Неточные совпадения
Самый первый токарь, которым весь околоток не нахвалится, пришел наниматься незваный, непрошеный!.. Не раз подумывал Чапурин спосылать в Поромово к старику Лохматому — не отпустит ли он, при бедовых делах, старшего сына в работу, да все отдумывал… «Ну, а как не пустит, да еще
после насмеется, ведь он, говорят, мужик крутой и заносливый…» Привыкнув жить в
славе и почете, боялся Патап Максимыч посмеху от какого ни на есть мужика.
После этого Алексей несколько раз виделся с Фленушкой. И каждый раз передавала она ему поклоны от Насти и каждый раз уверяла его, что Настя до́веку его не разлюбит и, кроме его, ни за кого замуж не
пойдет.
— Уж ты зачнешь хныкать! — сказала Фленушка. — Ну, ступай прощенья просить, «прости, мол, тятенька, Христа ради, ни впредь, ни
после не буду и сейчас с самарским женихом под венец
пойду…» Не дури, Настасья Патаповна… Благо отсрочку дал.
— Как же это возможно, — отвечала хозяйка. — Сама не приглядишь, все шиворот-навыворот да вон на тараты
пойдет… А
после за ихнюю дурость принимай от гостей срам да окрик от Патапа Максимыча… Сама знаешь, родная, какие гости у нас будут! Надо, чтобы все было прибрано показистее.
Вскоре пришел Алексей. В праздничном наряде таким молодцом он смотрел, что хоть сейчас картину писать с него. Усевшись на стуле у окна, близ хозяина, глаз не сводил он с него и с Ивана Григорьича. Помня приказ Фленушки, только разок взглянул он на Настю, а
после того не смотрел и в ту сторону, где сидела она. Следом за Алексеем в горницу Волк вошел, в платье Патапа Максимыча. Помолясь по уставу перед иконами, поклонившись всем на обе стороны,
пошел он к Аксинье Захаровне.
— Лучше за Якима замуж
иди, — сказал он Матрене
после долгих, напрасных уговоров. — Хоть завтра пущай сватов засылает: хочешь, честью отдам, хочешь, «уходом» ступай.
— Пятьдесят паев ты себе возьми, вложивши за них пятьдесят тысяч, — продолжал Яким Прохорыч. — Не теперь, а
после, по времени, ежели дело на лад
пойдет. Не сможешь один, товарищей найди: хоть Ивана Григорьича, что ли, аль Михайлу Васильича. Это уж твое дело. Все барыши тоже на сто паев — сколько кому достанется.
После Масленицы Патап Максимыч обещался съездить на Ветлугу вместе с паломником повидать мужиков, про которых тот говорил, и, ежели дело окажется верным, написать со Стуколовым условие, отсчитать ему три тысячи ассигнациями, а затем, если дело в ход
пойдет и окажутся барыши, давать ему постепенно до пятидесяти тысяч серебром.
— С удельной и того хуже. Удел земель не продает. Да что об этом толковать прежде времени? Коли дело
пойдет, как уговорились, в Питере отхлопочем за тебя прииски, а коли ты, Патап Максимыч, на попятный, так
после пеняй на себя…
— Обещался, так приедет, — утешала ее Фленушка. — Не кручинься… Завсегда он наезжает, только Волга вскроется. Гляди,
после Пасхи приедет. Вот, Марьюшка, веселье-то у нас тогда
пойдет: к тебе Семенушка приедет, моего чучелу из Казани шут принесет, Настеньку залучим да ее дружка приманим…
Хоть об Аннушке Солодовой Антипу Гавриловичу и в голову никогда не приходило, но, не поморщившись, исполнил он волю родительскую,
пошел под венец с кем приказано… И
после ничего… Не нахвалится, бывало, женой. Ладно жили между собою.
Отыскал Евграф Макарыч знакомую купчиху, попросил ее за сваху быть. Без свахи нельзя — старозаветный обычай соблюсти необходимо. Решили
после ярмарки ехать в Москву и там свадьбу играть. По-настоящему жениху бы с родней надо было ехать к невесте, да на это Макар Тихоныч не
пошел бы… Гордыня!.. Поедет такой богатей к купцу третьей гильдии… Как же!..
И
после того не раз мне выговаривал: «У вас, дескать, обычай в скитах повелся: богатеньких племянниц сманивать, так ты, говорит, не надейся, чтоб дочери мои к тебе в черницы
пошли, я, говорит, теперь их и близко к кельям не допущу, не то чтобы в скиту им жить…» Так и сказал…
— В прежни годы обо всех делах и не столь важных с Рогожского к нам в леса за известие
посылали, советовались с нами, а ноне из памяти нас, убогих, выкинули, — укоряла Манефа московского
посла. — В четыре-то года можно бы, кажись, избрать время хоть одно письмецо написать…
— Впервой хворала я смертным недугом, — сказала Манефа, — и все время была без ума, без памяти. Ну как к смерти-то разболеюсь, да тоже не в себе буду… не распоряжусь, как надо?.. Поэтому и хочется мне загодя устроить тебя, Фленушка, чтоб
после моей смерти никто тебя не обидел… В мое добро матери могут вступиться, ведь по уставу именье инокини в обитель
идет… А что, Фленушка, не надеть ли тебе, голубушка моя, манатью с черной рясой?..
— Ступай к себе, — сказала она Тане. — Сейчас выйду… Да покаместь к матушке-то не ходи,
после часов к ней
пойду.
— И то лягу, Таня, — ответила Марья Гавриловна. — Пойдем-ка, разденешь меня… Нет, уж я не
пойду к матушке.
После, завтра, что ль…
— Вот какие ноне у нас приказчики завелись, — усмехнулся Патап Максимыч. — Приедет с делом, а хозяину и глаз не кажет. Просить его надо,
послов посылать…
— Какие теперь дела! — со вздохом молвил Патап Максимыч. — На ум ничего нейдет… Это мой приказчик —
посылал его кой-куда, сегодня воротился. Да и слушать не могу его теперь —
после.
Уже по нескольку раз пропел он с ученицами и воззвахи, и догматик праздника, и весь канон, и великий прокимен вечерни: «Кто Бог великий!» Все как по маслу
шло, и московский
посол наперед радовался успеху, что должен был увенчать труды его…
Двумя неделями раньше обыкновенного
шли полевые работы: яровой сев кончили до Егорья, льны посеяли и огурцы посадили дня через два
после Николы.
— Батюшка, на другое хочу я твоего благословенья просить, —
после долгого молчанья робко повел новую речь Алексей. — Живучи у Патапа Максимыча, торговое дело вызнал я,
слава Богу, до точности. Счеты ль вести, другое ли что — не хуже другого могу…
Недолго, кажется, прогостил Алексей в дому родительском — суток не минуло, а неприветно что-то стало
после отъезда его. Старик Трифон и в токарню не
пошел, хоть была у него срочная работа. Спозаранок завалился в чулане, и долго слышны были порывистые, тяжкие вздохи его… Фекла Абрамовна в моленной заперлась… Параня с сестрой в огород ушли гряды полоть, и там меж ними ни обычного смеху, ни звонких песен, ни деревенских пересудов… Ровно замерло все в доме Трифона Лохматого.
— Признаться сказать, понять не могу, как это вздумалось Патапу Максимычу отпустить тебя, когда он столько дорожил тобой, — ходя взад и вперед по комнате, говорил Сергей Андреич. — Великим постом заезжал он ко мне не на долгое время, — помнишь, как он на Ветлугу с теми плутами ездил. В ту пору он тобой нахвалиться не мог… Так говорил: «С этим человеком по гроб жизни своей не расстанусь». Как же у вас
после того на вон-тараты
пошло?.. Скажи по правде, не накуролесил ли ты чего?
После этого кáк Параньке замуж
идти?..
За поминальным обедом беседы не ведутся: пьют, едят во
славу Божию в строгом молчаньи. Лишь изредка удельный голова вполголоса перекидывался отрывистыми словами с Иваном Григорьичем, да Фленушка шептала что-то на ухо Параше, лукаво поглядывая на Василья Борисыча. Кое-что и она подметила на кладбище и еще ране того, в Комарове во время дорожных сборов, кой-что про Парашу московскому
послу рассказала.
В конце обеда,
после поминального киселя, встали гости из-за трапезы и опять
пошли в моленную.
— Так пишут благодетели, — подтвердила Манефа. —
Шлют, слышь, из Питера самых набольших чиновников, станут-де они Оленевски обители переписывать, не строены ль которы
после воспрещенья. И которы найдут новыми, те тут же и порешат — запечатают…
Было уж поздно, не пожелала игуменья говорить ни с кем из встречных ее стариц. Всех отослала до утра. Хотела ей что-то сказать мать Виринея, но Манефа махнула рукой, примолвив: «
После,
после». И Виринея покорно
пошла в келарню.
— Уехали-то вы, матушка, поутру, а вечером того же дня гость к ней наехал, весь вечер сидел с ней, солнышко взошло, как
пошел от нее. Поутру опять долго сидел у ней и обедал, а
после обеда куда-то уехал. И как только уехал, стала Марья Гавриловна в дорогу сряжаться, пожитки укладывать… Сундуков-то что, сундуков-то!.. Боле дюжины. Теперь в домике, опричь столов да стульев, нет ничего, все свезла…
— А на другой день
после того, как гость-от от нее уехал, за конями-то, знаешь, глядим мы,
пошла она, этак перед самыми вечернями, разгуляться за околицу…
— Ну, хорошо, —
после долгого молчанья молвила Манефа. — Ступай с Богом, Виринеюшка… Допивайте чай-от, девицы, да Василья Борисыча, гостя нашего дорогого, хорошенько потчуйте, а я
пойду… Ах ты, Господи, Господи!.. Какие дела-то, какие дела-то!..
— За нынешний-от день я не боюсь, — молвила Манефа, — а что будет
после, если пó лесу огонь разойдется да в нашу сторону
пойдет?
Идут, молчат… Слегка пожимает Василий Борисыч руку Параши… Высоко у нее поднимается грудь, и дыханье ее горячо, и не может она взглянуть на Василия Борисыча… Но вот и сама пожала ему руку… Василий Борисыч остановился, и сам
после не мог надивиться, откуда смелость взялась у него — óбвил рукою стан девушки, глянул ей в очи и припал к алым устам дрожащими от страсти губами…
Место возле дороги было посуше; девицы с Васильем Борисычем по-прежнему
пошли друг за дружкой по лесной опушке, по-прежнему отдалился московский
посол с Парашей, по-прежнему вел ее за белую руку, по-прежнему прижимал ее к сердцу и срывал с губ Параши горячие поцелуи.
— Вот что: теперь, пожалуй, лучше не ходите к ней, — сказала Фленушка, — оченно уж людно здесь, да опять же на нас, на приезжих, много глаз глядят… Вечерком лучше,
после заката, — на всполье тогда выходите. Как сюда въезжали, видели, крест большой в землю вкопан стоит? От того креста дорожка вдоль речки к перелеску
пошла, по ней
идите… Да смотрите, чур не обмануть. Беспременно приходите.
Идет Иосиф всех впереди, рядом с ним Василий Борисыч. Слушает московский
посол преподобные речи, не вспоминая про греховную ночь. Фленушка с бледной, истомленной Парашей и свежей, как яблочко наливное, Марьей головщицей следом за ними
идут. Люди хоть не дальние, а все-таки заезжие, любопытно и им сказаний Иосифа про улангерскую старину послушать.
— Другую читалку у Манефы возьму, —
после недолгого раздумья молвила Таисея. — У них девиц много,
пошлет одну и нас не обидит… Третью долю вклады, не то и всю половину отдаст… Сегодня ж к ней побреду.
— Да, да, — качая головой, согласилась мать Таисея. — Подымался Пугач на десятом году
после того, как Иргиз зачался, а Иргиз восемьдесят годов стоял, да вот уже его разоренью пятнадцатый год
пошел. Значит, теперь Пугачу восемьдесят пять лет, да если прадедушке твоему о ту пору хоть двадцать лет от роду было, так всего жития его выйдет сто пять годов… Да… По нонешним временам мало таких долговечных людей… Что ж, как он перед кончиной-то?.. Прощался ли с вами?.. Дóпустил ли родных до себя?
А куда как хотелось ей дочитать из устава статью о поминовениях, чтобы ведали гости, как в скитах по покойникам молятся, и
после бы всем говорили: «Не напрасно-де христолюбцы на Керженец
посылают подаяния».
Смерть хотелось попасть в их беседу Василью Борисычу, но с ними
идти было ему никак невозможно — московскому
послу за трапезой почетным гостем сидеть, не с красотками беседовать, нужные речи с игуменьями да старицами вести.
Оттого «перехожий» честнóй отец
после трапезы не
пошел с матерями о скитских делах соборовать, выпросился у Дементия на сенницу и там завалился спать-почивать
после дела похмельного.
Искусно
после того поворотил Василий Борисыч рассуждения матерей на то, еретики ли беспоповцы, или токмо в душепагубном мудровании пребывают…
Пошел спор по всей келарне. Забыли про Антония, забыли и про московское послание. Больше часа проспорили, во всех книгах справлялись, книг с десяток еще из кладовой притащили, но никак не могли решить, еретики ли нет беспоповцы. А Василий Борисыч сидит себе да помалкивает и чуть-чуть ухмыляется, сам про себя думая: «Вот какую косточку бросил я им».
Оттого и
пойдут спервоначалу розыски в Оленеве, и которы обители явятся ставлены
после воспрещенья, те тотчас нарушат, а
после того по всему Керженцу и по всей Черной Рамени станут разыскивать, нет ли где новостроенных обителей…И если найдут хоть одну новую обитель, тогда всем объявят решенье, каково было в Иргизе…
— Хоть для пробы мáленько дельце завели бы, небольшую бы ватажку на откуп взяли, — продолжал Смолокуров. —
После за совет мне спасибо сказали бы. Лиха беда начать, а там все как по маслу
пойдет. Право, подумайте — барыши хорошие, дело вести можно.
«А что, и в самом деле? — сверкнуло в уме московского посланника. — Сам
посылает. Не скажет
после, что бежал, его испугавшись. Уехать до беды, в самом деле!»
А сам на уме: «И тому не хотел я сказать, как на Ветлугу его
посылал, и вон какое дело вышло… Не было б и теперь чего?.. Не сказать ли уж лучше до отъезда?.. Да нет, нет!.. Тот был сорвиголова, а этот смиренник, тихоня, водой его не замутишь… Лучше
после… Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать… Обиняком бы как-нибудь. Подошлю-ка я к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это дело не волк — в лес не уйдет!»
— Сама тех же мыслей держусь, — молвила Дуня. — Что красота! С лица ведь не воду пить. Богатства,
слава Богу, и своего за глаза будет; да и что богатство? Сама не видела, а люди говорят, что через золото слезы текут… Но как человека-то узнать — добрый ли он, любит ли правду? Женихи-то ведь, слышь, лукавы живут — тихим, кротким, рассудливым всякий покажется, а
после венца станет иным. Вот что мне боязно…
И ежели
после молитвы станет у тебя на душе легко и спокойно, прими это, Дуня, за волю Господню,
иди тогда безо всякого сомнения за того человека, — счастье найдешь с ним.
Простившись с Патапом Максимычем, Василий Борисыч к Манефе
пошел. Он не видался еще с нею
после собора.