Неточные совпадения
Осталась после Емельянихи сиротка, пятилетняя Даренка. В отцовском ее дому давным-давно хоть шаром покати, еще заживо родитель растащил по кабакам все добро — и свое и краденое.
Мать схоронили Христа ради, по приказу исправника, а сиротка
осталась болтаться промеж дворов: бывало, где день, где ночь проведет, где обносочки какие ей Христа ради подадут, где черствым хлебцем впроголодь накормят, где в баньку пустят помыться. Так и росла девочка.
Прошло года три,
мать Аксиньи Захаровны померла в одночасье,
остались в дому отец, старый вдовец, да сын, холостой молодец.
Схоронив отца с
матерью, Иван Григорьич не пожелал
оставаться в Осиповке, а занявшись по валеному делу, из «рамени» в «чищу» перебрался, где было ему не в пример вольготнее, потому что народ там больше этим промыслом жил.
Беда, горе великое малым деткам
остаться без
матери, пуще беда, чем пчелкам без матки.
Хотелось тем угодить Назарете, очень ее уважая, а вместе с тем и то у
матерей на уме было: уйдет Вера из обители, теткины богатства с собою унесет, а
останется, так все с ней в обители
останется…
И стали
матери одна за другой по старшинству подходить к игуменье прощаться и благословляться. Пошли за ними и бывшие в келье белицы.
Остались в келье с игуменьей
мать София да Фленушка с головщицей Марьей.
Софья говорила
матерям, что, когда с игуменьей случился припадок, с нею
осталась одна Таифа, хотевшая рассказать ей про какое-то тайное дело… Стали спрашивать Таифу. Молчит.
Воротился Пантелей, сказал, что в обители молебствуют преподобной Фотинии Самаряныне и что матушка Манефа стала больно плоха — лежит в огневице, день ото дня ей хуже, и
матери не чают ей в живых
остаться. С негодованием узнала Аксинья Захаровна, что Марья Гавриловна послала за лекарем.
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как от старых
матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой какой — один сóблазн: кто в лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна
останусь.
— Хоть и молода, а я бы тебя, отходя сего света, на игуменство благословила. Тогда
матери должны будут тебе покориться, — не отвечая на Фленушкины слова, продолжала Манефа… — Все бы мое добро при тебе
осталось. Во всем бы ты была моею наследницей.
— Белицей, Фленушка,
останешься — не ужиться тебе в обители, — заметила Манефа. — Востра ты у меня паче меры.
Матери поедóм тебя заедят… Не гляди, что теперь лебезят, в глаза тебе смотрят… Только дух из меня вон, тотчас иные станут — увидишь. А когда бы ты постриглась, да я бы тебе игуменство сдала — другое бы вышло дело: из-под воли твоей никто бы не вышел.
Встала Манефа, и
матери и белицы все одна по другой в глубоком молчаньи вышли из кельи.
Осталась с Игуменьей Фленушка.
Совсем смерклось, когда старицы велели работникам лошадей запрягать. Оленевские игуменьи уехали, а
мать Аркадия долго еще
оставалась у гостеприимного сродника… Искали Василья Борисыча… Кто его знает — куда запропастился… Устинью тоже не вдруг сыскать могли. Сказывала, к улангерским
матерям повидаться ходила.
— То-то. Не мели того, что
осталось на памяти, — молвил Патап Максимыч. — А родителю скажи: деньгами он мне ни копейки не должен… Что ни забрано, все тобой заслужено… Бог даст, выпадет случай — сам повидаюсь, то же скажу… На празднике-то гостивши, не сказал ли чего отцу с
матерью?
— И то надо будет, — отозвался Трифон. — То маленько обидно, что работницей в дому меньше станет: много еще Паранька родительского хлеба не отработала. Хоть бы годок, другой еще пожила. Мать-то хилеть зачала, недомогает… Твое дело отделенное, Савелью до хозяйки долга песня, а без бабы какое хозяйство в дому!.. На старости лет
останешься, пожалуй, один, как перст — без уходу, без обиходу.
— Полно, Патапушка, все одного кустика ветки, всех одним дождичком мочит, одним солнышком греет, — сказала Манефа. — Может, и с ними льзя по-доброму да по-хорошему сладиться. Я бы, кажись, в одной свитке
осталась, со всех бы икон ризы сняла, только бы на старом месте дали век свой дожить… Другие
матери тоже ничего бы не пожалели!.. Опять же и благодетели нашлись бы, они б не оставили…
Уехала Манефа в Осиповку, и в обители стало тихо и пусто. Не суетятся
матери вкруг игуменьиной «стаи» в ожиданье Манефиных распорядков по хозяйству, не раздается веселых криков Фленушки; все почти молодые белицы на сорочины уехали,
остались пожилые старицы да с утра до ночи копавшиеся в огороде чернорабочие трудницы. Хоть Марье Гавриловне давно уже постыла обитель и на думах ее было не обительское, однако ж и ей стало скучней и грустней против прежнего, когда вокруг нее все затихло.
И Василью Борисычу не сидится на месте. Радехонька была
мать Юдифа знакомому уж ей московскому уставщику. Еще когда певчая стая Манефиной обители ездила в Осиповку хоронить Настю, Василий Борисыч,
оставаясь в Комарове без дела, побывал у
матери Юдифы и много старался склонить ее к признанию владимирского архиепископа.
И когда дошла
мать Аркадия до того, как скакали они по кочкам и корневищам в пылавшем лесу, Манефа, кинув мимолетный взгляд на Фленушку, опустила на глаза креповую наметку и по-прежнему
осталась недвижимой.
Чин чином справили свой праздник Бояркины. Постороннего народа за столами на широком дворе и почетных гостей в тесной келарне было немало. Всем учрежденье за трапезой было довольное. Все обошлось хорошо, уставно и в должном порядке. И когда по окончании обеда
остались в келарне только свои, утомленная хлопотами
мать Таисея, присев на лавочке, радостно перекрестилась и молвила...
— Сами извольте считать, — сказал Самоквасов. — О ту пору, как Пугачев Казань зорил, жена у дедушки без вести пропала; дедушка наш настояший, Гордей Михайлыч, после
матери тогда по другому годочку
остался.
Матери, тетки ушли, увели с собой ребятишек, отцы и мужья пиво да брагу кончают, с грустью, с печалью на сердце всех поздней с поля ушли молодицы, нельзя до утра им гулять, надобно пьяного мужа встречать…
Осталась одна холостежь.
— Матушка Таисея, — обратилась игуменья обители Заречных на Каменном Вражке, толстая, подслеповатая
мать Феоктиста, к игуменье обители Бояркиных, — у вас после княжны Болховской не
осталось ли каких записей?
Наезжие отцы,
матери, отстояв часы и отпев молебный канон двенадцати апостолам [На другой день Петрова дня, 30 июня, празднуется двенадцати апостолам.], плотно на дорожку пообедали и потом каждый к своим местам отправились.
Остались в Комарове Юдифа улангерская да
мать Маргарита оленевская со своими девицами. Хотели до третьего дня погостить у Манефы, да Маргарите того не удалось.
— Не узнает?.. Как же?.. Разве такие дела
остаются в тайне? — сказал Семен Петрович. — Рано ли, поздно ли — беспременно в огласку войдет… Несть тайны, яже не открыется!.. Узнал же вот я, по времени также и другие узнают. Оглянуться не успеешь, как ваше дело до Патапа дойдет. Только доброе молчится, а худое лукавый молвой по народу несет… А нешто сама Прасковья станет молчать, как ты от нее откинешься?.. А?.. Не покается разве отцу с
матерью? Тогда, брат, еще хуже будет…
Мать Юдифа вздумала побывать у знакомых игумений Комаровского скита. Кликнула Варю, Дуняшу и Домнушку, с ними пошла. Аксинья Захаровна тоже вздумала посетить
матерей, живших у Боярковых и Жжениных, и взяла с собой Парашу. Марьюшку позвала по какому-то часовенному делу уставщица Аркадия, Фленушку —
мать Манефа.
Остались в горницах Аграфена Петровна с Дуней Смолокуровой.
— Не в свахи, а вместо
матери, — перервала ее Дуня. — Не привел Господь матушке меня выростить. Не помню ее, по другому годочку
осталась. А от тебя, Грунюшка, столь много добра я видела, столько много хороших советов давала ты мне, что я на тебя как на
мать родную гляжу. Нет, уж если Бог велит, ты вместо
матери будь.
Накануне Казанской
мать Манефа с уставщицей Аркадией и с двумя соборными старицами в Шарпан поехала. Старшею в обители
осталась мать Виринея, игуменскую келью Манефа на Фленушку покинула, но для виду, не
остались бы молодые девицы без призора старших, соборную старицу Никанору благословила у себя домовничать.
Неточные совпадения
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, —
остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к
матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети,
оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот.
Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к
матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так
остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
― Я имею несчастие, ― начал Алексей Александрович, ― быть обманутым мужем и желаю законно разорвать сношения с женою, то есть развестись, но притом так, чтобы сын не
оставался с
матерью.
Он знал, что между отцом и
матерью была ссора, разлучившая их, знал, что ему суждено
оставаться с отцом, и старался привыкнуть к этой мысли.