Неточные совпадения
Души в нем не чаял Чапурин, и в семье его Савельич был свой
человек.
Пошел повар в тысяче рублях, но знающие
люди говорили, что тузу не грех бы было и подороже Петрушку поставить, потому что дело свое он знал на редкость: в Английском клубе учился, сам Рахманов [Известный московский любитель покушать, проевший несколько тысяч
душ крестьян.] раза два его одобрял.
Душ пять на своем веку из огня выхватил да из Волги
человек семь.
И над Груней, еще девочкой, внезапно грозой разразилась беда тяжкая, и пришлась бы она ребенку не под силу, если б не нашлось добрых
людей, что любовью своей отвели грозу и наполнили мирным счастьем
душу девочки.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было
человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча
души в ней не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.
— Чтой-то ты, братец! — затараторила мать Платонида. — Возможное ли дело такие дела в
люди пускать?.. Матрена мне не чужая, своя тоже кровь. Вот тебе Спас милостивый, Пресвятая Богородица Троеручица — ни едина
душа словечка от меня не услышит.
Это он хохочет, скачет, пляшет, веселится, что успел заманить не умевшего отчураться от его обаяний
человека; это он радуется, что завлек крещеную
душу в холодную пучину своего синего подводного царства…
— Обидно этак-то, господин купец, — отвечал Артемий. — Пожалуй, вот хоть нашего дядю Онуфрия взять… Такого артельного хозяина днем с огнем не сыскать… Обо всем старанье держит, обо всякой малости печется, душа-человек: прямой, правдивый и по всему надежный. А дай-ка ты ему волю, тотчас величаться зачнет, потому
человек, не ангел. Да хоша и по правде станет поступать, все уж ему такой веры не будет и слушаться его, как теперь, не станут. Нельзя, потому что артель суймом держится.
Уверения игумна насчет золота пошатнули несколько в Патапе Максимыче сомненье, возбужденное разговорами Силантья. «Не станет же врать старец Божий, не станет же
душу свою ломать — не таков он
человек», — думал про себя Чапурин и решил непременно приняться за золотое дело, только испробует купленный песок. «Сам игумен советует, а он
человек обстоятельный, не то что Яким торопыга. Ему бы все тотчас вынь да положь».
— Нет в ней смиренья ни на капельку, — продолжала Манефа, — гордыня, одно слово гордыня. Так-то на нее посмотреть — ровно б и скромная и кроткая, особливо при чужих
людях, опять же и сердца доброго, зато коли что не по ней — так строптива, так непокорна, что не глядела б на нее… На что отец, много-то с ним никто не сговорит, и того, сударыня, упрямством гнет под свою волю. Он же
души в ней не чает — Настасья ему дороже всего.
— И в миру смирение хвалы достойно, — говорила Манефа, опустив глаза и больше прежнего понизив голос. — Сказано: «Смирением мир стоит: кичение губит, смирение же пользует… Смирение есть Богу угождение, уму просвещение,
душе спасение, дому благословение,
людям утешение…»
Горе, что хотелось ей схоронить от
людей в тиши полумонашеской жизни, переполнило ее
душу, истерзанную долгими годами страданий и еще не совсем исцеленную.
Думала прежде Настя, что Алеша ее ровно сказочный богатырь: и телом силен, и
душою могуч, и что на целом свете нет
человека ему по плечу… вдруг он плачет, рыдает и, еще ничего не видя, трусит Патапа Максимыча, как старая баба домового… Где же удаль молодецкая, где сила богатырская?.. Видно, у него только обличье соколье, а душа-то воронья…
Не помогло старице… Телом удручилась,
душой не очистилась… Столь страшно бывает демонское стреляние, столь велика злоба диавола на облекшихся в куколь незлобия и в одежду иноческого бесстрастия!.. Искушение!.. Ох, это искушение!.. Придет оно — кто в силах отвратить его?.. Царит, владеет
людьми искушение!.. Кто против него?..
Меж тем спавший в оленевской кибитке московский певец проснулся. Отворотил он бок кожаного фартука, глядит — место незнакомое, лошади отложены,
людей ни
души. Живого только и есть что жирная корова, улегшаяся на солнцепеке, да высокий голландский петух, окруженный курами всех возможных пород. Склонив голову набок, скитский горлопан стоял на одной ножке и гордо поглядывал то на одну, то на другую подругу жизни.
Не столько безобразия святопродавца Софрона и соблазны, поднявшиеся в старообрядской среде, мутили
душу ее, сколько он, этот когда-то милый сердцу ее
человек, потом совершенно забытый, а теперь ставший врагом, злодеем, влекущим
людей на погибель…
— Нет, святая
душа, ты меня благослови на хорошую жизнь… С твоим благословеньем не пропаду, опять
человеком стану, — сказал Никифор, становясь на колени перед племянницей.
— Вот горе-то какое у нас, Алексеюшка, — молвил, покачав головой, Пантелей. — Нежданно, негаданно — вдруг… Кажется, кому бы и жить, как не ей… Молодехонька была, Царство ей Небесное, из себя красавица, каких на свете мало живет, все-то ее любили, опять же во всяком довольстве жила, чего
душа ни захочет, все перед ней готово… Да, видно,
человек гадает по-своему, а Бог решает по-своему.
— Губить тебя?.. Не бойся… А знаешь ли, криводушный ты
человек, почему тебе зла от меня не будет? — сказал Патап Максимыч, сев на кровать. — Знаешь ли ты это?.. Она, моя голубушка, на исходе
души за тебя просила… Да… Не снесла ее душенька позору… Увидала, что от
людей его не сокроешь — в могилу пошла… А кто виноват?.. Кто ее погубил?.. А она-то, голубушка, лежа на смертном одре, Христом Богом молила — волосом не трогать тебя.
— Такого старца видно с первого разу, — решил Патап Максимыч. —
Душа человек — одно слово… И хозяин домовитый и жизни хорошей
человек!.. Нет, Сергей Андреич, я ведь тоже не первый год на свете живу —
людей различать могу.
— Что?.. Говорил я тебе?.. — молвил Сергей Андреич. — Видишь, каков твой отец Михаил… Вот тебе и
душа человек, вот те и богомолец!.. Известное дело — вор завсегда слезлив, плут завсегда богомолен… Письмо-то хозяйское где? — спросил он Алексея.
— И подати платят за них, и сыновей от солдатчины выкупают, и деньгами ссужают, и всем… Вот отчего деревенские к старой вере привержены… Не было б им от скитов выгоды, давно бы все до единого в никонианство своротили… Какая тут вера?.. Не о
душе, об мошне своей радеют… Слабы ноне
люди пошли, нет поборников, нет подвижников!.. Забыв Бога, златому тельцу поклоняются!.. Горькие времена, сударыня, горькие!..
Лебеди белые, соколы ясные, вольная птица журинька, кусты ракитовые, мурава зеленая, цветы лазоревые, духи малиновые, мосты калиновые — одни за другими вспоминаются в тех величавых, сановитых песнях, что могли вылиться только из
души русского
человека на его безграничных, раздольных, óт моря дó моря раскинувшихся равнинах.
Сжавшись в кучку, матери держались в сторонке. Рассевшись в тени меж деревьев, поминали они преподобного отца Софонтия привезенными из обителей яствами и приглашали знакомых разделить с ними трапезу. Отказов не было, и вскоре больше полутораста
человек, разделясь на отдельные кучки, в строгом молчаньи ели и пили во славу Божию и на помин
души отца Софонтия… Деревенские парни и горожане обступили келейниц и, взглядывая на молодых старочек и на пригоженьких белиц, отпускали им разные шуточки.
Прислушиваясь к ним, Алексей смотрит бодрее, на
душе у него становится спокойней, пожалуй, хоть и «спасибо» сказать дяде Елистрату, что привел его в такое место, где умные
люди бывают, где многому хорошему можно научиться.
Будь он самый грубый, животный
человек, но если в
душе его не замерло народное чувство, если в нем не перестало биться русское сердце, звуки Глинки навеют на него тихий восторг и на думные очи вызовут даже невольную сладкую слезу, и эту слезу, как заветное сокровище, не покажет он ни другу-приятелю, ни отцу с матерью, а разве той одной, к кому стремятся добрые помыслы любящей
души…
И на пристани, и в гостинице, и на хлебной бирже прислушивается Алексей, не зайдет ли речь про какое местечко. Кой у кого даже выспрашивал, но все понапрасну. Сказывали про места, да не такие, какого хотелось бы. Да и на те с ветру
людей не брали, больше все по знакомству либо за известной порукой. А его ни едина
душа по всему городу́ не знает, ровно за тридевять земель от родной стороны он заехал. Нет доброхотов — всяк за себя, и не то что чужанина, земляка — и того всяк норовит под свой ноготь гнуть.
И тогда возмутилась святая
душа — воззрев на каменные стены кремлевские, таково заклятье изрек: «Город каменный —
люди железные!»
«И до сих пор, видно, здесь
люди железные, — бродило в уме Алексеевом. — Дивно ль, что мне,
человеку страннему, захожему, не видать от них ни привета, ни милости, не услышать слова ласкового, когда Христова святителя встретили они злобой и бесчестием?» И взгрустнулось ему по родным лесам, встосковалась
душа по тихой жизни за Волгою. Уныл и пуст показался ему шумный, многолюдный город.
— По гривне с
души, — сказал он. — По иным деревням у меня пятак положóн, а вы
люди свои: с вас и гривна не обидна. Надо бы побольше, да уж так и быть, хлеб-соль вашу поминаючи, больше гривны на первый раз не приму.
Делать нечего — писарь велик
человек, все у него в руках, а руки на то и привешены, чтобы посулы да подносы от
людей принимать. Поклонились гривной с
души воскормленнику… Что делать? Поневоле к полю, коли лесу нет… Взял деньги Морковкин — не поморщился да, издеваясь, примолвил старосте...
Зачал и Карп Алексеич на Параньку глаза распущать, одинокому
человеку ласковое девичье слово всегда
душу воротит вверх дном. Но жениться на Параньке и на мысли ему не вспадало… То на уме Карп Алексеич держал: «Сплету лапоть без кочедыка, возьму девку без попа, в жены не годится — в кумушки бредет». И повел свое дело.
Эх, грибы-грибочки, темные лесочки!.. Кто вас смолоду не забывал, кто на старости не вспоминал?..
Человек человечьим живет, пока
душа из тела не вынута.
— Сызмальства середь скитов живу, — продолжал Патап Максимыч, — сколько на своем веку перезнал я этих иноков да инокинь, ни единой путной
души не видывал. Нашел было хорошего старца, просто тебе сказать — свят
человек, — и тот мошенником оказался. Красноярского игумна, отца Михаила, знавал?
— Нет, — возразил Василий Борисыч. — Нет, нет, оборони Боже!.. Пущай их по городам разводят… Фабричный
человек — урви ухо [Плут.], гнилая
душа, а мужик — что куколь: сверху сер, а внутри бел… Грешное дело фабриками его на разврат приводить… Да и то сказать, что на фабриках-то крестьянскими мозолями один хозяин сыт. А друго дело то, что фабрика у нас без немца не стоит, а от этой саранчи крещеному
человеку надо подальше.
— «Нищие всегда имате с собою», рек Господь, — продолжала игуменья, обливая брата сдержанным, но строгим взглядом. — Чем их на Горах-то искать, вокруг бы себя оглянулся… Посмотрел бы, по ближности нет ли кого взыскать милостями… Недалёко ходить, найдутся
люди, что постом и молитвой низведут на тебя и на весь дом твой Божие благословение, умолят о вечном спасении
души твоей и всех присных твоих.
— А ты, спасёна
душа, не отлынивай, держи ответ на то, про что спрашивают. Это ведь ты из Стоглава мне вычитала, знаем и мы тоже маненько книжно-то писанье… Там про купленных
людей говорится… Сказывай же про ря́ду: кто купил Василья Борисыча, у кого и какая цена за него была дадена? — продолжал шутить Патап Максимыч.
— Да где они, где? — с жаром возразила Манефа. — Укажи, назови хоть одного. Нынче, друг мой Василий Борисыч, ревностных-то по бозе
людей мало — шатость по народу пошла… Не Богу, мамоне всяк больше служит, не о
душе, о кармане больше радеют… Воистину, как древле Израиль в Синайской пустыне — «Сотвориша тельца из злата литого и рекоша: сей есть Бог».
— Как перед Богом, матушка, — ответил он. — Что мне? Из-за чего мне клепать на них?.. Мне бы хвалить да защищать их надо; так и делаю везде, а с вами, матушка, я по всей откровенности —
душа моя перед вами, как перед Богом, раскрыта. Потому вижу я в вас великую по вере ревность и многие добродетели… Мало теперь, матушка,
людей, с кем бы и потужить-то было об этом, с кем бы и поскорбеть о падении благочестия… Вы уж простите меня Христа ради, что я разговорами своими, кажись, вас припечалил.
Скорбные думы о падении благочестия в тех
людях, которых жившая в лесах Манефа считала незыблемыми столпами старой веры и крепкими адамантами, до глубины всколебали ее
душу…
—
Душой рада с тобой видеться, Наталья, извини, что не знаю, как величать по отчеству. Не привел Господь прежде ознакомиться, но с хорошим
человеком знакомство николи не поздно свести.
Как рыбе без воды, как телу без
души, так и женщине без того
человека…
— Никакому
человеку такая красота надоесть не может, — отозвался Василий Борисыч. — Нельзя в таком месте соскучиться: и дышится вольнее, а на
душе такой мир, такое спокойствие.
— «Жития нашего время яко вода на борзе течет, дние лет наших яко дым в воздусе развеваются, вмале являются и вскоре погибают. Мнози борются страсти со всяким
человеком и колеблют
душами. Яко же волны морские — житейские сласти, и похоти, и желания восстают на
душе… О человече! Что твориши несмысленне, погубляеши время свое спасительное, непрестанно весь век живота твоего, телу своему угождая? Что хощеши?..»
— Не диковина, а чудное Божие дело, — сказал на то грамотей. — Те столбы, что в небе «багрецами наливаются», сходятся и расходятся, не другое что, как праведных молитва… Кто таковы те праведники, в коем месте молятся, нам, грешным, знать не дано, но в поучение
людям, ради спасения
душ наших, всякому дано телесными очами зрети, как праведная молитва к Богу восходит…
— Обители бы польза, матушка, — молвила казначея. — Самоквасовы
люди богатые, а грехи у покойника были великие… Смолоду, говорят, разбои держал, суда на Волге грабил… Такую
душу вымолить не вкруг пальца ниткой обвесть… На деньги Самоквасовы скупиться не станут.
— «Аще не житель обители, но мирской
человек преставится и будет от сродников его подаяние на честную обитель ради поминовения
души его, тогда все подаяние емлют вкладом в казну обительскую и за то поминают его по единому году за каждый рубль в «Литейнике»; а буде соберется всего вклада пятьдесят рублев, того поминают в «Литейнике» во́веки; а буде соберется вклада на сто рублев, того поминают окроме «Литейника» и в «Сенанике» вовеки же.
— Живала она в хороших
людях, в Москве, — слово за словом роняла Фленушка. — Лучше ее никто из наших девиц купеческих порядков не знает… За тобой ходить, говоришь, некому — так я-то у тебя на что?.. От кого лучше уход увидишь?.. Я бы всей
душой рада была… Иной раз чем бы и не угодила, ты бы своею любовью покрыла.
— Не ищи, Дуня, красоты, не ищи ни богатства, ни знатности, — сказала ей Аграфена Петровна, — ума ищи, а пуще всего добрую
душу имел бы, да был бы
человек правдивый. Где добро да правда, там и любовь неизменна, а в любви неизменной все счастье
людей.
И ежели после молитвы станет у тебя на
душе легко и спокойно, прими это, Дуня, за волю Господню, иди тогда безо всякого сомнения за того
человека, — счастье найдешь с ним.