Неточные совпадения
Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников
не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших дней.
Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужа́нина.
У
добрых людей так
не водится.
А Михайло Данилыч — парень
добрый, рассудливый, смышленый, хмелем
не зашибается, художеств никаких за ним нет.
Жил старый Трифон Лохматый да Бога благодарил. Тихо жил, смирно, с соседями в любви да в совете;
добрая слава шла про него далеко. Обиды от Лохматого никто
не видал, каждому человеку он по силе своей рад был сделать
добро. Пуще всего
не любил мирских пересудов. Терпеть
не мог, как иной раз дочери, набравшись вестей на супрядках аль у колодца, зачнут языками косточки кому-нибудь перемывать.
Никого, кажись, Трифон
не прогневал, со всеми жил в ладу да в
добром совете, а токарню подпалили.
Чапурин — человек
добрый, обиды никому
не сделает.
— В работники хочешь? — сказал он Алексею. — Что же? Милости просим. Про тебя слава идет
добрая, да и сам я знаю работу твою: знаю, что руки у тебя золото… Да что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло, что отец тебя в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь, отец прислал.
Не своей волей ты рядиться пришел?
— Полно, Настенька,
не плачь,
не томи себя. Отец ведь любит тебя,
добра тебе желает. Полно же, пригожая моя, перестань!
С
добрый час протолковали ежовские мужики, стоя кучкой у клетей, но ничего на дело похожего
не придумали.
За обедом Патап Максимыч был в
добром расположении духа, шутки шутил даже с матушкой Манефой. Перед обедом долго говорил с ней, и та успела убедить брата, что никогда
не советовала племяннице принимать иночество. Больше всего Патап Максимыч над Фленушкой подшучивал, но та сама зубаста была и, при всей покорности, в долгу
не оставалась. Настя молчала.
— Я нарочно пришел к тебе, Настя,
добрым порядком толковать, — начал Патап Максимыч, садясь на дочернину кровать. — Ты
не кручинься,
не серчай. Давеча я пошумел, ты к сердцу отцовских речей
не принимай. Хочешь, бусы хороши куплю?
—
Добрая она у нас, Фленушка, и смиренная, даром что покричит иной раз, — сказала Настя. — Сил моих
не станет супротив мамыньки идти… Так и подмывает меня, Фленушка, всю правду ей рассказать… что я… ну, да про него…
— Боязно, Фленушка, — молвила Настя. — Сердце так и замрет, только про это я вздумаю. Нет, лучше выберу я времечко, как тятенька ласков до меня будет, повалюсь ему в ноги, покаюсь во всем, стану просить, чтоб выдал меня за Алешу… Тятя
добрый, пожалеет,
не стерпит моих слез.
Детство и молодость Никитишна провела в горе, в бедах и страшной нищете. Казались те беды нескончаемыми, а горе безвыходным. Но никто как Бог, на него одного полагалась сызмальства Никитишна, и
не постыдил Господь надежды ее; послал старость покойную: всеми она любима, всем довольна,
добро по силе ежечасно может творить. Чего еще? Доживала старушка век свой в радости, благодарила Бога.
Хоть родину
добром поминать ей было нечего, — кроме бед да горя, Никитишна там ничего
не ведала, — а все же тянуло ее на родную сторону:
не осталась в городе жить, приехала в свою деревню Ключовку.
И все семейство Чапуриных души
не чаяло в
доброй, всегда веселой, разговорчивой Никитишне.
Растили родители Никифора, уму-разуму учили, на всякое
добро наставляли как следует, да, видно, уж на роду было ему писано быть
не справным хозяином, а горьким пьяницей и вором отъявленным.
Да и то сказать: забравшись в чужу клеть, вору хозяйско
добро не оценивать стать.
Раза три либо четыре Патап Максимыч на свои руки Микешку брал. Чего он ни делал, чтоб направить шурина на
добрый путь, как его ни усовещивал, как ни бранил, ничем
не мог пронять. Аксинья Захаровна даже ненавидеть стала брата, несмотря на сердечную доброту свою. Совестно было ей за него, и часто грешила она: просила на молитве Бога, чтоб послал он поскорей по душу непутного брата.
Испокон веку народ говорит: жена
добрая, домовитая во сто крат ценней золота,
не в пример дороже камня самоцветного.
И над Груней, еще девочкой, внезапно грозой разразилась беда тяжкая, и пришлась бы она ребенку
не под силу, если б
не нашлось
добрых людей, что любовью своей отвели грозу и наполнили мирным счастьем душу девочки.
Не мое и
не ихне
добро, что мы нажили: его Бог ради Груни послал.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем
добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня.
Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку,
не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней
не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни
не бывало. Но
не судьба им была вместе с Груней вырасти.
Нет за малыми детьми ни уходу, ни призору,
не от кого им услышать того
доброго, благодатного слова любви, что из уст матери струей благотворной падает в самые основы души ребенка и там семенами
добра и правды рассыпается.
А тут и по хозяйству
не по-прежнему все пошло: в дому все по-старому, и затворы и запоры крепки, а
добро рекой вон плывет, домовая утварь как на огне горит. Известно дело: без хозяйки дом, как без крыши, без огорожи; чужая рука
не на то, чтобы в дом нести, а чтоб из дому вынесть. Скорбно и тяжко Ивану Григорьичу. Как делу помочь?.. Жениться?
Жениться
не мудрость, и дурак сумеет, но как вдовцу найти жену
добрую, хозяйку хорошую, мать чужим детям?
Одно гребтит на уме бедного вдовца: хозяйку к дому сыскать
не хитрое дело, было б у чего хозяйствовать; на счастье попадется, пожалуй, и жена
добрая, советная, а где, за какими морями найдешь родну мать чужу детищу?..
Не по чину,
не по обряду; в
добрых людях так
не водится.
— Помнишь, что у Златоуста про такие слезы сказано? — внушительно продолжал Патап Максимыч. — Слезы те паче поста и молитвы, и сам Спас пречистыми устами своими рек: «Никто же больше тоя любви имать, аще кто душу свою положит за други своя…»
Добрая ты у меня, Груня!.. Господь тебя
не оставит.
— Полно, полно, моя ясынька, полно, приветная, полно, — говорил растроганный Патап Максимыч, лаская девушку. — Что ж нам еще от тебя?.. Любовью своей сторицей нам платишь… Ты нам… счастье в дом принесла…
Не мы тебе, ты
добро нам сделала…
—
Добрыми делами, Груня, воздашь, — сказал Патап Максимыч, гладя по голове девушку. — Молись, трудись, всего паче бедных
не забывай. Никогда, никогда
не забывай бедных да несчастных. Это Богу угодней всего…
— Пойду, тятя, — твердо сказала Груня. — Он
добрый… Да мне
не он… Мне бы только сироток призреть.
— Хорошая невеста, — продолжал свое Чапурин. — Настоящая мать будет твоим сиротам…
Добрая, разумная. И жена будет хорошая и хозяйка
добрая. Да к тому ж
не из бедных — тысяч тридцать приданого теперь получай да после родителей столько же, коли
не больше, получишь. Девка молодая, из себя красавица писаная… А уж
добра как, как детей твоих любит:
не всякая, братец, мать любит так свое детище.
На сибирском рубеже стоят снежные горы; без проводника,
не зная тамошних мест, их ввек
не перелезть, да послал Господь мне
доброго человека из варнаков — беглый каторжный, значит, — вывел на русскую землю!..
— Винца-то, винца, гости дорогие, — потчевал Патап Максимыч, наливая рюмки. — Хвалиться
не стану:
добро не свое, покупное, каково —
не знаю, а люди пили, так хвалили.
Не знаю, как вам по вкусу придется. Кушайте на здоровье, Данило Тихоныч.
А немало ночей, до последних кочетов, с милым другом бывало сижено, немало в те ноченьки тайных любовных речей бывало с ним перемолвлено, по полям, по лугам с
добрым молодцем было похожено, по рощам, по лесочкам было погулено… Раздавались, расступались кустики ракитовые, укрывали от людских очей стыд девичий, счастье молодецкое… Лес
не видит, поле
не слышит; людям
не по что знать…
Заперли рабу Божию в тесную келийку. Окроме матери Платониды да кривой старой ее послушницы Фотиньи, никого
не видит, никого
не слышит заточенница… Горе горемычное, сиденье темничное!.. Где-то вы, дубравушки зеленые, где-то вы, ракитовые кустики, где ты, рожь-матушка зрелая — высокая, овсы, ячмени усатые, что крыли
добра молодца с красной девицей?.. Келья высокая, окна-то узкие с железными перекладами: ни выпрыгнуть, ни вылезти… Нельзя подать весточку другу милому…
— Вот, Авдотьюшка, пятый год ты, родная моя, замужем, а деток Бог тебе
не дает…
Не взять ли дочку приемную, богоданную? Господь
не оставит тебя за
добро и в сей жизни и в будущей… Знаю, что достатки ваши
не широкие, да ведь
не объест же вас девочка… А может статься, выкупят ее у тебя родители, — люди они хорошие, богатые, деньги большие дадут, тогда вы и справитесь… Право, Авдотьюшка, сотвори-ка
доброе дело, возьми в дочки младенца Фленушку.
— На
добром слове покорно благодарим, Данило Тихоныч, — отвечал Патап Максимыч, — только я так думаю, что если Михайло Данилыч станет по другим местам искать, так много девиц
не в пример лучше моей Настасьи найдет. Наше дело, сударь, деревенское, лесное. Настасья у меня, окроме деревни да скита, ничего
не видывала, и мне сдается, что такому жениху, как Михайло Данилыч, вряд ли она под стать подойдет, потому что
не обыкла к вашим городским порядкам.
Пойдет человек с пустынником по чарусе, глядь, а уж это
не пустынник, а седой старик с широким бледно-желтым лицом, и уж
не тихо,
не чинно ведет
добрую речь, а хохочет во всю глотку сиплым хохотом…
— Эх, грому на вас нет!.. Спят ровно убитые!.. Вставай, вставай, ребятушки!.. Много спать —
добра не видать!.. Топоры по вас давно стосковались… Ну же, ну, поднимайтесь, молодцы!
— У Воскресенья этого
добра вволю, — сказал дядя Онуфрий, — завтра же вы туда как раз к базару попадете. Вы
не по хлебной ли части едете?
— На базаре дешевле
не купишь, а в лесу какая им цена? — подхватили лесники. — Здесь этого
добра у нас вдоволь… Хочешь, господин купец, скинем за волочки для твоей милости шесть рублев три гривны… Как раз три целковых выйдет.
В казачьи времена атаманы да есаулы в нашу родну реченьку зимовать заходили, тут они и дуван дуванили, нажитое на Волге
добро, значит, делили… теперь и званья нашей реки
не стало: завалило ее, голубушку, каршами, занесло замоинами [Замоина — лежащее в русле под песком затонувшее дерево; карша, или карча, — то же самое, но поверх песка.], пошли по ней мели да перекаты…
В тех самых землянках, а
не то в лесу на приметном месте нажитое
добро в землю они и закапывали.
На расставанье Патап Максимыч за сказки, за песни, а больше за
добрые вести, хотел подарить Артемью целковый. Тот
не взял.
— У меня в городу дружок есть, барин, по всякой науке человек дошлый, — сказал он. — Сем-ка я съезжу к нему с этим песком да покучусь ему испробовать, можно ль из него золото сделать… Если выйдет из него заправское золото — ничего
не пожалею, что есть
добра, все в оборот пущу… А до той поры, гневись,
не гневись, Яким Прохорыч, к вашему делу
не приступлю, потому что оно покаместь для меня потемки… Да!
«Яко, глаголют, святый жертвенник, тако и братская трапеза во время обеда — равны суть…» Да ты что осовел, отец Спиридоний, подливай-ка гостям-то,
не жалей обительского
добра…
К торговому делу был он охоч, да
не больно горазд. Приехал на Волгу
добра наживать, пришлось залежные деньги проживать.
Не пошли ему Господь
доброго человека, ухнули б у Сергея Андреича и родительское наследство, и трудом да удачей нажитые деньги, и приданое, женой принесенное. Все бы в одну яму.
Тот
добрый человек был Патап Максимыч Чапурин. Спознал он Сергея Андреича, видит — человек хороший,
добрый, да хоть ретив и умен — а взялся
не за свое дело, оттого оно у него
не клеится и вон из рук валится. Жалко стало ему бессчастного Колышкина, и вывел он его из темной трущобы на широкую дорогу.