности переживал тревожное состояние, нагоняемое наступившей весной. Да, весна наступала, напоминая нам о далекой родине с особенной яркостью и поднимая такую хорошую молодую тоску. «Федосьины покровы» казались теперь просто отвратительными, и мы искренне ненавидели нашу комнату, которая казалась казематом. Все казалось немилым, а тут еще близились экзамены, заставлявшие просиживать
дни и ночи
за лекциями.
— Я дышу, следовательно — я существую, — говорил он, когда мы шагали по Крестовскому острову. — Ах, как хорошо, Вася!.. Мы будем каждый
день делать такую прогулку. Положим себе
за правило…
Последующие события нашего первого дачного
дня были подернуты дымкой.
За нашим столиком оказались и Карл Иваныч, и очаровательная солистка, и какой-то чахоточный бас.
В самом
деле, что это
за жизнь и что
за люди — стыдно сказать.
Раз Пепко вернулся из «Розы» мрачнее ночи и улегся спать с жестикуляцией самоубийцы. Я, по обыкновению, не расспрашивал его, в чем
дело, потому что утром он сам все расскажет. Действительно, на другой
день за утренним чаем он раскрыл свою душу, продолжая оставаться самоубийцей.
— Нет, какой-то ревматизм… Да, и представь себе, эта мать возненавидела меня с первого раза. Прихожу третьего
дня на урок, у Гретхен заплаканные глаза… Что-то такое вообще случилось. Когда бабушка вывернулась из комнаты, она мне откровенно рассказала все и даже просила извинения
за родительскую несправедливость. Гм… Знаешь, эта мутерхен принесла мне большую пользу, и Гретхен так горячо жала мне руку на прощанье.
Стороны хотели разрешить это взаимное непонимание при помощи венских стульев и пустых бутылок из-под пива, и, вероятно, произошло бы настоящее побоище, если бы в
дело не вмешалась Мелюдэ, из-за которой, собственно, и вышла вся история.
День промелькнул незаметно, а там загорелись разноцветные фонарики, и таинственная мгла покрыла «Розу». Гремел хор, пьяный Спирька плясал вприсядку с Мелюдэ, целовал Гамма и вообще развернулся по-купечески. Пьяный Гришук спал в саду. Бодрствовал один Фрей, попрежнему пил и попрежнему сосал свою трубочку. Была уже полночь, когда Спирька бросил на пол хору двадцать пять рублей, обругал ни
за что Гамма и заявил, что хочет дышать воздухом.
— Вас кто просил заступаться
за меня? — наступала Любочка на Анну Петровну с каким-то бабьим азартом. — Это мое
дело…
… От ликующих,
Праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведя меня в стан погибающих
За великое
дело любви.
— Я могу только удивляться, Аграфена Петровна, — именно, что вам
за охота вмешиваться в чужие
дела?..
По торжественным
дням ты сочиняешь ему оды и получаешь новую мзду не
за обычай.
Мне дорого обошлась эта «первая ласточка». Если бы я слушал Фрея и вчинил иск немедленно, то получил бы деньги, как это было с другими сотрудниками, о чем я узнал позже; но я надеялся на уверения «только редактора» и затянул
дело. Потом я получил еще двадцать пять рублей, итого — пятьдесят. Кстати, это — все, что я получил
за роман в семнадцать печатных листов, изданный вдобавок отдельно без моего согласия.
Фрей предсказал войну, хотя знал об истинном положении
дел на Балканском полуострове не больше других, то есть ровно ничего. Русско-турецкая война открыла нам и Сербию и Болгарию, о которых мы знали столько же, сколько о китайских
делах. Русское общество ухватилось
за славян с особенным азартом, потому что нужен же был какой-нибудь интерес. Сразу выплыли какие-то никому не известные деятели, ораторы, радетели и просто жалобные люди, взасос читавшие последние известия о новых турецких зверствах.
Фрей находился в каком-то ожесточенном настроении и с особенным удовольствием ухватился
за мое
дело, как я ни уговаривал его бросить.
— А как бы вы думали? О, вы совсем не знаете жизни… Потом, он ни одной ночи не провел вне дома. Где бы ни был, а домой все-таки вернется… Это много значит. Теперь он ухаживает
за этой старой
девой… Не делает чести его вкусу — и только.
— В том-то и
дело, что ничего не знает… ха-ха!.. Хочу умереть
за братьев и хоть этим искупить свои прегрешения. Да… Серьезно тебе говорю… У меня это клином засело в башку. Ты только представь себе картину: порабощенная страна, с одной стороны, а с другой — наш исторический враг… Сколько там пролито русской крови, сколько положено голов, а идея все-таки не достигнута. Умереть со знаменем в руках, умереть
за святое
дело — да разве может быть счастье выше?
—
За кого вы меня принимаете, Василий Иваныч? — повторяла она, напрасно стараясь попасть в тон несправедливо обиженного человека. — И, наконец, какое мне
дело…
Только вынесши этот искус, Пепко отправился в трактир Агапыча и пьянствовал без просыпа три
дня и три ночи, пока не очутился в участке. Он был последователен… Анна Петровна обвинила, конечно, меня, что я развращаю ее мужа. Из-за этого даже возникло некоторое крупное недоразумение между сестрами, потому что Аграфена Петровна обвиняла Пепку как раз в том же по отношению ко мне.
— Конечно, Васька поедет, — решил
за меня Пепко. — Я ему давно это говорю… Всего три
дня дороги.