— Не сразу, Патап Максимыч, не вдруг, — шутливо ответил Колышкин. —
Сами с усами, на своем веку тоже кое-какие виды видали.
Неточные совпадения
— Работники-то ноне подшиблись, — заметил Иван Григорьич. — Лежебоки стали. Им бы все как-нибудь деньги за даровщину получить, только у них и на уме… Вот хоть у меня по валеному делу — бьюсь
с ними, куманек, бьюся — в
ус себе не дуют. Вольный стал народ,
самый вольный! Обленился, прежнего раденья совсем не видать.
Одна девка посмелей была. То Паранька поромовская, большая дочь Трифона Михайлыча. Не таковская уродилась, чтобы трусить кого, девка бывалая,
самому исправнику не дует в
ус. Такая
с начальством была смелая, такая бойкая, что по всему околотку звали ее «губернаторшей». Стала Паранька ради смеху
с Карпушкой заигрывать, не то чтоб любовно, а лишь бы на смех поднять его. Подруги корить да стыдить девку зачали...
В горницах Марьи Гавриловны шумно идет пированье. Кипит самовар, по столам и по окнам
с пуншем стаканы стоят. Патап Максимыч
с Смолокуровым, удельный голова
с кумом Иваном Григорьичем, купцы, что из города в гости к Манефе приехали, пароходчик из Городца частенько
усы в тех стаканах помачивают… Так справляют они древнюю, но забытую братчину-петровщину на том
самом месте, где скитская обрядность ее вконец загубила,
самую память об ней разнесла, как ветер осенний сухую листву разносит…
— Ну, шалишь, не на тех напал!.. — соображал Брагин, торжествуя легкую победу. — Мы
сами с усами, чтобы на твои отступные позариться. Нашел глупых!..
— Нечего тут"не думай"! Я и то не думаю. А по-моему: вместе блудили, вместе и отвечать следует, а не отлынивать! Я виноват! скажите на милость! А кто меня на эти дела натравливал! Кто меня на дорогу-то на эту поставил! Нет, брат, я
сам с усам! Карта-то — вот она!
Неточные совпадения
— Я Марье Семеновне всегда советовал сдать в аренду, потому что она не выгадает, — приятным голосом говорил помещик
с седыми
усами, в полковничьем мундире старого генерального штаба. Это был тот
самый помещик, которого Левин встретил у Свияжского. Он тотчас узнал его. Помещик тоже пригляделся к Левину, и они поздоровались.
И, уехав домой, ни минуты не медля, чтобы не замешивать никого и все концы в воду,
сам нарядился жандармом, оказался в
усах и бакенбардах —
сам черт бы не узнал. Явился в доме, где был Чичиков, и, схвативши первую бабу, какая попалась, сдал ее двум чиновным молодцам, докам тоже, а
сам прямо явился, в
усах и
с ружьем, как следует, к часовым:
— Точно, точно. Так этот лекарь его отец. Гм! — Павел Петрович повел
усами. — Ну, а
сам господин Базаров, собственно, что такое? — спросил он
с расстановкой.
— Там — все наше, вплоть до реки Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый,
с густейшей светлой бородой и сердитыми
усами, которые не закрывали толстых губ ярко-красного цвета, одной рукою,
с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. — От Бирска вглубь до
самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять…
Мы обедали в палатке; запах от кораллов так силен, что почти есть нельзя. Обед весь состоял из рыбы: уха, жареная рыба и гомар чудовищных размеров и блестящих красок; но его оставили к ужину. Шея у него —
самого чистого дикого цвета, как будто из шелковой материи,
с коричневыми полосами; спина синяя, двуличневая,
с блеском;
усы в четверть аршина длиной, красноватые.