Неточные совпадения
Самозванка (а
не настоящая княжна Тараканова) действительно была заключена в Петропавловской крепости, но,
как видно из опубликованных теперь и
не подлежащих никакому сомнению известий, — умерла от чахотки года за два до наводнения 1777 года.
В ней сказано, что эта Варвара Мироновна была
не кто иная,
как дочь императрицы Елизаветы.
Как рожденные от брака хотя и законного, но тайного, они
не имели права на престолонаследие и по возрасте убеждены были добровольно отказаться от света и посвятить жизнь свою служению богу, дабы
не сделаться орудием честолюбцев, которые могли бы употребить их имя и мнимые права для достижения собственных своекорыстных целей, дабы
не быть таким образом невольною причиной весьма возможных в прошлом столетии политических замешательств.
Елизавета
не отличалась ни блестящими свойствами ума, ни политическими способностями; она любила удовольствия, любила роскошь, мир, тишину, была беспечна, ленива и,
как известно,
не искала престола, желая лишь одного: полной свободы действий в частной жизни.
Если б избранный сердцем Елизаветы был такой же ничтожный человек,
как муж ее двоюродной сестры Прасковьи Ивановны, по всей вероятности, тайный брак ее с Шубиным
не встретил бы препятствий со стороны императрицы; но энергический прапорщик казался опасным, он был любим товарищами, имел большое влияние на солдат, через него Елизавета сблизилась с гвардейцами и вступила с ними в такие же отношения, в
каких находилась прежде с слобожанами Покровской и Александровской слободы: крестила у них детей, бывала на их свадьбах; солдат-именинник приходил к ней, по старому обычаю, с именинным пирогом и получал от нее подарки и чарку анисовки, которую,
как хозяйка, Елизавета и сама выпивала за здоровье именинника.
«Такое приказание, — рассказывал впоследствии граф С. С. Уваров (в Варшаве за обедом у наместника, князя Паскевича), — Воронцов слушал с величайшим удивлением, на лице его изображалась готовность высказать свое мнение, но Екатерина,
как бы
не замечая того, подтвердила серьезно приказание и, поклонившись благосклонно, с свойственною ей улыбкой благоволения, вышла, оставя Воронцова в совершенном недоумении.
«…Я
не был ничем более,
как верным рабом ее величества, покойной императрицы Елизаветы Петровны, осыпавшей меня благодеяниями выше заслуг моих.
Никогда
не забывал я, из
какой доли и на
какую степень возведен был десницею ее.
Обожал ее,
как сердолюбивую мать миллионов народа и примерную христианку, и никогда
не дерзнул самою мыслию сближаться с ее царственным величием.
Почему она получила фамилию Таракановой, сказать трудно, но во всяком случае
не потому, что отец ее, граф Разумовский, родился в слободе Таракановке,
как рассказывал покойный граф Д. Н. Блудов [«Русский архив» 1865 г., книжка 1, статья М. Н. Лонгинова «Заметка о княжне Таракановой», стр. 94.].
Генерал и говорит ей: «
Не угодно ли вам посмотреть на устройство корабля?» Она согласилась, взошла на корабль, — а
как только взошла, ее уж силой отвели в каюту, заперли и приставили к ней часовых…
Монахиня Досифея,
как рассказывают, была кроткого нрава и безропотно подчинялась своей участи. Говорят, она имела свидание с Екатериной и беспрекословно согласилась удалиться от света в таинственное уединение, чтобы
не сделаться орудием в руках честолюбцев и
не быть невинною виновницей государственных потрясений. Между ею и самозванкой, что была орудием поляков и кончила многомятежную жизнь в Алексеевском равелине Петропавловской крепости,
как уже сказали мы выше, общего нет ничего.
Как официальному лицу, королевскому посланнику, Огинскому
не приходилось быть в близких и прямых сношениях с противниками своего государя — конфедератами, но в тайных сношениях с ними он находился ради одной цели — вреда России.
Получив,
как видно, хорошее воспитание, она знала языки французский и немецкий, говорила несколько по-итальянски и по-английски; по-русски и по-польски
не знала.
Нелепость этой сказки, имеющей следы польского происхождения, была бы очевидна для всякого русского, знающего, что никаких князей Владимирских с XIV столетия
не бывало, но во Франции, где об России, ее истории и внутренней жизни знали
не больше,
как о каком-нибудь персидском или другом азиатском государстве, слухи о Владимирской принцессе
не могли казаться нелепыми, особенно если их поддерживали если
не сам польский посланник, Михаил Огинский, то такие польские знаменитости,
как, например, княгиня Сангушко.
Кому же, по мнению парижского общества,
как не ближайшим соседям России, полякам, лучше и знать о тамошних обстоятельствах?
Она жила открыто, пользовалась всеми удовольствиями Парижа, свела знакомства с разными лицами тамошнего высшего общества и заставила о себе говорить, чего,
как известно,
не легко достигнуть в столице роскоши и моды.
Алина попросила взаймы у Огинского, но официальное положение его
как польского посланника при французском короле
не дозволило ему исполнить желание обворожившей его женщины.
Ничего больше
не оставалось Алине,
как еще раз, в четвертый раз, бежать от заимодавцев.
Жил князь Лимбург,
как и все мелкие имперские князья того времени: имел свой двор с гофмаршалом, гофмейстером, камергерами, егермейстерами и прочими придворными чинами, имел свое миниатюрное войско, держал своих поверенных при венском и версальском дворах с громким названием «посланников», имел свои ордена, которые раздавал щедро, ибо пошлины за пожалование ими составляли
не последнюю статью в бюджете его доходов, бил свою монету, словом, пользовался всеми правами и преимуществами коронованных особ.
Граф Рошфор-де-Валькур
не хотел, кажется, уступать своих прав на очаровательную принцессу, но, спустя несколько дней по прибытии любящейся четы в Нейсес, был заключен своим соперником в тюрьму
как государственный преступник и содержался в ней несколько месяцев, до тех пор пока Алина
не оставила и князя Лимбурга, и Германию.
Да и
как было
не поверить, когда она в самом деле получала откуда-то большие деньги и, живя в Нейсесе, достала значительную сумму, которую предложила гостеприимному своему хозяину на приобретение у Трирского курфирста прав на графство Оберштейн и на выкуп заложенного графства Стирум.
Этого только и ждала Алина, но,
как ловкая женщина и опытная кокетка, она
не тотчас склонилась на сделанное предложение,
как ни хотелось ей сделаться владетельною княгиней Священной Римской империи и герцогиней Голштейн-Лимбургскою.
Барон фон-Горштейн хотя и был
не прочь от брака своего друга с прекраснейшею женщиной в мире, но,
как и следовало ему в качестве Ментора, советовал ему, прежде чем он сделает решительный шаг, удостовериться в происхождении Алины.
Алина выдавала себя за православную, хотя, по собственным словам ее, никогда
не приобщалась ни в
какой церкви.
Прося советов у Ментора,
как ей действовать в ее странном положении, она между прочим писала следующее: «Вы говорите, что меня принимают за государыню Азова (princesse d'Azof), я
не государыня, а только владетельница Азова (dame d'Azof).
В ответных письмах он то уверял ее в пламенной любви, то, сомневаясь в ее рассказах и напоминая прежние скандальные ее похождения, отказывался от ее руки, то грозил поступить в монахи, если она покинет его, то умолял ее откровенно рассказать ему всю истину, за что он простит ей все прошедшее, то просил скорее выслать ему метрическое свидетельство, уверяя, что связь их лежит тяжелым камнем на его совести, а брак может сделать его совершенно счастливым, но этот брак должен быть совершен
не иначе,
как по обряду римской церкви, к которой и сама она должна присоединиться.
Выкупленное с помощью принцессы Владимирской графство Оберштейн князь Лимбургский подарил ей
как своей невесте. Хотя формального акта на эту передачу, сколько нам известно,
не сохранилось, но единогласные удостоверения разных лиц о действительности этого подарка
не оставляют сомнения, что князь в самом деле передал это владение своей очаровательнице. Она переселилась в доставшееся ей таким образом графство в октябре 1773 года.
Фокшанские переговоры
не привели ни к
какому соглашению.
Конечно, тогдашняя журналистика
не имела еще такого влияния на дела политические,
какое получила она в нашем столетии, но рассеянные по западным государствам члены Барской конфедерации и тогда умели пользоваться ее силой, и тогда,
как в недавнее время, подкупали журналистов и печатали разного рода клеветы на ненавистную им Россию.
И
как ей было
не тревожиться после заговора Гурьевых, после покушения Мировича, при интригах Никиты Панина, после того,
как до нее доходили сведения, будто чумный бунт в Москве 1771 года произведен был Петром Ивановичем Паниным [В деле о моровом поветрии и бунте, находящемся в государственном архиве, есть на это указание.], будто Иван Иванович Шувалов интригует против нее в западных государствах.
Михаил Казимир Огинский,
как официальный посланник польского короля, до сего времени шага
не делал к участию в замыслах бывшей своей любовницы.
Отлучиться от двора умирающего короля он
не мог, ибо, в случае его смерти, должен был выждать,
какое направление примет политика его преемника.
К этому она прибавляла, что, по зрелом обсуждении, она решилась познакомиться с его родными
не прежде,
как сделается его женой и уплатит издержанные им на нее деньги.
Князь Лимбург, прочитав письмо Огинского и зная, что без денег любезная его
не может достигнуть осуществления своих замыслов, сильно поколебался. В то же время немецкие газеты извещали, что счастие, доселе благоприятствовавшее союзнику принцессы, Пугачеву, изменило ему. Бибиков успешно подавил мятеж, Оренбург был освобожден, Яицкий Городок занят верными императрице войсками, и Пугачев,
как писали, совершенно разбит.
Рагузская республика
не питала симпатии к Екатерине II: граф Орлов-Чесменский, начальствовавший русским флотом в Средиземном море, немало наделал досады ее сенату. Потому «великая княжна Елизавета» принята была местным населением с радостью, хотя сенат и воздержался официально признать ее в присваиваемом ею звании. Так же,
как и в Венеции, принцессе уступлен был для помещения дом французского консула при Рагузской республике, де-Риво.
Не более
как через неделю по прибытии в Рагузу (10 июля) принцесса писала уже к Горнштейну, что намерена объявить о своем происхождении русским морякам и что это тем более нужно, что ее недоброжелатели уже распространили ложные слухи, будто она умерла.
Если дочь моя
не признает нужным, чтобы супруг ее именовался императором, воля ее должна быть исполнена,
как воля самодержицы.
Каждый налог назначается
не иначе,
как самою дочерью моей Елизаветой.
Еще
не зная, что «любезный братец ее», Пугачев, в это время уже разбитый и по пятам преследуемый Михельсоном, бежал в заволжские степи, где вскоре и выдан был сообщниками своими коменданту Яицкого Городка, «великая княжна Елизавета» посылкой к нему копии с письма своего к султану хотела, вероятно, в самом деле связать предприятие свое с делом самозванца, возмутившего восточные области Европейской России [В то время,
как в России, так и за границей, ходили слухи о сношениях турецкого правительства с Пугачевым.
Не вдаваясь в подробные рассуждения о нашем предприятии, торжественно, пред лицом всего мира, возвестим о себе, о том,
как похитили у нас корону,
как хотели погубить нас и
как правосудный Бог чудесным образом исхитил нас из рук врагов, посягавших на жизнь нашу.
Это был
не дюжинный человек,
как Васильчиков.
Как бы ни был недоволен Алексей Орлов изменившеюся к нему и к брату его Екатериной, он
не мог решиться на предприятие,
не обещавшее ни малейшего успеха.
Алексей Орлов хорошо понимал все это и,
как скоро получил сведение о существовании самозванки,
не дожидаясь повелений из Петербурга, принял меры, чтоб овладеть ею и отправить в Россию.
К этому граф Орлов прибавил: «А случилось мне расспрашивать одного майора, который послан был от меня в Черную Гору и проезжал Рагузы и дни два в оных останавливался, и он там видел князя Радзивила и сказывал, что она еще в Рагузах, где
как Радзивилу, так и оной женщине великую честь отдавали и звали его, чтоб он шел на поклон, но оный, услышав такое всклепанное имя, поопасся идти к злодейке, сказав притом, что эта женщина плутовка и обманщица, а сам старался из оных мест уехать, чтобы
не подвергнуть себя опасности».
Принцесса, по-видимому, была уверена, что Панин,
как один из недоброжелателей Екатерины,
не замедлит принять ее сторону.
В то время,
как князь Радзивил бросил «великую княжну» в Рагузе на произвол судьбы, князь Лимбург, еще
не зная о плачевной участи своей возлюбленной, писал к ней (от 30 октября) письмо, в котором, напомнив обо всех ее проделках, обвинял ее, что она совершенно расстроила его состояние, навлекла на него презрение всей Европы, так
как близкие его к ней отношения сделались всем известными и заставили Версальский кабинет публично отречься от всякого участия в ее действиях.
Князь Лимбург,
не получив ответа на свое послание, полагал, что возлюбленная его находится в Рагузе, и написал к ней туда (20 декабря) новое письмо, адресуя его,
как и прежнее: «Ея высочеству принцессе Елизавете».
В этом письме он отказывался от всяких на нее прав, так
как она надеялась найти счастие в браке с другим, но обещал сохранить к ней непоколебимую дружбу, вполне уверенный, что она его
не опозорит.
Он любил ее, кажется, по-прежнему, и хотя намекал в письме, что счастие зависит
не от высокого звания (
какое она приняла), а от непорочности (от которой она далека), хотя заявлял, что он равнодушно смотрит на различные наименования,
какие она принимала, но заключил свое послание уверением, что до самой смерти
не перестанет любить ни с кем
не сравненную, милую Алину.