Неточные совпадения
Ценными подарками Таврического удивить было нельзя, зато нарочные то и
дело скакали
с поташовских заводов то в Петербург, то под Очаков
с редкими плодами заводских теплиц,
с солеными рыжиками,
с кислой капустой либо
с подновскими огурцами в тыквах.
На иные
дела гусаров нельзя посылать — их берег Поташов, а надо же бывало иной раз кому язык мертвой петлей укоротить, у кого воза
с товарами властной рукой отбить, кого в стену замуровать, кого в пруд послать карасей караулить.
Покинул смолокурный промысел, зачал канаты да веревки вить,
с Астраханью по рыбной части
дела завел.
По съеме на откуп казенных вод Мокею Данилычу, до той поры как
с ловцами рядиться, гулевых
дней оставалось недели
с три.
А муж жену не тревожил, печалью во
дни радости ее не попрекал, сам горевал вместе
с Оленушкой о безмолвной, на все слова безответной Дарье Сергевне…
Убедила Оленушка бездомную «сиротку-сестрицу» жить у нее, всяким довольством ее окружила, жениха обещалась сыскать. Безродная Дарья Сергевна перешла жить к «сестрице», но
с уговором — не поминали б ей никогда про брачное
дело. «Остаток
дней положу на молитвы», — сказала она, надела черный сарафан, покрылась черным платом и в тесной, уютной горенке повела жизнь «христовой невесты».
Только четыре годика прожил Марко Данилыч
с женой. И те четыре года ровно четыре
дня перед ним пролетели. Жили Смолокуровы душа в душу, жесткого слова друг от дружки не слыхивали, косого взгляда не видывали. На третий год замужества родила Олена Петровна дочку Дунюшку, через полтора года сыночка принесла, на пятый
день помер сыночек; неделю спустя за ним пошла и Олена Петровна.
Много бранили ее, бывало
дело — и колачивали, но, возверзая печаль на Господа, мирилась она
с оскорбителями, а работать языком все-таки не переставала.
Улыбнулась Дуня, припала личиком к груди тут же сидевшей Дарьи Сергевны. Ровно мукá, побелела Анисья Терентьевна, задрожали у ней губы, засверкали глаза и запрыгали… Прости-прощай, новенький домик
с полным хозяйством!.. Прости-прощай, капитал на разживу! Дымом разлетаются заветные думы, но опытная в житейских
делах мастерица виду не подала, что у ней нá сердце. Скрепя досаду, зачала было выхвалять перед Марком Данилычем Дунюшку: и разуму-то она острого, и такая девочка понятливая, да такая умная.
Вдругорядь когда-то еще выпадет досужее времечко —
дела ведь тоже, сударыня,
с утра до ночи хлопоты, да и ходить-то, признаться, далеконько к вам, а базар-от от вас рукой подать, раз шагнула, два шагнула — и у вас в гостях…
Иной раз в кабаке, что супротив Михайлы Архангела,
с утра до ночи просидит, а домой приволочется, первым
делом жену за косы таскать.
Хорошее ли это
дело, совместимо ли
с законом святоотеческим?..
— Да чтой-то ты, Анисья Терентьевна?.. Помилуй, ради Христа,
с чего ты взяла такие слова мне говорить? — взволнованным голосом, но решительно сказала ей на то Дарья Сергевна. — Что тебе за
дело? Кто просит твоих советов да поучений?
— Да что кому за
дело? —
с досадой молвила Дарья Сергевна.
Долго думала Дарья Сергевна, как бы
делу помочь, как бы, не расставаясь
с Дуней, год, два, несколько лет не жить в одном доме
с молодым вдовцом и тем бы заглушить базарные пересуды и пущенную досужими языками городскую молву. Придумала наконец.
— Да, Марко Данилыч, вот уж и восемь годков минуло Дунюшке, — сказала Дарья Сергевна, только что встали они из-за стола, — пора бы теперь ее хорошенько учить. Грамоту знает, часослов прошла, втору кафизму читает,
с завтрашнего
дня думаю ее за письмо посадить… Да этого мало… Надо вам подумать, кому бы отдать ее в настоящее ученье.
Потому, исполняя желание Марка Данилыча, хоть и в ущерб благолепию службы в своей часовне, послала она пять наилучших певиц правого крылоса, а
с ними уставщицу Макрину, умную, вкрадчивую, ловкую на обхожденье
с богатыми благодетелями и мастерски умевшую обделывать всякие
дела на пользу обители.
Марку Данилычу старица Божия понравилась; целые вечера проводил он
с ней в беседах не только от Божественного писания, но и о мирских
делах; ловкая уставщица была и в них сведуща…
Только что намекнула об этом она матери Макрине, та
с обычной для нее ловкостью на лад затеянное
дело поставила.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие
дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб
с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
«И то еще я замечал, — говорил он, — что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а не то и двух, а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да к тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчá
с ему на те речи: «
С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни
день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись
с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а
дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
Последнее мое вам слово: будет Дунюшка жить в обители, и я
с ней буду, исполню завет Оленушкин, не захотите, чтоб я была при ней,
дня в дому у вас не останусь…
Ото всей души Марья Гавриловна полюбила девочку, чуть не каждый
день проводила
с нею по нескольку часов; от Марьи Гавриловны научилась Дуня тому обращенью, какое по хорошим купеческим домам водится.
У Лещовых гостей было много, но Дуня никого даже не заметила, но, бывши
с отцом в Петров
день на старом своем пепелище, в обители матушки Манефы, казанского купчика Петра Степаныча Самоквасова маленько заприметила.
Нежно поглядывая на Дунюшку, рассказывал он Марку Данилычу, что приехал уж
с неделю и пробудет на ярманке до флагов, что он, после того как виделись на празднике у Манефы, дома в Казани еще не бывал, что поехал тогда по
делам в Ярославль да в Москву, там вздумалось ему прокатиться по новой еще тогда железной дороге, сел, поехал, попал в Петербург, да там и застрял на целый месяц.
Оставшись
с Дуней, Дарья Сергевна
раздела ее и уложила в постель. В соседней горнице
с молитвой налила она в полоскательную чашку чистой воды на уголь, на соль, на печинку — нарочно на всякий случай ее
с собой захватила, — взяла в рот той воды и, войдя к Дуне, невзначай спрыснула ее, а потом оставленною водой принялась умывать ей лицо, шепотом приговаривая...
Шумит, бежит пароход, то и
дело меняются виды: высятся крутые горы, то покрытые темно-зеленым орешником, то обнаженные и прорезанные глубокими и далеко уходящими врáгами. Река извивается, и
с каждым изгибом ее горы то подходят к воде и стоят над ней красно-бурыми стенами, то удаляются от реки, и от их подошвы широко и привольно раскидываются ярко-зеленые сочные покосы поемных лугов. Там и сям на венце гор чернеют ряды высоких бревенчатых изб, белеют сельские церкви, виднеются помещичьи усадьбы.
Вот он выводит ее из тесной толпы, ведет в какой-то сад, она оглядывается, а это их сад, вот ее грядки, вот ее цветочки, вот и раскрашенная узорчатая беседка, где каждый
день сидит она
с работой либо
с книжкой в руках…
На другой
день Дуня поздно подня́лась
с постели совсем здоровая. Сиял Марко Данилыч, обрадовалась и Дарья Сергевна.
— Не знаю еще, как вам сказать… Больно уж вы меня тогда напугали, в Комарове-то, — ответил Петр Степаныч. — Не совладать, кажись,
с таким
делом… Непривычно…
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, —
с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это
дело совсем не подходящее. Ни привычки нет, ни сноровки. Как всего, что по Волге плывет, не переймешь, так и торгов всех в одни руки не заберешь. Чего доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй, потеряешь. Что тогда будет хорошего?
Целый ряд баржéй стоял на Гребновской
с рыбой Марка Данилыча; запоздал маленько в пути караван его, оттого и стоял он позадь других, чуть не у самого стрежня Оки. Хозяева обыкновенно каждый
день наезжают на Гребновскую пристань… У прорезей, что стоят возле ярманочного моста, гребцы на косной со смолокуровского каравана ждали Марка Данилыча. В первый еще раз плыл он на свой караван.
Молчит хозяин, молчат и гребцы, знают они, что без нужного
дела заводить разговоры
с Марком Данилычем — только прогневлять его.
— По
день прихода рассчитаны-с.
— Говорю им, обождите немножко, вот, мол, хозяин подъедет, без хозяина, говорю, я не могу вам расчетов дать, да и денег при мне столько не имеется, чтобы всех ублаготворить… И слушать не хотят-с… Вечор даже бунта чуть не подняли, насилу улестил их, чтобы хоть до сегодняшнего-то
дня обождали.
А кто не пойдет, не уймется от буйства, не от меня тот деньги получит, а от водяного — ему предоставлю
с теми рассчитываться, и за четыре простойных
дня тот грошá не получит…
— Смирится он!.. Как же! Растопырь карман-от! —
с усмешкой ответил Василий Фадеев. — Не на таковского, брат, напали… Наш хозяин и в малом потакать не любит, а тут шутка ль, что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со всех сторон. Ведь мало бы еще, так вы бы его в потасовку… Нечего тут и думать пустого — не смирится он
с вами… Так доймет, что до гроба жизни будете нонешний
день поминать…
— А ведь Сидорка-от умно рассудил, — молвил парень, что знаком был
с линьками самарскими, казанскими и макарьевскими. — Чего в самом
деле?.. Айда, ребята, сбежим гурто́м… Веселее!.. Пущай Маркушка лопнет
с досады!
— Сговоришь
с ним!.. Как же!.. — молвил Василий Фадеев. — Не в примету разве вам было, как он, ничего не видя, никакого
дела не разобравши, за сушь-то меня обругал? И мошенник-от я у него, и разбойник-от! Жиденька!.. Веслом, что ли, небо-то расшевырять, коли солнцо́в нет… Собака так собака и есть!.. Подойди-ка я теперь к нему да заведи речь про ваши
дела, так он и не знай что со мной поделает… Ей-Богу!
Стоят на месте бурлаки, понурив думные головы.
Дело, куда ни верни, со всех сторон никуда не годится. Ни линьков, ни великих убытков никак не избыть. Кто-то сказал, что приказчик только ломается, а ежели поклониться ему полтиной
с души, пожалуй, упросит хозяина.
— Чего еще? —
с досадой крикнул приказчик. — Мешаете только!
Делом заняться нельзя
с вами, буянами.
— По рублику бы
с брата мы поклонились вашей милости — шестидесятью целковыми… Прими, сударь, не ломайся!.. Только выручи, Христа ради!.. При расчете
с каждого человека ты бы по целковому взял себе, и
дело бы
с концом.
Сочна и жирна осетрина, но не приглядна ему; вкусны картофельные оладьи
с подливой из свежих грибов, но вспало на ум Марку Данилычу, что повар разбойник нарочно злодейскую шутку
с ними сшутил, в великие
дни госпожинок на скоромном масле оладьи изжарил.
— Давеча встретился я
с одним знакомым, он сказывал, будто бы на орошинском караване
дела зачинаются, — молвил Петр Степаныч.
В приемной комнате девицы, усевшись на широком, хоть и не очень мягком диване, отрывисто перебрасывались тихими, скромными речами, а Марко Данилыч сел
с приятелем у открытого окна и завел речь про торговые
дела у Макарья.
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба —
дело иное: к Успеньеву
дню расторгуемся, надо думать, а
с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины
с рук не сойдет.
— На ситцевы фабрики жир-от идет, в краску, а
с этим тарифом, — чтоб тем, кто писал его, ни
дна ни покрышки, — того и гляди, что наполовину фабрик закроется.
— Во всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем, до чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я
с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один,
дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае не то война, не то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату хоть голову в петлю клади».
— Какое же касательство может быть Китаю до сундучников? —
с удивленьем и почти
с недоверьем спросил Зиновий Алексеич. — Пущай бы их там себе воевали на здоровье, нам-то какое тут
дело?
— Слушаю-с, — ответил приказчик и, прокашлявшись в руку, спросил, глядя в сторону: — За простойные
дни как прикажете?