Неточные совпадения
—
Не говори, Пантелеюшка, — возразила Аксинья Захаровна. — «
Не надейся на князи и сыны человеческие». Беспременно надо сторожким быть… Долго ль до греха?.. Ну, как нас на службе-то накроют… Суды пойдут, расходы. Сохрани, Господь, и
помилуй.
— Ради
милого и без венца нашей сестре
не жаль себя потерять! — сказала Фленушка. —
Не тужи…
Не удастся свадьба «честью», «уходом» ее справим… Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно… Вот подожди, придет лето: бежим и окрутим тебя с Настасьей… У нее положено, коль
не за тебя, ни за кого нейти… И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал…
Не вешай головы, молодец, наше от нас
не уйдет!
— Сохрани тебя Господи и
помилуй!.. — возразила Фленушка. — Говорила тебе и теперь говорю, чтоб про это дело, кроме меня, никто
не знал.
Не то быть беде на твоей голове.
— Постой, постой, мое дитятко,
милая моя, сердечная ты моя девочка!.. Как бы знала ты!.. О Господи, Господи,
не вмени во грех рабе твоей!.. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей, отжени от мене омрачение помыслов… Уйди, Фленушка, уйди… Кликни Евпраксеюшку с Анафролией… Ступай, ступай!..
—
Не проживешь, Матрена Максимовна. Славишься только, величаешься, — смеясь, говорили ей девушки. — Как без солнышка денечку пробыть нельзя, так без
милого веку прожить нельзя.
Свиделись они впервые на супрядках. Как взглянула Матренушка в его очи речистые, как услышала слова его покорные да любовные, загорелось у ней на сердце, отдалась в полон молодцу… Все-то цветно да красно до той поры было в очах ее, глядел на нее Божий мир светло-радостно, а теперь мутятся глазыньки, как
не видят друга
милого. Без Якимушки и цветы
не цветно цветут, без него и деревья
не красно растут во дубравушке,
не светло светит солнце яркое, мглою-мороком кроется небо ясное.
А немало ночей, до последних кочетов, с
милым другом бывало сижено, немало в те ноченьки тайных любовных речей бывало с ним перемолвлено, по полям, по лугам с добрым молодцем было похожено, по рощам, по лесочкам было погулено… Раздавались, расступались кустики ракитовые, укрывали от людских очей стыд девичий, счастье молодецкое… Лес
не видит, поле
не слышит; людям
не по что знать…
Заперли рабу Божию в тесную келийку. Окроме матери Платониды да кривой старой ее послушницы Фотиньи, никого
не видит, никого
не слышит заточенница… Горе горемычное, сиденье темничное!.. Где-то вы, дубравушки зеленые, где-то вы, ракитовые кустики, где ты, рожь-матушка зрелая — высокая, овсы, ячмени усатые, что крыли добра молодца с красной девицей?.. Келья высокая, окна-то узкие с железными перекладами: ни выпрыгнуть, ни вылезти… Нельзя подать весточку другу
милому…
— Матренушка!..
Милая!.. Разлапушка!.. Ведь это я… я… Аль
не узнала?.. Вглядись хорошенько!
Тут,
милый человек, надо плутом быть, а коль
не быть плутом, так всякое плутовство знать до ниточки, чтобы самого
не оплели,
не пустили бы по миру.
— Касатушки вы мои!..
Милые вы мои девчурочки!.. — тихонько говорила она любовно и доверчиво окружавшим ее девицам. — Живите-ка, голубки, по-Божески, пуще всего никого
не обидьте, ссор да свары ни с кем
не заводите, всякому человеку добро творите —
не страшон тогда будет смертный час, оттого что любовь все грехи покрывает.
— Ай, что ты, матушка! Да сохрани Господи и
помилуй! Разве мать Виринея
не знает, что на это нет твоего благословенья? — сказала София.
Что это вы, матушка, давно нам
не отписываете, каково в трудах своих подвизаетесь, и о здоровье вашем и о Фленушке
милой ничего мы
не знаем, как она, голубушка наша, поживает, и про племяннинок ваших, про Настасью Патаповну, Прасковью Патаповну.
Полная светлых надежд на счастье, радостно покидала свой город Марья Гавриловна. Душой привязалась она к жениху и, горячо полюбив его, ждала впереди длинного ряда ясных дней, счастливого житья-бытья с
милым избранником сердца.
Не омрачала тихого покоя девушки никакая дума, беззаветно отдалась она мечтам об ожидавшей ее доле. Хорошее, счастливое было то время! Доверчиво, весело глядела Марья Гавриловна на мир Божий.
Нередко выходил он в комнату, где молодежь справляла свое дело, подшучивал над товарищами Евграфа: «Нуте-ка, дескать, сыщите другую такую королеву», подсаживался к Маше, называл ее
милой дочкой и, шутя, низко кланялся и просил, чтоб она, сделавшись хозяйкою,
не согнала его, старого хрыча, со двора долой, а покоила б и берегла старость его да поскорей бы внучат народила ему.
Я по жердочке иду,
Я по тоненькой бреду,
Я по тоненькой, по еловенькой.
Тонка жердочка погнется,
Да
не сломится.
Хорошо с
милым водиться,
По лугам с дружком гулять.
Согнать со двора хотела его Аксинья Захаровна, нейдет: «Меня-де сам Патап Максимыч к себе жить пустил, я-де ему в Узенях нужен, а ты мне
не указчица…» И денег уж Аксинья Захаровна давала ему, уйди только из деревни вон, но и тем
не могла избавиться от собинки: пропьянствует на стороне дня три, четыре да по
милым родным и стоскуется — опять к сестре на двор…
Прочел Алексей записочку. Пишет Настя, что стосковалась она, долго
не видя
милого, и хочет сейчас сойти к нему. Благо пора выдалась удобная: набродившись с утра, Аксинья Захаровна заснула, работницы, глядя на нее, тоже завалились сумерничать… Черкнул Алексей на бумажке одно слово «приходи», подвязал ее на снурок. Птичка полетела кверху.
— Голубчик ты мой!.. Ненаглядный… — всхлипывая и трепетно прижимаясь к
милому, говорила она. — Стосковалась я по тебе, измучилась!..
Не мил стал мне вольный свет!.. Тошнехонько!..
— И чувствуй… Должон чувствовать, что хозяин возлюбил… Понимай… Ну, да теперь
не про то хочу разговаривать… Вот что… Только сохрани тебя Господи и
помилуй, коли речи мои в люди вынесешь!..
Тронет Яр-Хмель алым цветком сонную девицу, заноет у ней ретивое,
не спится молодой,
не лежится, про
милого, желанного гребтится…
— Еще бы
не вылечить! — усмехнувшись, ответил Дементий. — Ведь матери, Родионушка,
не наш брат — голь да перетыка… У них — деньгам заговенья нет. А богатых и смерть
не сразу берет… Рубль
не Бог, а тоже
милует.
«За полтину, говорит, я тебе и «Господи,
помилуй»
не скажу»…
Не столько безобразия святопродавца Софрона и соблазны, поднявшиеся в старообрядской среде, мутили душу ее, сколько он, этот когда-то
милый сердцу ее человек, потом совершенно забытый, а теперь ставший врагом, злодеем, влекущим людей на погибель…
Не слыхать тебе, друг
милый, моих песен,
Не узнать тебе про мою кручину,
Ах! Заной же, заной, сердце ретивое.
Редкая ночь проходила, чтоб
не видала она во сне
милого, и каждый день о нем думала…
— Прости, Параша… прощай, сестрица
милая… — обращаясь то к одному, то к другому, говорила Настя тихим, певучим голосом, —
не забывай меня…
Стоит у могилки Аксинья Захаровна, ронит слезы горькие по лицу бледному,
не хочется расставаться ей с новосельем
милой доченьки… А отец стоит: скрестил руки, склонил голову, сизой тучей скорбь покрыла лицо его… Все родные, подруги, знакомые стоят у могилы, слезами обливаючись… И только что певицы келейные пропели «вечную память», Устинья над свежей могилою новый плач завела, обращаясь к покойнице...
— Истину сказали, что Бог милостив, — перебила ее Манефа. — Да мы-то, окаянные,
не мало грешны… Стóим ли того, чтоб он нас
миловал?.. Смуты везде, споры, свары, озлобления! Христианское ль то дело?.. Хоть бы эту австрийскую квашню взять… Каков человек попал в епископы!.. Стяжатель, благодатью Святого Духа ровно горохом торгует!.. Да еще, вправду ли, нет ли, обносятся слухи, что в душегубстве повинен… За такие ль дела Богу нас
миловать?
Пора бы и Морковкину семьей заводиться, да жениться-то по окольности
не на ком: крестьянскую девку взять
не хочется, купецкая дочь
не пойдет за мирского захребетника, на солдатке жениться зазорно, на мещанке накладно, на поповне спаси Господи и
помилуй!..
—
Помилуйте, ваше степенство, возможно ль про такие дела без пути разговаривать? Слава Богу —
не махонький, могу понимать, — ответил Алексей.
Не ясён день без красного солнышка,
Не весело жить без
милой доченьки!..
— Да толком же я говорю:
не могу того сделать, — чуть
не со слезами ответил Василий Борисыч. — Заводить торговое дело никогда у меня на уме
не бывало, во снях даже
не снилось…
Помилуйте!..
А Марье Гавриловне с каждым днем хуже да хуже. От еды, от питья ее отвадило, от сна отбило, а думка каждую ночь мокрехонька… Беззаветная, горячая любовь к своей «сударыне»
не дает Тане покою ни днем, ни ночью. «Перемогу страхи-ужасы, — подумала она, — на себя грех сойму, на свою голову сворочу силу демонскую, а
не дам хилеть да болеть моей
милой сударыне. Пойду в Елфимово — что будет, то и будь».
Вынула знахарка косарь из пестера и, обратясь на рдеющий зарею восток, велела Тане стать рядом с собою… Положила
не взошедшему еще солнцу три поклона великие да четыре поклона малые и стала одну за другой молитвы читать… Слушает Таня — молитвы все знакомые, церковные: «Достойно», «Верую», «Богородица», «
Помилуй мя, Боже». А прочитав те молитвы, подняла знахарка глаза к небу и вполголоса особым напевом стала иную молитву творить… Такой молитвы Таня
не слыхивала. То была «вещба» — тайное, крепкое слово.
Не огни горят горючие,
не котлы кипят кипучие, горит-кипит победное сердце молодой вдовы… От взоров палючих, от сладкого голоса, ото всей красоты молодецкой распалились у ней ум и сердце, ясные очи, белое тело и горячая кровь… Досыта бы на
милого наглядеться, досыта бы на желанного насмотреться!.. Обнять бы его белыми руками, прижать бы его к горячему сердцу, растопить бы алые уста жарким поцелуем!..
—
Не тайком бы,
не крадучись целовать мне тебя, моя
милая, дорогая моя!
Не зазорно бы при всем народе обнять тебя…
— Да вы
не бойтесь, сударыня Марья Гавриловна, — отвечала ей Таня. — Она ведь предобрая и все с молитвой делает. Шагу без молитвы
не ступит. Корни роет — «Богородицу» читает, травы сбирает — «
Помилуй мя, Боже». И все, все по-Божественному, вражьего нет тут нисколько… Со злобы плетут на нее келейницы; обойдите деревни, любого спросите, всяк скажет, что за елфимовскую Наталью денно и нощно все Бога молят. Много пользы народу она делает. А уж какая разумная, какая добрая, и рассказать того невозможно.
Сердцем той женщине видится, сердцем ей слышится, постылет ей вольный свет, ни на что б она, кроме
милого,
не смотрела, ничего бы она, кроме любовных его речей,
не слыхала…
—
Не в одеже дело,
милый ты мой, а в душе, — сказала она, ласкаясь к нему. — Люби только меня,
не разлюбливай, во всем другом делай, как знаешь.
— Ну, этого уж
не будет! — ровно встрепенувшись, молвила Марья Гавриловна. — Ни за что на свете! Пока
не обвенчаны, шагу на улицу
не ступлю, глаз
не покажу никому… Тяжело ведь мне, Алешенька, — припадая на плечо к
милому, тихо, со слезами она примолвила. — Сам посуди, как мы живем с тобой!.. Ведь эта жизнь совсем истомила меня… Может, ни единой ноченьки
не провожу без слез… Стыдно на людей-то смотреть.
— О чем же это ты?..
Милая!.. — уговаривал ее Алексей. — Что ж это ты в самом деле?.. Как
не стыдно!.. Полно, голубонька, перестань, моя ясынька!.. Ну, пожалуй. Для тебя я на все согласен… Хоть в самый же Петров день обвенчаемся… Только как же это будет у нас?.. Здесь, стало быть, придется, в этих горенках свадьбу-то играть?
«
Не себя мне жаль, — плачется Мать-Сыра Земля, сжимаясь от холода, — скорбит сердце матери по
милым по детушкам».
— Да
помилуйте, Флена Васильевна, что ж это вы на меня так накинулись… Я человек
не смелый, можно ль такие страхи мне говорить? — зачал было растерявшийся Василий Борисыч, но Фленушка
не дала ему продолжать.
— Ах ты, Господи, Господи! — пуще прежнего горевала Таисея. — Что тут делать?.. Матушка!.. Подумай — ведь это чуть
не четвертая доля всего нашего доходу!.. Надо будет совсем разориться!..
Помилуй ты нас, матушка, помилосердуй ради Царя Небесного… Как Бог, так и ты.
— Власть Господня!.. — строго и холодно молвила. — Плачем да слезами делу
не пособить, себя только расстроить. Лучше на Бога положиться: вовремя он наказует, вовремя и
милует…
Не гневите, родные, Царя Небесного ропотом и отчаяньем!.. Грех!..
— Фленушка!.. Знаю,
милая, знаю, сердечный друг, каково трудно в молодые годы сердцем владеть, — с тихой грустью и глубоким вздохом сказала Манефа. — Откройся же мне, расскажи свои мысли, поведай о думах своих. Вместе обсудим, как лучше сделать, — самой тебе легче будет, увидишь… Поведай же мне, голубка, тайные думы свои… Дорога ведь ты мне,
милая моя, ненаглядная!.. Никого на свете нет к тебе ближе меня. Кому ж тебе, как
не мне, довериться?
— Матушка! Да какие ж от наших московских бывали к вам повеления?.. Какое властительство?..
Помилуйте! — оправдывался Василий Борисыч. — Вам только предлагают церковного ради мира и христианского общения принять архиепископа, а власти никакой над вами иметь
не желают. То дело духовных чинов. Примете архиепископа — его дело будет…
— Скучно тебе, моя
милая, — говорила Аграфена Петровна Дуне Смолокуровой. — Все девицы разошлись, кто по гостям, кто по делам.
Не пойти ль и нам на травке полежать, цветочков порвать?
— Мир во зле лежит, и всяк человек есть ложь, — она молвила. — Что делать, Дунюшка?
Не нами началось,
милая,
не нами и кончится. Надо терпеть. Такова уж людская судьба! Дело говорил тебе Марко Данилыч, что ты молоденька еще,
не уходилась. Молодой-то умок, Дунюшка, что молодая брага — бродит. Погоди, поживешь на свете, притерпишься.