Неточные совпадения
—
Не дошел до него, — отвечал тот. —
Дорогой узнал, что монастырь наш закрыли, а игумен Аркадий за Дунай к некрасовцам перебрался… Еще сведал я, что тем временем, как проживал я в Беловодье, наши сыскали митрополита и водворили его в австрийских пределах. Побрел я туда. С немалым трудом и с большою опаской перевели меня христолюбцы за рубеж австрийский, и сподобил меня Господь узреть недостойными очами святую митрополию Белой Криницы во всей ее славе.
— Винца-то, винца, гости
дорогие, — потчевал Патап Максимыч, наливая рюмки. — Хвалиться
не стану: добро
не свое, покупное, каково —
не знаю, а люди пили, так хвалили.
Не знаю, как вам по вкусу придется. Кушайте на здоровье, Данило Тихоныч.
— Пошто
не указать — укажем, — сказал дядя Онуфрий, — только
не знаю, как вы с волочками-то сладите.
Не пролезть с ними сквозь лесину… Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на Масленице все ветра дули, деревья-то, чай, обтрясло, снегу навалило… Да постойте, господа честные, вот я молодца одного кликну — он ту
дорогу лучше всех
знает… Артемушка! — крикнул дядя Онуфрий из зимницы. — Артем!.. погляди-ко на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет, да слезь, родной, ко мне
не на долгое время…
— Это уж твое дело… Хочешь всю артель бери — слова
не молвим — все до единого поедем, — заголосили лесники. — Да зачем тебе су́столько народу?.. И один
дорогу знает…
Не мудрость какая!
—
Знаю, — отвечал Колышкин. — Как Ветлугу
не знать?
Не раз бывал и у Макарья на Притыке и в Баках [Селения на Ветлуге, в Варнавинском уезде Костромской губернии.]. И сюда, как из Сибири ехали — к жениной родне на Вятку заезжали, а оттоль
дорога на Ветлугу…
— На
дороге сказали, — отвечал Алексей. — В Урене
узнал… Едучи туда, кой-где по
дороге расспрашивал я, как поближе проехать в Красноярский скит, так назад-то теми деревнями ехать поопасился, чтоб
не дать подозренья. Окольным путем воротился — восемьдесят верст крюку дал.
Зато в двух передних повозках разговоры велись несмолкаемые. Фленушка всю
дорогу тараторила, и все больше про Василья Борисыча. Любила поспать Прасковья Патаповна, но теперь всю
дорогу глаз
не свела — любы показались ей Фленушкины разговоры. И много житейского тут
узнала она, много такого, чего прежде и во сне ей
не грезилось.
—
Дорогая ты моя Тáнюшка, — молвила на то Марья Гавриловна. — Жизнь пережить —
не поле перейти; счастье с несчастьем, что вёдро с ненастьем, живут переменчиво. Над судьбою своей призадумалась я: зачастую ведь случается, Танюшка, что где чается радостно, там встретится горестно… Спознала я, будучи замужем, какая есть на свете жизнь — горе-горькая… Как
знать, что́ впереди?.. Как судьбу
узнать?
— Через два месяца скажу я тебе, в силах ли буду исполнить желанье твое, — вставая с места, сказала Фленушка. —
Не мое то желанье — твое… А снесу ль я иночество, сама
не знаю… Теперь к себе пойду… запрусь, подумаю.
Не пущай никого ко мне, матушка… Скажи, что с
дороги устала аль что сделалась я нездорова.
— Сама
знаешь чего!..
Не впервой говорить!.. — молящим голосом сказал Самоквасов. — Иссушила ты меня, Фленушка!.. Жизни стал
не рад!.. Чего тебе еще?.. Теперь же и колода у меня свалилась — прадед покончился, — теперь у меня свой капитал; из дядиных рук больше
не буду смотреть… Согласись же? Фленушка!..
Дорогая моя!.. Ненаглядное мое солнышко!..
— Полно, а ты полно, Фленушка!.. Полно, моя
дорогая!.. — взволнованным донельзя голосом уговаривала ее сама до слез растроганная Манефа. — Ну что это тебе запало в головоньку!.. Верю, моя ластушка, верю, голубушка, что любишь меня… А мне-то как
не любить тебя!.. Ох, Фленушка, Фленушка!..
Знала бы ты да ведала!..
Патап Максимыч,
зная, что будут на празднике Смолокуров, удельный голова и кум Иван Григорьич, захватил с собой по
дороге не одну дюжину шампанского, но мать Манефа отказала ему наотрез потчевать тем вином гостей на трапезе.
— Фленушка!..
Знаю, милая,
знаю, сердечный друг, каково трудно в молодые годы сердцем владеть, — с тихой грустью и глубоким вздохом сказала Манефа. — Откройся же мне, расскажи свои мысли, поведай о думах своих. Вместе обсудим, как лучше сделать, — самой тебе легче будет, увидишь… Поведай же мне, голубка, тайные думы свои…
Дорога ведь ты мне, милая моя, ненаглядная!.. Никого на свете нет к тебе ближе меня. Кому ж тебе, как
не мне, довериться?
— Сегодня ж отправим, — ответила мать Таисея. — Я уж обо всем переговорила с матушкой Манефой. Маленько жар свали́т, мы ее и отправим. Завтра поутру сядет на пароход, а послезавтра и в Казани будет. Письмо еще надо вот приготовить и все, что нужно ей на
дорогу. Больно спешно уж отправляем-то ее. Уж так спешно, так спешно, что
не знаю, как и управимся…
«Если бы Колумб так рассуждал, он никогда не снялся бы с якоря. Сумасшествие ехать по океану,
не зная дороги, по океану, по которому никто не ездил, плыть в страну, существование которой — вопрос. Этим сумасшествием он открыл новый мир. Конечно, если бы народы переезжали из одного готового hotel garni в другой, еще лучший, — было бы легче, да беда в том, что некому заготовлять новых квартир. В будущем хуже, нежели в океане — ничего нет, — оно будет таким, каким его сделают обстоятельства и люди.
Неточные совпадения
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств
дорогих мы
не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова
не знает.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься. В
дороге не мешает,
знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.
Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах
не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять пальцев
знал. Он вывел их на торную
дорогу и привел прямо к князю на двор.
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных
дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он
знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего
не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он
не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский
знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть
дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.