Неточные совпадения
— Что ты, Максимыч! Бога
не боишься, про
родных дочерей что говоришь! И в головоньку им такого мотыжничества
не приходило; птенчики еще, как есть слетышки!
— Полно грешить-то, Максимыч, — возвысила голос Аксинья Захаровна. — Чтой-то ты?
Родных дочерей забижать!.. Клеплешь на девку!.. Какой ей муж?.. Обе ничегохонько про эти дела
не разумеют.
— Свежего купим. Гости хорошие, надо, чтоб все по гостям было. Таковы у нас с тобой, Аксинья, будут гости, что
не токмо цветочного чаю, детища
родного для них
не пожалею. Любую девку отдам! Вот оно как!
Что ни делай, из
родни не выкинешь.
Служи ему, Алексей, как
родному отцу; он тебя и впредь
не покинет.
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку,
родная. У ней светелка большая, двоим вам
не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб и ты
не одна была… Да у меня дурь-то из головы выкинь,
не то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
— Поразговори ты ее, — говорила Аксинья Захаровна, — развесели хоть крошечку. Ведь ты бойкая, Фленушка, шустрая и мертвого рассмешишь, как захочешь… Больно боюсь я,
родная… Что такое это с ней поделалось — ума
не могу приложить.
Случается, и это бывает нередко, что родители жениха и невесты, если
не из богатых, тайком от людей, даже от близкой
родни, столкуются меж себя про свадьбу детей и решат
не играть свадьбы «честью», во избежание расходов на пиры и дары.
Прежде ночь переночевать места
не было, а теперь, что называется,
не грело,
не горело, а вдруг осветило: все в
родню лезут, на житье к себе манят.
Хоть родину добром поминать ей было нечего, — кроме бед да горя, Никитишна там ничего
не ведала, — а все же тянуло ее на
родную сторону:
не осталась в городе жить, приехала в свою деревню Ключовку.
Поставила Никитишна домик о край деревни, обзавелась хозяйством, отыскала где-то троюродную племянницу, взяла ее вместо дочери, вспоила, вскормила, замуж выдала, зятя в дом приняла и живет теперь себе,
не налюбуется на маленьких внучат, привязанных к бабушке больше, чем к
родной матери.
— Мое, брат, место завсегда при мне, — отвечал Микешка. — Аль
не знаешь, какой я здесь человек? Хозяйский шурин, Аксинье Захаровне брат
родной. Ты
не смотри, что я в отрепье хожу… — свысока заговорил Микешка и вдруг, понизив голос и кланяясь, сказал: — Дай, Алексей Трифоныч, двугривенничек!
— Ох,
родная ты моя, — говорила она Никитишне, садясь на стул и опуская руки, — моченьки моей
не стало, совсем измучилась…
— Как же это возможно, — отвечала хозяйка. — Сама
не приглядишь, все шиворот-навыворот да вон на тараты пойдет… А после за ихнюю дурость принимай от гостей срам да окрик от Патапа Максимыча… Сама знаешь,
родная, какие гости у нас будут! Надо, чтобы все было прибрано показистее.
— Пойдем, пойдем,
родная, разбери; тут уже я толку совсем
не разумею, — сказала Аксинья Захаровна и повела куму в горницу Патапа Максимыча. Там на полу стоял привезенный из города большой короб с винами.
Вспоил, вскормил ее и воспитал наравне с
родными дочерями, ни на волос их от богоданной дочки
не отличая.
— Где ее сыщешь? — печально молвил Иван Григорьич. —
Не жену надо мне, мать детям нужна. Ни богатства, ни красоты мне
не надо, деток бы только любила, заместо бы
родной матери была до них. А такую и днем с огнем
не найдешь. Немало я думал, немало на вдов да на девок умом своим вскидывал. Ни единая
не подходит… Ах, сироты вы мои, сиротки горькие!.. Лучше уж вам за матерью следом в сыру землю пойти.
— Сама сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же помню, каково мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог тебя мне послал да мамыньку, оттого и
не спознала я горя сиротского. А помню, каково было бродить по городу… Ничем
не заплатить мне за твою любовь, тятя; одно только вот перед Богом тебе говорю: люблю тебя и мамыньку, как
родных отца с матерью.
Растит Груня чужих детей, растит и своих: два уж у ней ребеночка. И никакой меж детьми розни
не делает, пасынка с падчерицами любит
не меньше
родных детей. А хозяйка какая вышла, просто на удивление.
— А ты
не гляди снаружи, гляди снутри, — сказал Патап Максимыч. — Умница-то какой!.. Все может сделать, а уж на работу — беда!.. Так я его, куманек, возлюбил, что, кажись, точно
родной он мне стал. Вот и Захаровна то же скажет.
—
Не в кабаке, чай, будет,
не перед стойкой, — отвечал Патап Максимыч. — Напиться
не дам. А то, право,
не ладно, как Снежковы после проведают, что в самое то время, как они у нас пировали,
родной дядя на запоре в подклете, ровно какой арестант, сидел. Так ли, кум, говорю? — прибавил Чапурин, обращаясь к Ивану Григорьичу.
«
Родной дядя! Так он сказал, — думала Настя. — Дядя,
не брат, он сказал. Значит, у тяти и тут про меня дума была… Ох, чтоб беде
не случиться!..»
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином.
Не то что людей, домов-то прежних
не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни
родных, ни друзей
не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «
Не временем годы долги — долги годы отлучкой с
родной стороны».
— Горько мне стало на
родной стороне. Ни на что бы тогда
не глядел я и
не знай куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне…
Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски
не заглядывать…
У меня одного ладанки с
родной земли
не бывало…
Рассказавши про такое дело, епископ и говорит: «Этим делом мне теперь заниматься нельзя, сан
не позволяет, но есть, говорит, у меня братья
родные и други-приятели, они при том деле будут…
«Уйдите, говорит, отцы
родные, Христа ради, уйдите:
не глядите на девок,
не срамите их».
Не сказала Матрена Максимовна про любовь свою отцу с матерью,
не ронила словечка ни
родной сестре, ни подруженькам: все затаила в самой себе и по-прежнему выступала гордой, спесивою.
— Вот, Авдотьюшка, пятый год ты,
родная моя, замужем, а деток Бог тебе
не дает…
Не взять ли дочку приемную, богоданную? Господь
не оставит тебя за добро и в сей жизни и в будущей… Знаю, что достатки ваши
не широкие, да ведь
не объест же вас девочка… А может статься, выкупят ее у тебя родители, — люди они хорошие, богатые, деньги большие дадут, тогда вы и справитесь… Право, Авдотьюшка, сотвори-ка доброе дело, возьми в дочки младенца Фленушку.
Из семейных о провинности Матрены Максимовны никто
не узнал, кроме матери. Отцу Платонида побоялась сказать — крутой человек, насмерть забил бы
родную дочь, а сам бы пошел шагать за бугры уральские, за великие реки сибирские… Да и самой матери Платониде досталось бы, пожалуй, на калачи.
Выросла Фленушка в обители под крылышком
родной матушки. Росла баловницей всей обители, сама Манефа души в ней
не слышала. Но никто, кроме игуменьи,
не ведал, что строгая, благочестивая инокиня
родной матерью доводится резвой девочке.
Не ведала о том и сама девочка.
Бежать
не удалось… Патап Максимыч помешал… Надо жить под одной кровлею с ним… И Фленушка тут же… Бедная, бедная!.. Чует ли твое сердечушко, что возле тебя отец
родной!
— Про этого врага у меня и помышленья нет, Максимыч, — плаксиво отвечала Аксинья Захаровна. — Себя сгубил, непутный, да и с меня головоньку снимает, из-за него только попреки одни… Век бы его
не видела!.. Твоя же воля была оставить Микешку. Хоть он и брат
родной мне, да я бы рада была радешенька на сосне его видеть…
Не он навязался на шею мне, ты, батько, сам его навязал… Пущай околел бы его где-нибудь под кабаком, ох бы
не молвила… А еще попрекаешь!
Обидно стало ему, что неведомо какой человек так об лесах отзывается. Как моряк любит море, так коренной лесник любит
родные леса,
не в пример горячей, чем пахарь пашню свою.
— Пошто
не указать — укажем, — сказал дядя Онуфрий, — только
не знаю, как вы с волочками-то сладите.
Не пролезть с ними сквозь лесину… Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на Масленице все ветра дули, деревья-то, чай, обтрясло, снегу навалило… Да постойте, господа честные, вот я молодца одного кликну — он ту дорогу лучше всех знает… Артемушка! — крикнул дядя Онуфрий из зимницы. — Артем!.. погляди-ко на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет, да слезь,
родной, ко мне
не на долгое время…
Сидит девка, призадумалась,
Посидевши, стала сказывать:
«Вы послушайте, добры молодцы,
Вы послушайте, милы племяннички,
Уж как мне, младой, мало спалося,
Мало спалося, много виделось,
Не корыстен же мне сон привиделся:
Атаману-то быть расстрелену,
Есаулу-то быть повешену,
Казакам-гребцам по тюрьмам сидеть,
А мне, вашей
родной тетушке,
Потонуть в Волге-матушке».
— Пожалуй, что и так, — согласился игумен. — А последышки-то взял бы,
родной, право…
Не обидь старика, Якимушка… Так уж и быть, бери по пятнадцати романовских.
Потужил Сергей Андреич, что
не привел его Бог поклониться сединам родительским, поплакать на иссохшей груди матери, приветить любовью сестру родимую, и поехал на старое пепелище, на
родной завод — хоть взглянуть на места, где протекло детство его…
Только!.. Вот и все вести, полученные Сергеем Андреичем от отца с матерью, от любимой сестры Маринушки. Много воды утекло с той поры, как оторвали его от
родной семьи, лет пятнадцать и больше
не видался он со сродниками, давно привык к одиночеству, но, когда прочитал письмо Серапиона и записочку на свертке, в сердце у него захолонуло, и Божий мир пустым показался… Кровь
не вода.
— Крестный! Ты ль,
родной?.. Здорово!.. Здорово!.. Что запропал?.. Видом
не видать, слыхом
не слыхать!.. Все ли в добром здоровье?
— Знаю, — отвечал Колышкин. — Как Ветлугу
не знать?
Не раз бывал и у Макарья на Притыке и в Баках [Селения на Ветлуге, в Варнавинском уезде Костромской губернии.]. И сюда, как из Сибири ехали — к жениной
родне на Вятку заезжали, а оттоль дорога на Ветлугу…
Старообрядцы,
не жалея денег, спасали от истребления неоцененные сокровища
родной старины, собирая их в свои дома и часовни.
Не люба,
не приветлива показалась ей
родная келья с ее обстановкой,
не похожей на убранство богатого дома Патапа Максимыча.
Пуще всего
родне взаймы
не давай да друзьям-приятелям, потому что долг остуда любви и дружбы.
Да что про это толковать, — со вздохом прибавил Макар Тихоныч, — известно дело, что глупому сыну и
родной отец ума к коже
не пришьет…
Отыскал Евграф Макарыч знакомую купчиху, попросил ее за сваху быть. Без свахи нельзя — старозаветный обычай соблюсти необходимо. Решили после ярмарки ехать в Москву и там свадьбу играть. По-настоящему жениху бы с
родней надо было ехать к невесте, да на это Макар Тихоныч
не пошел бы… Гордыня!.. Поедет такой богатей к купцу третьей гильдии… Как же!..
Маша краснела от шуток нареченного свекра, ласкалась к нему робко, но так доверчиво, как
не всякая дочь к
родному отцу ласкается.
— Да так-то оно так, сударыня, — сказала, взглянув на Марью Гавриловну и понизив голос, Манефа. — К тому только речь моя, что, живучи столько в обители, ни смирению, ни послушанию она
не научилась… А это маленько обидно. Кому
не доведись, всяк осудить меня может: тетка-де
родная, а
не сумела племянницу научить. Вот про что говорю я, сударыня.
— Да что ж ты полагаешь? — сгорая любопытством, спрашивала Таифа. — Скажи, Пантелеюшка… Сколько лет меня знаешь?.. Без пути лишних слов болтать
не охотница, всякая тайна у меня в груди, как огонь в кремне, скрыта. Опять же и сама я Патапа Максимыча, как
родного, люблю, а уж дочек его, так и сказать
не умею, как люблю, ровно бы мои дети были.
Согнать со двора хотела его Аксинья Захаровна, нейдет: «Меня-де сам Патап Максимыч к себе жить пустил, я-де ему в Узенях нужен, а ты мне
не указчица…» И денег уж Аксинья Захаровна давала ему, уйди только из деревни вон, но и тем
не могла избавиться от собинки: пропьянствует на стороне дня три, четыре да по милым
родным и стоскуется — опять к сестре на двор…