Неточные совпадения
Но старичок улыбнулся
самым веселым образом и даже лукаво подмигнул мне, когда, как-то по-театральному, прочитал мне свою рекомендацию...
Помню, что спускался уже темный осенний вечер, и Пепко зажег грошовую лампочку под бумажным зеленым абажуром. Наш флигелек стоял на
самом берегу Невы, недалеко от Самсониевского моста, и теперь, когда несколько затих дневной шум, с особенной отчетливостью раздавались наводившие тоску свистки финляндских пароходиков, сновавших
по Неве в темные ночи, как светляки. На меня эти свистки произвели особенно тяжелое впечатление, как дикие вскрики всполошившейся ночной птицы.
А сколько
по этим кладбищам гниет не успевших даже проявить себя талантов, сильных людей, может быть, гениев, — смотришь на эти могилы и чувствуешь, что
сам идешь
по дороге вот этих неудачников-мертвецов, проделываешь те же ошибки, повинуясь простому физическому закону центростремительной силы.
Сама по себе Анна Петровна представляла собой серенькую, скромную девушку лет двадцати, — у нее были и волосы серые, и глаза, и цвет лица, и платье.
Мой переезд в «Федосьины покровы» совпал с
самым трудным временем для Пепки. У него что-то вышло с членами «академии», и поэтому он голодал сугубо. В чем было дело — я не расспрашивал, считая такое любопытство неуместным. Вопрос о моем репортерстве потерялся в каком-то тумане.
По вечерам Пепко что-то такое строчил, а потом приносил обратно свои рукописания и с ожесточением рвал их в мелкие клочья. Вообще, видимо, ему не везло, и он мучился вдвойне, потому что считал меня под своим протекторатом.
— Ведь то же
самое было и третьего и четвертого дня, когда ты уходил из дому… Но тогда приходили другие — я в этом убежден.
По голосу слышу… О, проклятый черкес!.. Ты только представь себе, что вместо нас в этой комнате жила бы Анна Петровна?..
Как новичок, я забрался слишком рано и в течение целого часа мог любоваться лепным потолком громадной министерской залы, громадным столом, покрытым зеленым сукном, листами белой бумаги, которые были разложены
по столу перед каждым стулом, — получалась
самая зловещая обстановка готовившегося ученого пиршества.
Происходило это и от беспорядочности
самой работы, и от периодических голодовок, и, может быть,
по установившейся годами традиции.
Сами по себе барышни были среднего разбора — ни хороши, ни худы, ни особенно молоды. Мне нравилось, что они одевались очень скромно, без всяких претензий и без помощи портнихи. Младшая, Надежда, белокурая и как-то задорно здоровая, мне нравилась больше старшей Веры, которая была красивее, — я не любил брюнеток.
Во-первых, нужно принять во внимание время, которое является всеисцеляющим врачом и затем,
по итальянской пословице,
самым справедливым человеком.
— Продажный поэт… — с горечью карал
самого себя Пепко. — Да, продажа священного вдохновения
по мелочам… Э, все равно!..
Теперь
самое модное место — pointe [стрелка (франц.).] на Елагином; ну, туда и отправимся посмотреть, как будет садиться наше солнце, ибо сегодня оно будет принадлежать нам
по праву захвата и труда.
Пепко прав, что жизнь — ужасная вещь, и, бродя
по нынешнему Третьему Парголову, я больше всего думал о нем, моем alter ego, точно и
сам я умер, а смеется, надеется, думает, любит и ненавидит кто-то другой…
Экзамены были сданы, и мы переезжали на дачу с легким сердцем людей, исполнивших свой долг. Скромные размеры нашего движимого имущества произвели невыгодное впечатление на нашего нового хозяина, который, видимо, усомнился в нашей принадлежности к касте господ. Впрочем, он успокоился, когда узнал, что мы «скубенты». Во всяком случае, мы потеряли в его глазах
по крайней мере процентов на двадцать. Другое неприятное открытие для нас заключалось в том, что под
самыми окнами у нас оказался городовой.
— Что они тут делают? Что они такое
сами по себе, наконец?.. Меня этот женский вопрос интересует…
А как хорошо было ранним утром в парке, где так и обдавало застоявшимся смолистым ароматом и ночной свежестью. Обыкновенно, я
по целым часам бродил
по аллеям совершенно один и на свободе обдумывал свой бесконечный роман. Я не мог не удивляться, что дачники
самое лучшее время дня просыпали
самым бессовестным образом. Только раз я встретил Карла Иваныча, который наслаждался природой в одиночестве, как и я. Он находился в периоде выздоровления и поэтому выглядел философски-уныло.
Раз Пепко вернулся из «Розы» мрачнее ночи и улегся спать с жестикуляцией самоубийцы. Я,
по обыкновению, не расспрашивал его, в чем дело, потому что утром он
сам все расскажет. Действительно, на другой день за утренним чаем он раскрыл свою душу, продолжая оставаться самоубийцей.
— Прибавь к этому, что она выйдет замуж за
самого прозаического Карла Иваныча, который будет курить дешевые сигары, дуть пиво и наплодит целую дюжину новых Гретхен и Карлов. Я вообще не люблю немок, потому что они
по натуре — кухарки… Твой выбор неудачен.
В моих рассказах теперь приняли
самое деятельное и живое участие отец инженер, безумно любивший свою красавицу дочь, и по-сказочному злой горбун, оберегавший это живое сокровище.
Вся эта немногосложная и ничтожная
по содержанию сцена произошла на расстоянии каких-нибудь двух минут, но мне показалось, что это была
сама вечность, что я уже не я, что все люди превратились в каких-то жалких букашек, что общая зала «Розы» ужасная мерзость, что со мной под руку идет все прошедшее, настоящее и будущее, что пол под ногами немного колеблется, что пахнет какими-то удивительными духами, что ножки Шуры отбивают пульс моего собственного сердца.
В
самом деле, от каких случайностей зависит иногда вся жизнь: не будь у нас соседа
по комнатам «черкеса», мы никогда не познакомились бы с Любочкой, и сейчас эта Любочка не тосковала бы о «хорошем» Пепке.
Из-за косяка дверей выглядывала измятая рожа Пепки и
самым нахальным образом подмигивала мне
по адресу черного зонтика.
Самая обыкновенная прогулка
по Шуваловскому парку для меня являлась мировым событием, перед которым бледнело все остальное.
Поднимаю голову и вижу улыбающееся и подмигивающее лицо Порфира Порфирыча. Он был,
по обыкновению, навеселе, причмокивал и топтался на месте. Из-за его спины заглядывали в мое окно лица остальных членов «академии». Они были все тут налицо, и даже
сам Спирька с его красным носом.
Дальше последовала непритворная истерика, угрозы
по неизвестному адресу и вообще скандал в благородном семействе. Положение Пепки было
самое отчаянное, и он молча скрежетал зубами.
В одно непрекрасное утро я свернул в трубочку свой роман и отправился к Ивану Иванычу. Та же контора, тот же старичок секретарь и то же стереотипное приглашение зайти за ответом «недельки через две». Я был уверен в успехе и не волновался особенно. «Недельки» прошли быстро. Ответ я получил лично от
самого Ивана Иваныча. Он вынес «объемистую рукопись»,
по привычке, как купец, взвесил ее на руке и изрек...
Это равнодушие, кажется, понравилось Фрею, хотя он
по привычке и не высказал своих чувств. Он вообще напоминал одного из тех лоцманов, которые всю жизнь проводят чужие суда в
самых опасных местах и настолько свыкаются с своим ответственным и рискованным делом, что даже не чувствуют этого.
Да, хорошо писать заграничному автору, когда там жизнь бьет ключом, когда он родится на свет уже культурным, когда в
самом воздухе висит эта культурная тонкость понимания, — одним словом, этот заграничный автор несет в себе громадное культурное наследство, а мы рядом с ним нищие, те жалкие нищие, которые прячут в тряпки собранные
по грошикам чужие двугривенные.
Где те пути-дороженьки и роковые росстани (направо поедешь —
сам сыт, конь голоден, налево — конь сыт,
сам голоден, а прямо поедешь — не видать ни коня, ни головы),
по которым ездили могучие родные богатыри?
По своим обязанностям репортера я попал на
самые боевые пункты этой ученой трагикомедии и был au courant [в курсе (франц.).] русской доброй науки.
В
самом деле, какое ничтожество каждый отдельный человек, взятый только
сам по себе, и как мало дела всем остальным ничтожествам, если одним ничтожеством сделается меньше.
Да, я
по косточкам разобрал всю свою недолгую жизнь и пришел к убеждению, что еще раз виноват
сам.
Несчастная ничего не понимала и ничего не желала понимать. Я ее насильно поднял, усадил и дал воды. У меня от слабости кружилась голова и дрожали ноги. Затем я,
по логике всякой слабости, возненавидел Любочку. Что она ко мне-то пристает, когда я
сам едва дышу? Довольно этой комедии. Ничего знать не хочу. До свидания… Любочка смотрела на меня широко раскрытыми глазами и только теперь заметила, как я хорош, — краше в гроб кладут.
И что такое смерть
сама по себе?
Это был намек на тот поцелуй, свидетелем которого невольно сделался Пепко. Он
по своей испорченности
самые чистые движения женской души объяснял какой-нибудь гнусностью, и я жалел только об одном, что был настолько слаб, что не имел силы проломить Пепкину башку. Я мог только краснеть остатками крови и молча скрежетал зубами.
— Пепко, ты
по своей привычке преувеличиваешь… Вероятно, какая-нибудь
самая обыкновенная семейная ссоришка.
— Я? Кажется, я походил на собаку, которая хотела проникнуть в кухню и вместо кости получила палку… Вообще подлое чувство. День полного отчаяния, день отчаяния половинного, день просто сомнения в
самом себе и в заключение такой вывод: он прав по-своему…
— Редакции не обязаны мотивировать свои отказы и отвечать
по существу дела: для этого не хватило бы времени. Если каждый отвергнутый автор полезет с объяснениями, когда же он
сам будет писать?.. Нет, это дело нужно оставить.
Я взял у каждого знаменитого автора
по рассказу и произвел
самый точный химический анализ, вернее — анатомическое вскрытие.
Солдат как схватит меня за руку: „Ваше благородие, ён…“ — „Кто он?“ — спрашиваю, а у
самого мороз
по коже.
Сама по себе она была очень хорошая женщина, с здоровыми инстинктами и честная — не головной честностью, а
по натуре.
На улице трещали экипажи, с Невы доносились свистки пароходов: это другой торопился
по своим счастливым делам, другой ехал куда-то мимо, одни «Федосьины покровы» незыблемо оставались на месте, а я сидел в них и точил
самого себя, как могильный червь.
— Нет, в
самом деле пройду… У вас будет огонек гореть, а я
по тротуару и пройду. Вам-то хорошо, а я… Что же, у всякого своя судьба, и я буду рада, что вы счастливы. Может быть, когда-нибудь и меня вспомните в такой вечерок. Жена-то, конечно, ничего на знает — молодые ничего не понимают, а у вас свои мысли в голове.
Да и
самые скандалы скоро приелись, потому что устраивались
по общему шаблону.
— Нет, кроме шуток, ей-богу, думал запузыривать
по критике. Ведь это очень легко… Это не то, что
самому писать, а только ругай направо и налево. И потом: власть, братику, а у меня деспотический характер. Автор-то помалчивает да почесывается, а я его накаливаю, я его накаливаю…
— Он
самый… Давненько не видались, Василий Иваныч. А я адрец-то ваш затерял и на память искал
по Санкт-Петербургу. Да вот, на счастье, они встретились, Агафон Павлыч…
— В
самом деле, Василий Иваныч, вот как махнем, — соблазнял меня старичок. — В лучшем виде… А как тятенька с маменькой обрадуются! Курса вы, положим, не кончили, а на службу можете поступить. Молодой человек, все впереди… А там устроитесь — и о другом можно подумать. Разыщем этакую жар-птицу… Хе-хе!..
По человечеству будем думать…