Неточные совпадения
Аграфена Кондратьевна. Долго ль же мне бегать-то за
тобой на старости лет! Ух, замучила, варварка! Слышишь, перестань! Отцу пожалуюсь!
Аграфена Кондратьевна. Каково детище-то ненаглядное! Прошу подумать, как она мать-то честит! Ах
ты болтушка бестолковая! Да разве можно такими речами поносить родителей? Да неужто я затем
тебя на свет родила, учила да берегла пуще соломинки?
Аграфена Кондратьевна. Так что же, я дура, по-твоему, что ли? Какие у
тебя там гусары, бесстыжий твой нос! Тьфу
ты, дьявольское наваждение! Али
ты думаешь, что я не властна над
тобой приказывать? Говори, бесстыжие твои глаза, с чего у
тебя взгляд-то такой завистливый? Что
ты, прытче матери хочешь быть? У меня ведь недолго, я и
на кухню горшки парить пошлю. Ишь
ты! Ишь
ты! А!.. Ах, матушки вы мои! Посконный сарафан сошью да вот
на голову
тебе и надену! С поросятами
тебя, вместо родителей-то, посажу!
Аграфена Кондратьевна. Молчи, молчи, таранта Егоровна! Уступи верх матери! Эко семя противное! Словечко пикнешь, так язык ниже пяток пришью. Вот послал Господь утешение! Девчонка хабальная! Мальчишка
ты, шельмец, и
на уме-то у
тебя все не женское! Готова, чай, вот
на лошадь по-солдатски вскочить!
Липочка! Липа! Ну, будет! Ну, перестань! (Сквозь слезы.) Ну, не сердись
ты на меня (плачет)… бабу глупую… неученую… (Плачут обе вместе.) Ну, прости
ты меня… сережки куплю.
Фоминишна. Уж и не знаю, как сказать;
на словах-то
ты у нас больно прытка, а
на деле-то вот и нет
тебя. Просила, просила, не токмо чтобы что такое, подари хоть платок, валяются у
тебя вороха два без призрения, так все нет, все чужим да чужим.
Устинья Наумовна (Фоминишне). Ну, и с
тобой, божья старушка, поцелуемся уж кстати. Правда,
на дворе ведь здоровались, серебряная, стало быть и губы трепать нечего.
Устинья Наумовна. Да ишь
ты, с вами не скоро сообразишь, бралиянтовые. Тятенька-то твой ладит за богатого: мне, говорит, хотя Федот от проходных ворот, лишь бы денежки водились, да приданого поменьше ломил. Маменька-то вот, Аграфена Кондратьевна, тоже норовит в свое удовольствие: подавай
ты ей беспременно купца, да чтобы был жалованный, да лошадей бы хороших держал, да и лоб-то крестил бы по-старинному. У
тебя тоже свое
на уме. Как
на вас угодишь?
Фоминишна. Да что
тебе дались эти благородные? Что в них за особенный скус? Голый
на голом, да и христианства-то никакого нет: ни в баню не ходит, ни пирогов по праздникам не печет; а ведь хошь и замужем будешь, а надоест
тебе соус-то с подливкой.
Устинья Наумовна. Да, очень мне нужно
на старости лет язык-то ломать по-твоему! как сказалось, так и живет. И крестьяне есть, и орген
на шее;
ты вот поди оденься, а мы с маменькой-то потолкуем об этом деле.
Устинья Наумовна. Ничего, жемчужная, возьму. И крестьяне есть, и орген
на шее, а умен как, просто
тебе истукан золотой!
Он меня и теперь не забывает; иногда забежишь к нему
на празднике: что, говорит,
ты Сысой Псоич?
Аграфена Кондратьевна. Кушай, батюшко,
на здоровье! А мы с
тобой, Устинья Наумовна, пойдем-ко, чай, уж самовар готов; да покажу я
тебе, есть у нас кой-что из приданого новенького.
Большов. А что, Сысой Псоич, чай,
ты с этим крючкотворством
на своем веку много чернил извел?
Большов. Сами знаете! То-то вот и беда, что наш брат, купец, дурак, ничего он не понимает, а таким пиявкам, как
ты, это и
на руку. Ведь вот
ты теперь все пороги у меня обобьешь таскамшись-то.
Большов. Знаю, что в наших руках; да сумеешь ли
ты это дело сделать-то? Ведь вы народец тоже! Я уж вас знаю!
На словах-то вы прытки, а там и пошел блудить.
Большов. Это точно, поторговаться не мешает: не возьмут по двадцати пяти, так полтину возьмут; а если полтины не возьмут, так за семь гривен обеими руками ухватятся. Все-таки барыш. Там, что хошь говори, а у меня дочь невеста, хоть сейчас из полы в полу да со двора долой. Да и самому-то, братец
ты мой, отдохнуть пора; проклажались бы мы, лежа
на боку, и торговлю всю эту к черту. Да вот и Лазарь идет.
Большов. А идет, так и пусть идет. (Помолчав.) А вот
ты бы, Лазарь, когда
на досуге баланц для меня сделал, учел бы розничную по панской-то части, ну и остальное, что там еще. А то торгуем, торгуем, братец, а пользы ни
на грош. Али сидельцы, что ли, грешат, таскают родным да любовницам; их бы маленечко усовещивал. Что так, без барыша-то, небо коптить? Аль сноровки не знают? Пора бы, кажется.
Большов. Вот сухоядцы-то, постники! И Богу-то угодить
на чужой счет норовят.
Ты, брат, степенству-то этому не верь! Этот народ одной рукой крестится, а другой в чужую пазуху лезет! Вот и третий: «Московский второй гильдии купец Ефрем Лукин Полуаршинников объявлен несостоятельным должником». Ну, а этот как?
Большов. Эдак-то лучше! Черта ли там по грошам-то наживать! Махнул сразу, да и шабаш. Только напусти Бог смелости. Спасибо
тебе, Лазарь! Удружил! (Встает.) Ну, хлопочи! (Подходит к нему и треплет по плечу.) Сделаешь дело аккуратно, так мы с
тобой барышами-то поделимся. Награжу
на всю жизнь. (Идет к двери.)
Подхалюзин. Языком-то стирал! Что
ты за пыль
на зеркале нашел? Покажу я
тебе пыль! Ишь ломается! А вот я
тебе заклею подзатыльника, так
ты и будешь знать.
Подхалюзин. Хозяину скажу!.. Что мне твой хозяин… Я, коли
на то пошло… хозяин мне твой!..
На то
ты и мальчишка, чтоб
тебя учить, а
ты думал что! Вас, пострелят, не бить, так и добра не видать. Прахтика-то эта известная. Я, брат, и сам угни, и воды, и медные трубы прошел.
Подхалюзин. Ну, так
ты сбегай
на досуге.
Подхалюзин. Да, рябиновки. Надо Сысоя Псоича попотчевать. (Дает деньги.) Купи полштофа, а сдачу возьми уж себе
на пряники. Только
ты, смотри, проворней, чтобы не хватились!
Подхалюзин. Так
ты поставь водку-то
на стол, да и закусочки достань.
Точно, надо правду сказать, не обходят и нас за труды: кто
на платье
тебе материи, кто шаль с бахромой, кто
тебе чепчик состряпает, а где и золотой, где и побольше перевалится — известно, что чего стоит, глядя по силе возможности.
Фоминишна. Уж и правда, матушка! А я побегу, родная, наверх-то, Аграфена-то Кондратьевна у меня там одна.
Ты, как пойдешь домой-то, так заверни ко мне, я
тебе окорочек завяжу. (Идет
на лестницу.)
Устинья Наумовна. Да как же мне с женихом-то быть, серебряный? Я его-то уж больно уверила, что такая Алимпияда Самсоновна красавица, что настоящий
тебе патрет; и образованная, говорю, и по-французскому, и
на разные манеры знает. Что ж я ему теперь-то скажу?
Фоминишна. Ах, голубчик
ты мой. Ах я, мымра слепая! А ведь покажись мне сдуру-то, что
ты хмельной приехал. Уж извини меня, глуха стала
на старости лет.
Большов. Так
ты бы так и говорил, что люблю, мол, больше всего
на свете.
Большов. Важное дело! Не плясать же мне по ее дудочке
на старости лет. За кого велю, за того и пойдет. Мое детище: хочу с кашей ем, хочу масло пахтаю.
Ты со мной-то толкуй.
Большов. Экой
ты, братец, глупый! Кабы я
тебя не любил, нешто бы я так с
тобой разговаривал? Понимаешь ли
ты, что я могу
на всю жизнь
тебя счастливым сделать!
Аграфена Кондратьевна. Чего хочется! Да
ты, Самсон Силыч, очумел, что ли? Накормлена! Мало ли что накормлена! По христианскому закону всякого накормить следствует; и чужих призирают, не токмо что своих, — а ведь это и в люди сказать грех как ни
на есть: родная детища!
Аграфена Кондратьевна. Да коли уж
ты, батюшка, отец, так не будь свекором! Пора, кажется, в чувство прийти: расставаться скоро приходится, а
ты и доброго слова не вымолвишь; должен бы
на пользу посоветовать что-нибудь такое житейское. Нет в
тебе никакого обычаю родительского!
Аграфена Кондратьевна. Да
на деле-то уж не спросим, —
ты покедова-то вот. Человек приедет чужой-посторонний, все-таки, как хочешь примеривай, а мужчина — не женщина, — в первый-то раз наедет, не видамши-то его.
Устинья Наумовна. Нынче утром была. Вышел как есть в одном шлафорке, а уж употчевал — можно чести приписать. И кофию велел, и ромку-то, а уж сухарей навалил — видимо-невидимо. Кушайте, говорит, Устинья Наумовна! Я было об деле-то, знаешь ли — надо, мол, чем-нибудь порешить;
ты, говорю, нынче хотел ехать обзнакомиться-то: а он мне
на это ничего путного не сказал. Вот, говорит, подумамши да посоветамшись, а сам только что опояску поддергивает.
Аграфена Кондратьевна. Да, найдешь,
на печи-то сидя;
ты уж и забыл, кажется, что у
тебя дочь-то есть.
Большов. Постой
ты, таранта! Вот вы садитесь рядом — а мы
на вас посмотрим. Да подай-ко
ты нам бутылочку шипучки.
Большов. Полно
ты! Выпей
на радости.
Подхалюзин. То-то, дурак! Вот
ты теперь и смотри
на нас! (Ходит по комнате.) Так-то-с, Алимпияда Самсоновна! А вы хотели за офицера идти-с. Чем же мы не молодцы? Вот сертучок новенький взяли да и надели.
Устинья Наумовна.
На какого мне жида трепрашельчатое-то! Ну, уж, видно, нечего с
тобой делать, помирюсь и
на атласном, так и быть.
Подхалюзин. Ишь
ты, расходилась дворянская-то кровь! Ах
ты, Господи! Туда же, чиновница! Вот пословица-то говорится: гром-то гремит не из тучи, а из навозной кучи! Ах
ты, Господи! Вот и смотри
на нее, дама какая!
Аграфена Кондратьевна. Голубчик
ты мой, Самсон Силыч, золотой
ты мой! Оставил
ты меня сиротой
на старости лет!
Большов. Да что:
на сделку согласны. Что, говорят, тянуть-то, — еще возьмешь ли, нет ли, а
ты что-нибудь чистыми дай, да и Бог с
тобой.
Я ведь не прогнал
тебя, как скота какого, не ославил
на весь город.
А не случись со мною этого попущения,
ты бы
на нее и глядеть-то не смел.
Большов. Уж
ты скажи, дочка: ступай, мол,
ты, старый черт, в яму! Да, в яму! В острог его, старого дурака. И за дело! — Не гонись за большим, будь доволен тем, что есть. А за большим погонишься, и последнее отнимут, оберут
тебя дочиста. И придется
тебе бежать
на Каменный мост да бросаться в Москву-реку. Да и оттедова
тебя за язык вытянут да в острог посадят.
Аграфена Кондратьевна. Ишь
ты! Ишь
ты! Ах, ах, ах!.. Да я прокляну
тебя на всех соборах!
Подхалюзин. Да! Кто поверит? Погляди-тко
ты на себя.
Подхалюзин. Все врет-с! Самый пустой человек-с! Полно
ты, полно…
Ты прежде
на себя-то посмотри, ну куда
ты лезешь!