Неточные совпадения
— А вот как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю тебя, —
с притворным негодованьем сказала Аксинья Захаровна, — так и будешь знать, какая слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!.. Да теперь, поди
чай, парней-то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
Как утка переваливаясь, толстая работница Матрена втащила ведерный самовар и поставила его на прибранный Настей и Парашей стол. Семья уселась чайничать. Позвали и канонницу Евпраксию. Пили
чай с изюмом, потому что сочельник, а сахар скоромен: в него-де кровь бычачью кладут.
Удачно проведя день, Чапурин был в духе и за
чаем шутки шутил
с домашними. По этому одному видно было, что съездил он подобру-поздорову, на базаре сделал оборот хороший; и все у него клеилось, шло как по маслу.
— А по-твоему, девицам бирюком надо глядеть, слова ни
с кем не сметь вымолвить?
Чай, ведь и они тоже живые, не деревянные, — вступилась Аксинья Захаровна.
— Свежего купим. Гости хорошие, надо, чтоб все по гостям было. Таковы у нас
с тобой, Аксинья, будут гости, что не токмо цветочного
чаю, детища родного для них не пожалею. Любую девку отдам! Вот оно как!
Сидя за
чаем, а потом за ужином, битый час протолковал Патап Максимыч
с Никитишной, какие припасы и напитки искупить надо. И про Настю кой-что еще потолковали. Наконец, когда все было переговорено и записано, Патап Максимыч поехал из Ключова, чтоб
с рассветом быть в городе.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не
чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе
с Груней вырасти.
Аксинья Захаровна как поздоровалась
с гостями, так и за
чай.
Чаял дня в два разобрать,
с ним в одно утро управился.
Ведь это, значит,
с нынешнего дня он, как Савельич, и обедать
с нами будет и
чай пить, а куда отъедет Патап Максимыч, он один мужчина в семье останется.
— А то, что
с этого вечера каждый Божий день станешь ты обедать и
чаи распивать со своей сударушкой, — сказала Фленушка.
Не успели Скорняковы по первой чашке
чая выпить, как новые гости приехали: купец из города, Самсон Михайлыч Дюков, да пожилой человек в черном кафтане
с мелкими пуговками и узеньким стоячим воротником, — кафтан, какой обыкновенно носят рогожские, отправляясь к службе в часовню.
— Яким Прохорыч?.. — быстро вскинув на паломника заблиставшими глазами, вскрикнула игуменья и вдруг поправила «наметку», опустя креп на глаза. — Не
чаяла с тобой свидеться, — прибавила она более спокойно.
Патап Максимыч познакомил
с женой и дочерьми. Уселись: старик Снежков рядом
с хозяйкой, принявшейся снова
чай разливать, сын возле Патапа Максимыча.
Встреча
с паломником, которого она в живых не
чаяла, возмутила духовный мир матери Манефы.
— Пошто не указать — укажем, — сказал дядя Онуфрий, — только не знаю, как вы
с волочками-то сладите. Не пролезть
с ними сквозь лесину… Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на Масленице все ветра дули, деревья-то,
чай, обтрясло, снегу навалило… Да постойте, господа честные, вот я молодца одного кликну — он ту дорогу лучше всех знает… Артемушка! — крикнул дядя Онуфрий из зимницы. — Артем!.. погляди-ко на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет, да слезь, родной, ко мне не на долгое время…
Покончив
с рыбными снедями, принялись за
чай с постным молоком, то есть
с ромом. Тут старцы от мирян не отстали, воздержней других оказался тот же паломник.
— Приехала, матушка, в ту пятницу прибыла, — ответила казначея. — Расчет во всем подала как следует — сто восемьдесят привезла, за негасимую должны оставались. Да гостинцу вам, матушка, Силантьевы
с нею прислали: шубку беличью, камлоту на ряску, ладану росного пять фунтов
с походом, да масла бутыль, фунтов, должно быть, пятнадцать вытянет. Завтра обо всем подробно доложу, а теперь не пора ли вам и покою дать? Устали,
чай,
с дороги-то?
Хоть Масляников в Казани был проездом и никаких дел у него там не было, однако прожил недели три и чуть не каждый вечер распивал
чаи в беседке Гаврилы Маркелыча, а иногда оставался на короткое время один на один
с Машей.
Вошла Фленушка
с увесистым коробом. Вскрыли его, два фунта цветочного
чая вынули, голову сахару, конфеты, сушеные плоды, пастилу, варенье и другие сласти.
— Нет в ней смиренья ни на капельку, — продолжала Манефа, — гордыня, одно слово гордыня. Так-то на нее посмотреть — ровно б и скромная и кроткая, особливо при чужих людях, опять же и сердца доброго, зато коли что не по ней — так строптива, так непокорна, что не глядела б на нее… На что отец, много-то
с ним никто не сговорит, и того, сударыня, упрямством гнет под свою волю. Он же души в ней не
чает — Настасья ему дороже всего.
Как покойник Савельич был, так он теперь: и обедает, и
чай распивает
с хозяевами, и при гостях больше все в горницах…
Воротился Пантелей, сказал, что в обители молебствуют преподобной Фотинии Самаряныне и что матушка Манефа стала больно плоха — лежит в огневице, день ото дня ей хуже, и матери не
чают ей в живых остаться.
С негодованием узнала Аксинья Захаровна, что Марья Гавриловна послала за лекарем.
Новые напасти, новые печали
с того дня одолели Настю. Не
чаяла она, что в возлюбленном ее нет ни удальства молодецкого, ни смелой отваги. Гадала сокола поймать, поймала серу утицу.
А встреча была что-то не похожа на прежние. Не прыгают дочери кругом отца, не заигрывают
с ним утешными словами. Аксинья Захаровна вздыхает, глядит исподлобья. Сам Патап Максимыч то и дело зевает и
чаем торопит…
— Пора бы девок-то под венец, — молвил Патап Максимыч, оставшись вдвоем
с женой. — У Прасковьи пускай глаза жиром заплыли, не вдруг распознаешь, что в них написано, а погляди-ка на Настю… Мужа так и просит! Поди,
чай, спит и видит…
— Посмотрю я на тебя, Настасья, ровно тебе не мил стал отцовский дом. Чуть не
с самого первого дня, как воротилась ты из обители, ходишь, как в воду опущенная, и все ты делаешь рывком да
с сердцем… А только молвил отец: «В Комаров ехать» — ног под собой не чуешь… Спасибо, доченька, спасибо!.. Не
чаяла от тебя!..
— Матушка Манефа теперь започивала, — ответила Таифа. — Скорбна у нас матушка-то — жизни не
чаяли… Разве в сумерки к ней побываете… А мать Назарета в перелесок пошла
с девицами. До солнечного заката ей не воротиться.
— Гляди, каки вежливы гости наехали. Девица зовет
чай его пить, приятную беседу
с ним хочет вести, а он ровно бык перед убоем — упирается. Хватай под руки бесстыжего — тащи в горницу.
После кутьи в горницах родные и почетные гости
чай пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что сели за стол, плачеи стали под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица матери к покойнице
с зовом ее на погребальную тризну...
Не
чаял Алексей так дешево разделаться…
С первых слов Патапа Максимыча понял он, что Настя в могилу тайны не унесла… Захолонуло сердце, смертный страх обуял его: «Вот он, вот час моей погибели от сего человека!..» — думалось ему, и
с трепетом ждал, что вещий сон станет явью.
—
С тобою говорить надо поевши, а у меня сегодня, кроме
чая, маковой росинки во рту не было, — сказала Фленушка. — Принеси-ка чего-нибудь, а я меж тем в дорогу стану сбираться.
Покои двухсаженной вышины, оклеенные пестрыми, хоть и сильно загрязненными обоями, бронзовые люстры
с подвесными хрусталями, зеркала хоть и тускловатые, но возвышавшиеся чуть не до потолка, триповые, хоть и закопченные занавеси на окнах, золоченые карнизы, расписной потолок — все это непривычному Алексею казалось такою роскошью, таким богатством, что в его голове тотчас же сверкнула мысль: «Эх, поладить бы мне тогда
с покойницей Настей, повести бы дело не как у нас
с нею сталось, в таких бы точно хоромах я жил…» Все дивом казалось Алексею: и огромный буфетный шкап у входа, со множеством полок, уставленных бутылками и хрустальными графинами
с разноцветными водками, и блестящие медные тазы по сажени в поперечнике, наполненные кусками льду и трепетавшими еще стерлядями, и множество столиков, покрытых грязноватыми и вечно мокрыми салфетками, вкруг которых чинно восседали за
чаем степенные «гости», одетые наполовину в сюртуки, наполовину в разные сибирки, кафтанчики, чупаны и поддевки.
С другого бока сидят за
чаем старик
с двумя помоложе, разговор идет у них об óтправке к Калужской пристани только что купленной им на пермских ладьях соли.
Вот сидит Алексей за
чаем на том самом месте, где намедни обедал
с дядей Елистратом.
Разжился Карп Алексеич, ровно купец городской: раз по пяти на дню
чай пивал, простым вином брезговал, давай ему кизлярки да на закуску зернистой икры
с калачом.
А Паранька меж тем
с писарем заигрывала да заигрывала… И стало ей приходить в голову: «А ведь не плохое дело в писарихи попасть. Пила б я тогда
чай до отвалу, самоваров по семи на день! Ела бы пряники да коврижки городецкие, сколь душа примет. Ежедень бы ходила в ситцевых сарафанах, а по праздникам бы в шелки наряжалась!.. Рубашки-то были бы у меня миткалевые, а передники, каких и на скитских белицах нет».
Рад Алексей и ласковой встрече и доброму привету. Присел к столу, принялся за
чай с двуносыми сайками, печенными на соломе.
Напившись
чаю, за столы садились. В бывшей Настиной светлице села Манефа
с соборными старицами, плачея Устинья Клещиха
с вопленницами да еще кое-кто из певчих девиц, в том числе, по приказу игуменьи, новая ее наперсница Устинья Московка. Мирские гости расселись за столы, расставленные по передним горницам. Там рыбными яствами угощал их Патап Максимыч, а в Настиной светлице села
с постниками Аксинья Захаровна и угощала их уставны́м сухояденьем.
Часа через два по возвращении Василья Борисыча из лесу
с Устиньей в передних горницах Патапа Максимыча гости за
чаем сидели.
— Так как же ты, гость дорогой, в Неметчину-то ездил?.. Много,
чай, поди, было
с тобой всяких приключеньев? — говорил Патап Максимыч Василью Борисычу. А тот сидел во образе смирения, учащал воздыхания, имел голову наклонну, сердце покорно, очи долу обращены.
— Ну, хорошо, — после долгого молчанья молвила Манефа. — Ступай
с Богом, Виринеюшка… Допивайте чай-от, девицы, да Василья Борисыча, гостя нашего дорогого, хорошенько потчуйте, а я пойду… Ах ты, Господи, Господи!.. Какие дела-то, какие дела-то!..
Усадила Юдифа Василья Борисыча в почетный угол, угощает его и
чаем и сластями, заводит
с ним речи про австрийских архиереев.
— Ну, матушка Ираида, — садясь на лавку, сказала она своей казначее, — послушай-ка меня, надо нам
с тобой посоветовать. Вечор некогда было и сегодня тож. Гости-то наши письма ко мне привезли: Тимофей Гордеич Самоквасов читалку просит прислать, старичок-от у них преставился, дедушка-то… Слыхала,
чай, что в подвале-то жил, в затворе спасался.
— Сбери
чаю, — сказала ей. — Да Парашу
с Фленушкой кликни. Василий Борисыч где?
— Все будет исправлено. Да что время напрасно терять? После
чаю сегодня ж отпоем по первому канону: вначале за Михаила единоумершего, потом за девицу Евдокию. Кликни матушку Аркадию, — промолвила Устинье, принесшей в келью чайный прибор. — А Фленушку
с Парашей звала?
— Так я и поверила! — отворачиваясь от него,
с лукавой улыбкой молвила Фленушка. — И думать-то,
чай, про меня позабыл!
Сидели за
чаем, когда Смолокуров
с дочкой приехал.
— Эй! Василий Борисыч! — окликнул его. — Что, накалякался там
с матерями?.. Поди,
чай, во рту пересмякло… Шагай к нам, мы тебе горло-то смочим…
Девицы, а
с ними и Аграфена Петровна пили
чай в горницах Фленушки.