Неточные совпадения
В Сергачском уезде деревень до тридцати медвежатным промыслом кормилось, — жилось
не богато, а в
добрых достатках.
Кто Поташову становился поперек дороги: деревни, дома, лошади, собаки, жены, дочери
добром не хотел уступить, того и в домну сажали.
Невесты
не хаю, а думаю так: нашел бы я в ней жену
добрую и разумную, да
не сыскал бы родной матери Дунюшке.
Недобрых слухов до Марка Данилыча никто довести
не смел. Человек был крутой, властный —
не ровен час,
добром от него
не отделаешься. Но дошли, добежали те слухи до Дарьи Сергевны.
Перво-наперво — неверная, у попов у церковных, да у дьяконов хлеб ест, всяко скоблено рыло, всякого табашника и щепотника за
добрых людей почитает, второ дело смотница, такая смотница, что
не приведи Господи.
— Все это хорошо и
добро, — молвил как-то раз Марко Данилыч, — одно только
не ладно, к иночеству, слышь, у вас молоденьких-то дев склоняют, особливо тех, кто побогаче… Расчетец — останется девка в обители, все родительское наследие туда внесет… Таковы, матушка Макрина, про скиты обносятся повсюдные слухи.
— Это все
добро, все хорошо, все по-Божьему, — молвил Марко Данилыч. — Насчет родителя-то больше твердите, чтоб во всем почитала его. Она у меня девочка смышленая, притом же мягкосердая — вся в мать покойницу… Обучите ее, воспитайте мою голубоньку — сторицею воздам, ничего
не пожалею. Доброту-то ее, доброту сохраните, в мать бы была… Ох,
не знала ты, мать Макрина, моей Оленушки!.. Ангел Божий была во плоти!.. Дунюшка-то вся в нее, сохраните же ее, соблюдите!.. По гроб жизни благодарен останусь…
Не перечьте вы мне, Христа ради, отучится Дуня, вам же все останется, —
не везти же мне тогда
добро из обители…» И на то поворчала Манефа, хоть и держала на уме: «Подай-ка, Господи, побольше таких благодетелей…» И сдержал свое обещанье Марко Данилыч: когда взял обученную дочку из обители — все покинул матери Манефе с сестрами.
А полюбили ее
не только в чаянии богатых подарков от Марка Данилыча, а за то больше, что Дуня была такая
добрая, такая умница, такая до всех ласковая.
Дарья Сергевна тому
не препятствовала, видя, как скромна, как
добра, чиста и в мыслях своих непорочна тихая, нежная, всегда немножко грустная, всегда к чуждому горю чуткая богоданная дочка Патапа Максимыча.
Там у Дуни были девицы-ровесницы, там умная,
добрая, приветливая Марья Гавриловна, ласковая Манефа, инокини, белицы, все надышаться
не могли на Дунюшку, все на руках ее носили.
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, — с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это дело совсем
не подходящее. Ни привычки нет, ни сноровки. Как всего, что по Волге плывет,
не переймешь, так и торгов всех в одни руки
не заберешь. Чего
доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй, потеряешь. Что тогда будет хорошего?
— Вестимо,
не тому, Василий Фадеич, — почесывая в затылках, отвечали бурлаки. — Твои слова шли к
добру, учил ты нас по-хорошему. А мы-то, гляди-ка, чего сдуру-то наделали… Гля-кась, како дело вышло!.. Что теперича нам за это будет? Ты, Василий Фадеич, человек знающий, все законы произошел, скажи, Христа ради, что нам за это будет?
— Знать-то знает… как
не знать… Только, право,
не придумаю, как бы это сделать… — задумался приказчик. — Ну, была
не была! — вскликнул он, еще немножко подумавши. — Тащи шапку, скидавай сапоги. Так уж и быть, избавлю тебя, потому знаю, что человек ты
добрый — языком только горазд лишнее болтать. Вот хоть сегодняшнее взять — ну какой черт совал тебя первым к нему лезть?
Другие бурлаки тоже
не чаяли
добра от водяного. Понадеясь на свои паспорты, они громче других кричали, больше наступали на хозяина, они же и по местам
не пошли. Теперь закручинились. Придется, сидя в кутузке, рабочие дни терять.
Иным и в рот уже
не лезло, да
не оставлять же
добро — понатужились и все дочиста поели.
— Какое же в новом тарифе может быть касательство до тюленьего жира?
Не из чужих краев его везут; свое
добро, российское.
Добрым словом
не оставили бы…
— Нисколько мы
не умничаем, господин купец, — продолжал нести свое извозчик. — А ежели нашему брату до всех до этих ваших делов доходить вплотную, где то́ есть каждый из вас чаи распивает аль обедает, так этого нам уж никак невозможно. Наше дело — сказал седок ехать куда, вези и деньги по такцыи получай. А ежели хозяин
добрый, он тебе беспременно и посверх такцыи на чаек прибавит. Наше дело все в том только и заключается.
— Что ж? Дело
доброе. Пока мои
не встали, покалякаем на досуге, — сказал Доронин.
— Какие дела?.. Ни с ним, ни с родителем его дел у меня никаких
не бывало, — маленько, чуть-чуть смутившись, ответил Доронин. — По человечеству, говорю, жалко. А то чего же еще? Парень он
добрый, хороший — воды
не замутит, ровно красная девица.
— Хозяйку бы ему
добрую, говорят наши рыбники, — молвил, глядя в сторону, Марко Данилыч. — Да тестя бы разумного, чтобы было кому научить молодого вьюношу, да чтобы он
не давал ему всего капитала в тюленя́ садить… Налей-ка чашечку еще, Зиновий Алексеич.
Наемным приказчикам большой веры
не давал; хоть и
добрый был человек, благодушный и всякому был рад помощь оказать, но приказчикам на волос
не верил.
Сватались из-за невестиной красоты, из-за хорошего родства, а больше всего из-за денег; таких только отчего-то
не виделось, что думали жениться в надежде найти в Лизавете Зиновьевне
добрую жену, хорошую хозяйку и разумную советницу.
А время идет да идет,
доброй хозяюшке жутко уж становится, чуть
не до слез дело дошло…
Женился Федор Меркулыч. Десятилетний Микитушка на отцовской свадьбе благословенный образ в часовню возил и во все время обряда глаз с мачехи
не спускал. Сам
не знал, отчего, но с первого взгляда на нее невзлюбила невинная отроческая душа его розовой, пышно сияющей молодостью красавицы, стоявшей перед налоем рядом с седовласым его родителем. Сердце вещун — и
добро оно чует, и зло, особливо в молодых годах.
И Ровнедь минули, и Щербинскую гору, что так недавно еще красовалась вековыми дубовыми рощами, попавшими под топор промышленника, либо расхищенными людом, охочим до чужого
добра. Река заворотила вправо; высокий, чернеющий чапыжником нагорный берег как бы исполинской подковой огибал реку и темной полосой отражался на ее зеркальной поверхности. Солнце еще
не село, но уж потонуло в тучах пыли, громадными клубами носившейся над ярманкой. В воздухе засвежело; Татьяна Андревна и девицы приукутались.
Дуня
не спала. Закрыв глаза, все про катанье вспоминала, и ровно живой восставал перед ней удалой
добрый молодец, веселый, пригожий красавчик. То и дело в ушах ее раздавались звуки его голоса.
От слова до слова вспоминает она
добрые слова ее: «Если кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты за него замуж идти —
не давай тем мыслям в себе укрепляться, стань на молитву и Богу усердней молись».
Совсем выбились из сил, ходя по сыпучему песку; наконец какой-то
добрый человек показал им на баржи, что стояли далеко от берега, чуть
не на самом стрежне реки.
— Все тебя поминала, — тихим, чуть слышным голосом говорила Дуня. — Сначала боязно было, стыдно, ни минуты покоя
не знала. Что ни делаю, что ни вздумаю, а все одно да одно на уме. Тяжело мне было, Грунюшка, так тяжело, что, кажется, смерть бы легче принять. По реке мы катались, с косной. С нами был…
Добрый такой… правдивый… И так он глядел на меня и таким голосом говорил со мной, что меня то в жар, то в озноб.
— Дома твои слова вспомянула, твой
добрый совет,
не давала воли тем мыслям, на молитву стала, молилась. Долго ль молилась,
не знаю, — продолжала Дуня.
— Да кто ж он таков? — с
доброй улыбкой спросила у ней Аграфена Петровна. — Ты мне пока еще
не сказала.
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но
не было ни одного человека, кто бы любил по душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за
добро его, кто бы рад был за него в огонь и в воду пойти. Между хозяином и наймитами
не душевное было дело,
не любовное, а корыстное, денежное.
— Добрый-то
добрый, может статься, и умен, да только
не разумен. Ветер в голове, — отозвался Марко Данилыч.
Баржи с паузками пришли, наконец, к царицынской пристани. Велел Меркулов перегрузить тюленя с паузков на баржи, оставив на всякий случай три паузка с грузом, чтоб баржи
не слишком грузно сидели. Засуха стояла. Волга мелела, чего
доброго, на перекате где-нибудь выше Казани полногрузная баржа опять сядет на мель.
— Ну, матушка, четыре месяца ждала, четырех дней
не хочешь подождать, — с
доброй улыбкой сказал дочери Зиновий Алексеич, да тут и вспомнил, что выдал перед чужим семейную тайну.
— До последней капельки. Одна ведь только она была. При ней пошло
не то житье. Известно, ежели некому
добрым хозяйством путем распорядиться,
не то что вотчина, царство пропадет. А ее дело девичье. Куда же ей? Опять же и чудит без меры. Ну и пошло все врознь, пошло да и поехало. А вы, смею спросить, тоже из господ будете?
Кажись бы,
не ради скоморохов люди ездят сюда, а ради
доброго торга, а тут тебе и волынщики, и гудочники, и гусляры, и свирельщики, и всякий другой неподобный клич…
Не то бы Марко Данилыч твоим
добром зашиб себе барыши, каких сроду
не видывал.
Всегда, сколько ни помнила себя Лиза, жила она по
добру и по правде, никогда ее сердце
не бывало причастно ни вражде, ни злой ненависти, и вдруг в ту самую минуту, что обещала ей столько счастья и радостей, лукавый дух сомненья тлетворным дыханьем возмутил ее мысли, распалил душу злобой, поработил ее и чувства, и волю, и разум.
Так, мой голубчик, в
добрых людях
не водится…
Так все они теперь из-за этих епископов
не в
добрых ладах с Манефиными, — истинной правды там
не добьешься…
Не к
добру, сударь, вздумали ту выгонку.
— Говорить-то все говорят, что она тут была ни при чем, а я что-то мало веры тому даю…
Не такая девка, чтобы в тако дело
не впутаться.
Добра, а уж такая озорная, такая баламутка, что нигде другой такой
не сыскать, — отвечал на то Сурмин.
— Пали до нас и о тебе, друг мой, недобрые вести, будто и ты мирской славой стал соблазняться, — начала Манефа, только что успела выйти келейница. — Потому-то я тебе по духовной любви и говорила так насчет Громова да Злобина. Мирская слава до
добра не доводит, любезный мой Петр Степаныч. Верь слову —
добра желая говорю.
— В Писании, друг, сказано: «Аще
добро твориши, разумей, кому твориши, и будет благодать благам твоим.
Добро сотвори благочестиву и обрящеши воздаяние аще
не от него, то от вышнего. Даждь благочестиву и
не заступай грешника,
добро сотвори смиренному и
не даждь нечестивому, возбрани хлебы твоя и
не даждь ему». Понял?
— Злобность и вражда ближних Господу противны, — учительно сказала Манефа. — Устами царя Давыда он вещает: «Се что
добро или что красно, но еже жити братии вкупе». Очень-то дяде
не противься: «Пред лицом седого восстани и почти лицо старче…» Он ведь тебе кровный, дядя родной. Что-нибудь попусти, в чем-нибудь уступи.
— А вот хоть и говорите вы, что пропали мои денежки, однако ж я надеюсь на
доброе ваше расположение и, чтобы нам и теперь и вперед дела вести, буду вас покорнейше просить
не оставить меня
добрым советом насчет вашего племянника и помочь разыскать его.
— Захотел бы, так
не минуту сыскал бы, а час и другой… — молвила Татьяна Андревна. — Нет, ты за него
не заступайся. Одно ему от нас всех: «Забудь наше
добро, да
не делай нам худа». И за то спасибо скажем. Ну, будет! — утоля воркотней расходившееся сердце, промолвила Татьяна Андревна. — Перестанем про него поминать… Господь с ним!.. Был у нас Петр Степаныч да сплыл, значит, и делу аминь… Вот и все, вот и последнее мое слово.