Неточные совпадения
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано.
Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка
есть, что с печки уж лет пяток не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…
Поспорь эдак Аксинья Захаровна с сожителем о мирском,
был бы ей окрик, пожалуй, и волосник бы у ней Патап Максимыч поправил. А насчет скитов да
лесов и всего эдакого духовного — статья иная, тут не муж, а жена голова. Тут Аксиньина воля; за хульные словеса может и лестовкой мужа отстегать.
Вечер крещенского сочельника ясный
был и морозный. За околицей Осиповки молодые бабы и девки сбирали в кринки чистый «крещенский снежок» холсты белить да от сорока недугов лечить. Поглядывая на ярко блиставшие звезды, молодицы заключали, что новый год белых ярок породит, а девушки меж себя толковали: «Звезды к гороху горят да к ягодам; вдоволь уродится, то-то загуляем в
лесах да в горохах!»
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел;
был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших
лесах да в болотах жить!
Что это
был за собинка, того довольно сказать, что «волком» его прозвали, — а хуже, позорней того прозвища в
лесах за Волгой нет.
Красная рамень — окраина
леса хвойного: сосны,
ели, лиственницы; черная рамень — окраина лиственного
леса.
За Волгой, в
лесах, в Черной рамени, жил-был крестьянин, богатый мужик. У того крестьянина дочка росла. Дочка росла, красой полнилася. Сама белая, что кипень, волосы белокурые, а брови — черный соболь, глаза — угольки в огне…
А немало ночей, до последних кочетов, с милым другом бывало сижено, немало в те ноченьки тайных любовных речей бывало с ним перемолвлено, по полям, по лугам с добрым молодцем
было похожено, по рощам, по лесочкам
было погулено… Раздавались, расступались кустики ракитовые, укрывали от людских очей стыд девичий, счастье молодецкое…
Лес не видит, поле не слышит; людям не по что знать…
Надобно
было верст восемьдесят ехать
лесами, где проезжих дорог не бывало, только одни узкие тропы меж высоких сугробов проложены.
Работники встали неохотно и вместе со Стуколовым и самим Патапом Максимычем навалили громадные костры. Огонь стал
было слабее, но вот заиграли пламенные языки на хвое, и зарево разлилось по
лесу пуще прежнего.
Когда волки
были уже настолько близко, что до любого из них палкой можно
было добросить, он расставил спутников своих по местам и велел, по его приказу, разом бросать в волков изо всей силы горящие лапы [Горящие ветви хвойного
леса; во время лесных пожаров они переносятся ветром на огромные расстояния.].
Нелюдно бывает в
лесах летней порою. Промеж Керженца и Ветлуги еще лесует [Ходить в
лес на работу, деревья ронить.] по несколько топоров с деревни, но дальше за Ветлугу, к Вятской стороне, и на север, за Лапшангу, лесники ни ногой, кроме тех мест, где липа растет. Липу драть, мочало мочить можно только в соковую [Когда деревья в соку, то
есть весна и лето.].
— По Ветлуге до самого Варнавина степь пойдет, а за Варнавином, как реку переедете, опять
леса, — там уж и скончанья
лесам не
будет…
— То-то и
есть, что допрежь николи не бывали. Ну, уж и
леса ваши — нечего сказать! Провалиться б им, проклятым, совсем! — с досадой примолвил Патап Максимыч.
Потому летом пойдешь в
лес — столько там этого гаду: оводу, слепней, мошек и всякой комариной силы — только табачным дымом себя и полегчишь, не то съедят, пусто б им
было.
— Сказано тебе, в зимнице его не поминать, — строго притопнув даже ногой, крикнул на Патапа Максимыча дядя Онуфрий… — Так в
лесах не водится!.. А ты еще его черным именем крещеный народ обзываешь…
Есть на тебе крест-от аль нет?.. Хочешь ругаться да вражье имя поминать, убирайся, покамест цел, подобру-поздорову.
— Так же… золота да серебра по нашим
лесам много лежит, — отвечал Артемий. — Записи такие
есть, где надо искать… Хаживал и я.
А то еще озера тут по
лесу есть, Нестиар, да Култай, да Пекшеяр прозываются, вкруг них тоже казацки зимницы, и тоже клады зарыты…
— Эту самую, — сказал Артемий. — Когда атаман воротился на Русскую землю, привез он ту пушку с жеребьями да с ядрами в наши
леса и зарыл ее в большой зимнице меж Коня и Жеребенка. Записи такие
есть.
— Самому
быть не доводилось, — отвечал Артемий, — а слыхать слыхал: у одного из наших деревенских сродники в Горах живут [То
есть на правой стороне Волги.], наши шабры [Соседи.] девку оттоль брали. Каждый год ходят в Сибирь на золоты прииски, так они сказывали, что золото только в
лесах там находят… На всем белом свете золото только в
лесах.
И братские кельи и хозяйственные постройки срублены
были из толстого кондового
леса, а часовня, келарня и настоятельская «стая» из такой лиственницы, что ее облюбовал бы каждый строитель корабля.
— Видишь ли, у нас в
лесах, за Волгой, река
есть, Ветлугой зовется… Слыхал?
«Жили в
лесу, молились пенью, венчались вкруг
ели, а черти им
пели» — так говаривали московские люди про лесных обитателей Заволжского края…
Таким образом, почва для церковного раскола в заволжских
лесах издавна приготовлена
была.
Такова
была закваска населения заволжских
лесов, когда во второй половине XVII века явились туда новые насельники, бежавшие из сел и городов раскольники.
В огородах, окружавших со всех почти сторон каждую обитель, много
было гряд с овощами, подсолнечниками и маком, ни единого деревца: великорус — прирожденный враг
леса, его дело рубить, губить, жечь, но не садить деревья.
Висимские
леса, где много
было скитов, — недалеко от Нижнетагильского завода.]
были в постоянных сношениях с ними.
Ведь и мы, бегая сетей антихристовых, зашли в сии
леса и пустыни, все как
есть по слову преподобного Ефрема.
— Совсем
было поели и лошадей и нас всех, — сказал Патап Максимыч. — Сродясь столь великой стаи не видывал.
Лесом ехали, и набралось этого зверья видимо-невидимо, не одна сотня, поди, набежала. Мы на месте стали… Вперед ехать страшно — разорвут… А волки кругом так и рыщут, так и прядают, да сядут перед нами и, глядя на нас, зубами так и щелкают… Думалось, совсем конец пришел…
— То-то и
есть: толстó звонят, да тонкó
едят… — примолвил Дементий. — У нас по
лесам житье-то, видно, приглядней московского
будет, даром что воротáми в угол живем. По крайности
ешь без меры, кусков не считают.
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь
поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой какой — один сóблазн: кто в
лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.
И ходила про то молва великая, и
были говоры многие по всему Заволжью и по всем
лесам Керженским и Чернораменским. Все похваляли и возносили Патапа Максимыча за доброе его устроение. Хоть и тысячник, хоть и бархатник, а дочку хороня, справил все по-старому, по-заветному, как отцами-дедами святорусскому люду заповедано.
— Какое у нас пение, — молвила Манефа, — в
лесах живем, по-лесному и
поем.
— Обучай их, Василий Борисыч, всех обучай, которы только тебе в дело годятся, уставь, пожалуйста, у меня в обители доброгласное и умильное пение… А то как
поют? Кто в
лес, кто по дрова.
— Как по падении благочестия в старом Риме Царьград вторым Римом стал, так по падении благочестия во святой Афонской горе второй Афон на Иргизе явился, — говорил красноглаголивый Василий Борисыч. — Поистине царство иноков
было… Жили они беспечально и во всем изобильно… Что земель от царей
было им жаловано, что лугов,
лесу, рыбных ловель и всякого другого угодья!.. Житье немцам в той стороне, а иргизским отцам и супротив немцев
было привольней…
— Не ропщу, Василий Борисыч, — сдержанно ответила Манефа. — К тому говорю, что пророчества сбываются, скончание веков приближается… Блажен бдяй!.. Вот что… А что сказал про наше житие, так поверь мне, Василий Борисыч, обителям нашим не долго стоять… Близится конец!.. Скоро не останется кивотов спасения… В мале времени не
будет в наших
лесах хранилищ благочестия… И тогда не закоснит Господь положить конец временам и летам…
— Намедни, как ты хворала, матушка, ронжински ребята ко мне в келарню старчика приводили. В Поломских
лесах, сказывал, спасался, да лес-то вырубать зачали, так он в иное место пробирался… И сказывал тот старчик, что твое же слово: по скорости-де скончание веку
будет, антихрист-де давно уж народился, а под Москвой, в Гуслицах, и Господни свидетели уж с полгода ходят — Илья пророк с Енохом праведным.
Тишь
была невозмутимая, лишь вдали в заколосившемся хлебе трещали кузнечики да по
лесу раздавались изредка глухие звуки ботал [Ботало — глухой звонок, привешиваемый лошадям и коровам на шею, когда пускают их в ночное по
лесам.
Зато другие за Волгой забавы
есть: катанья в ботникáх [Маленькая лодка, выдолбленная из одного дерева.] по вешним разливам с песнями, а часто и с ружейной пальбой, веселые гулянки по
лесам и вечерние посидки на берегах речек…
Опричь того,
есть еще особый род сходбищ молодежи, только заволжским
лесам и свойственный.
Первый он
был в здешних
лесах священник новой хиротонии…
В Полóмском
лесу недалеко от Улангера, на речке на Кóзленце, келья у него
была.
Пришел Варлаам в здешние
леса из Соли-Галицкой, а в Соли-Галицкой
был он до того приходским попом в никонианской церкви.
Тогда-то свершилось «падение Керженца». Семьдесят семь скитов
было разорено рассыльщиками. Голова Александра дьякона скатилась под топором палача в Нижнем Новгороде, несколько старцев сожжено на кострах возле села Пафнутова. И сорок тысяч старообрядцев, не считая женщин, бежало из Керженских
лесов за литовский рубеж в подданство короля польского.
Вплоть до позднего вечера продолжался широкий разгул поклонников Софонтия. Хороводов не
было, зато песни не умолкали, а выстрелы из ружей и мушкетонов становились чаще и чаще… По
лесу забродили парочки… То в одном, то в другом месте слышались и шелест раздвигаемых ветвей, и хруст валежника, и девичьи вскрикиванья, и звонкий веселый хохот… Так кончились Софонтьевы помины.
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч, про «старую веру». Хоть я сам старовером родился, да из отцовского дома еще малым ребенком взят. Оттого и не знаю ничего, ничего почти и не помню.
Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите, человек он книжный, коренной старовер, к тому ж из-за Волги, из тех самых
лесов Керженских, где теперь старая вера вот уж двести лет крепче, чем по другим местам, держится.
В
лесах за Волгой таких приемышей зовут «захребетниками» [Захребетниками в
былое время звали еще людей, купленных крестьянами на имя своего помещика.
Жила-была в
лесу бабушка Маланья, древняя старуха.
Языком чуть ворочает, а попу каждый год кается, что давным-давненько, во дни младые, в годы золотые, когда щеки
были áлы, а очи звездисты, пошла она в
лес по грибочки да нашла девичью беду непоправную…
Поворчал на девок Трифон, но не больно серчал… Нечего думой про девок раскидывать, не медведь их заел, не волк зарезал — придут, воротятся. Одно гребтело Лохматому: так ли, не так ли, а Карпушке
быть в
лесу. «Уж коли дело на то пошло, — думает он про Параньку, — так пусть бы с кем хотела, только б не с мироедом…» Подумал так Трифон Михайлыч, махнул рукой и спать собрался.