Неточные совпадения
И, став перед Настиной
постелей, подперла развеселая Фленушка руки в боки и, притопывая босой ногой, запела...
— Не обманешь, Настасья Патаповна, — сказала, ложась в
постель, Фленушка, — Алешку хочется. Ну, увидишь, увидишь… Прощай.
Войдя в горницу, Патап Максимыч увидел, однако, что кума любезная, повязанная белым платком по голове, сама встречает его. Заслышав голос куманька, не утерпела Никитишна, встала с
постели и пошла к нему навстречу.
— Что ты, свинья тупорыла! С похмелья, что ль, угорела? Какой я тебе муж? — закричал Никифор, вскочив с
постели.
— Какое не прочь, Грунюшка! — грустно ответила Аксинья Захаровна. — Слышать не хочет. Такие у нас тут были дела, такие дела, что просто не приведи Господь. Ты ведь со мной спать-то ляжешь, у меня в боковушке
постель тебе сготовлена. Как улягутся, все расскажу тебе.
Вскочил с
постели Патап Максимыч и, раздетый, босой, заложа руки за спину, прошел в большую горницу и зачал ходить по ней взад и вперед.
Насилу перетащились от стола до
постелей, Патап Максимыч как завел глаза, так и пустил храп и свист на всю гостиницу.
Не пошел он к себе в келью, а, кой-как дотащившись до
постели паломника, заснул богатырским сном, поохав перед тем маленько и сотворив не один раз молитву: «Согреших перед тобою, Господи, чревоугодьем, пианственного пития вкушением, объедением, невоздержанием…»
Дюков тоже завалился на боковую. Один только постник Стуколов остался свежим и бодрым… Когда сотрапезники потащились к
постелям, презрительно поглядел он на объевшихся, сел за стол и принялся писать.
— И
стелет и метет, и врет и плетет, а сам глазом не смигнет, ровно нет и людей перед ним…
Пустыри покрыты были луговиной, на ней паслись гуси, куры и другие домашние птицы обительские, тут же
стлали новины для беленья.
— Спаси тебя Христос, Софьюшка, — отвечала игуменья. — Постели-ка ты мне на лежаночке, да потри-ка мне ноги-то березовым маслицем. Ноют что-то. Ну, что, Марьюшка, — ласково обратилась Манефа к головщице, — я тебя не спросила: как ты поживала? Здорова ль была, голубка?
— Больно вот налегке ходит, — ворчала ключница,
постилая на лежанку толстый киргизский войлок. — Ты бы, Марьюшка, когда выходишь на волю, платок бы, что ли, на шею-то повязывала. Долго ль простудить себя? А как с голосу спадешь — что мы тогда без тебя будем делать?
Но хмель со сном прошел, а блажь из головы Макара Тихоныча не вылезла, шальная мысль, засев в голову пьяного самодура, ровно клином забита была… «А дай-ка распотешу всех, — думал, проснувшись и потягиваясь на одинокой
постели, Макар Тихоныч, — сам-ка женюсь в самом деле на Марье.
И судорожные рыданья прервали речь. Манефа упала на лавку. Кликнула Таифа ключницу и вместе с нею отнесла на
постель бесчувственную игуменью.
Засуетились по кельям… «С матушкой попритчилось!.. Матушка умирает», — передавали одни келейницы другим, и через несколько минут весть облетела всю обитель… Сошлись матери в игуменьину келью, пришла и Марья Гавриловна. Все в слезах, в рыданьях. Фленушка, стоя на коленях у
постели и склонив голову к руке Манефы, ровно окаменела…
Только к Пасхе встала Манефа с
постели. Но здоровье ее с тех пор хизнуло. Вся как-то опустилась, задумчива стала.
Проводив Марью Гавриловну, Фленушка повертелась маленько вкруг Манефиной
постели и шмыгнула в свою горницу. Там Марьюшка сидела за пяльцами, дошивала подушку по новым узорам.
На заре встала она с душной
постели и, накинув белое батистовое платье, вздумала освежиться воздухом раннего утра, полюбоваться на солнечный всход.
Вскочила с
постели Марья Гавриловна.
Недвижно лежит она на
постели, ни шепота, ни стона не слышно. Не будь лицо Настино крыто смертной бледностью, не запади ее очи в темные впадины, не спади алый цвет с полураскрытых уст ее, можно б было думать, что спит она тихим, безмятежным сном.
Никитишна сама и мерку для гроба сняла, сама и
постель Настину в курятник вынесла, чтоб там ее по три ночи петухи опели… Управившись с этим, она снаружи того окна, в которое вылетела душа покойницы, привесила чистое полотенце, а стакан с водой с места не тронула. Ведь души покойников шесть недель витают на земле и до самых похорон прилетают на место, где разлучились с телом. И всякий раз душа тут умывается, утирается.
Возвращаясь в подклет мимо опустелой Настиной светлицы, он невольно остановился. Захотелось взглянуть на горенку, где в первый раз поцеловал он Настю и где, лежа на смертной
постели, умоляла она отца не платить злом своему погубителю. Еще утром от кого-то из домашних слышал он, что Аксинья Захаровна в
постели лежит. Оттого не боялся попасть ей на глаза и тем нарушить приказ Патапа Максимыча… Необоримая сила тянула Алексея в светлицу… Робкой рукой взялся он за дверную скобу и тихонько растворил дверь.
На солею и перед аналогием ковры
постлать новые, большие…
Паранька одна воротилась. Кошкой крадучись, неслышными стопами пробралась она пó мосту [Мостом называют большие холодные сени между переднею и заднею избами, в иных местах — только пол в этих сенях.] к чулану, где у нее с сестрой
постель стояла. Как на грех скрипнула половица. Трифон услыхал и крикнул дочь.
Поднявшись с
постели только ко второму уповодку [В деревнях простой народ часов не знает, считает время по «поводкам».
Успокоив, сколь могла, матушку и укрыв ее на
постели одеялом, пошла было гневная Устинья в Парашину светлицу, но, проходя сенями, взглянула в окошко и увидела, что на бревнах в огороде сидит Василий Борисыч… Закипело ретивое… Себя не помня, мигом слетела она с крутой лестницы и, забыв, что скитской девице не след середь бела дня, да еще в мирском доме, видеться один на один с молодым человеком, стрелой промчалась двором и вихрем налетела на Василья Борисыча.
По ночам вздыхает, тоскует; станет поутру Таня
постель оправлять, думка [Думка — маленькая подушка, подкладываемая пóд щеку.] хоть выжми — мокрехонька вся.
Не целят корни и травы Марью Гавриловну, нет ни малого от них облегченья. Не раз бегала Таня на Каменный Вражек, не раз приносила новые снадобья от знахарки и клала их под
постель Марьи Гавриловны либо в воду, что приносила умываться ей… Пользы не виделось.
Забившись с головой в
постелю и слыша стук съезжавших с обительского двора повозок, безотрадно заливалась слезами и глухо рыдала московская канонница Устинья.
И кликнув белицу Домнушку, игуменья велела ей
постлать поскорее гостю
постель в соседней светелке, что была над кельей игуменьиной.
Вдруг под общий смех опрометью влетела Устинья Московка. Лицо бледное, головной платок набок, сама растрепанная, глаза красные, слезы в три ручья… С визгом и воплем подбежала к кровати, ринулась на
постель и разразилась рыданьями… Все обступили ее, с участием расспрашивали, но, уткнувши голову в подушку, она ничему не внимала… Догадалась Фленушка, с чего Устинья убивается, но не сказала ни слова, хоть не меньше других вкруг нее суетилась.
Через несколько времени отлегло нá сердце у канонницы. Подняла она голову, села на
постель, мутным взором окинула стоявших девиц и, сложив на коленях руки, стала причитать в истошный голос...
Пластом лежала на
постели Фленушка. В лице ни кровинки, губы посинели, глаза горят необычным блеском, высокий лоб, ровно бисером, усеян мелкими каплями холодного пота. Недвижный, утомленный взор устремлен на икону, что стояла в угольной божнице.
— И то неможется, — ответила Фленушка, тихо поднимаясь с
постели. — Голова что-то болит.
— Что такое? — встав с
постели и сев у окна, возле пялец, спросила Фленушка.
— Никак, матушка, в свахи пошла? — засмеялся Самоквасов. — В каки идешь? В жениховы, в погуби-красу али в пуховые? [На больших, богатых свадьбах бывают три свахи: «женихова» — которая сватает; «погуби-красу», она же «расчеши-косу», иначе «невестина» — что находится при невесте во время свадебных обрядов и расчесывает косу после венчания; «пуховая», или «постельная», — которая отводит молодых на брачную
постель, а поутру убирает ее.]
И разошлись. Бойко прошел Самоквасов в обитель Бояркиных, весело прошла пó двору Фленушка, но, придя в горницу, заперлась на ключ и, кинувшись ничком в
постелю, горько зарыдала.
Свечки будут стеариновые, по всем горницам зажжем; двуспальну
постель кисейными пологами украсим, можно будет и коврики
постлать.
— Ты бы мне здесь в беседке велел
постлать… На вольном воздухе легче, не душно, — сказал Патап Максимыч.
— Нет, уж ты вели мне постеленку в беседке
постлать… На воле-то крепче поспится, — настаивал Патап Максимыч.
Вытащила ее звонариха и повалила на
постель, как чурбан какой.
Фленушка тоже всю ночь не спала. Запершись нá крюк, всю ночь просидела она на
постели и горько, горько проплакала, держа в руках золотое колечко. То было подаренье Петра Степаныча.