Неточные совпадения
Дядя Никон. Что ж сидит? Я и встану… (Встает из-за стола.) За что он теперь
сердце мое раздражает? Что он за человек теперь выходит,
коли я одним словом его оконфузить могу?
Лизавета. Что ему то?.. Кабы он был человек легкий: сорвал с своего
сердца, да и забыл про то; а он теперь,
коли против какого человека гнев имеет, так он у него, как крапива садовая, с каждым часом и днем растет да пуще жжется.
Бурмистр(вслед ему). Не сделаю я?.. Сделаю!.. Не сегодня ты мне на сердце-то наскреб.
Коли ты теперь стал подкопы под меня подводить, что я там на межевке что сделал, али хлеб воровски продаю, — так я тебе еще не то всучу… не так еще наругаюсь, и не прочихаешься, змея-человек!
Ананий Яковлев. Что ж так? И тем уж, что ли, брезгует?.. (Грустно улыбаясь и качая головой.) Человек-то, как видно, заберет себе блажь в голову, так что хошь с ним делай, ничего понять не может: ты к нему с добром, а он все к тебе с
колом. Я вот теперь не то, что с гневом каким, а истерзаючись всем
сердцем моим и со слезами на очах своих, при матери вашей прошу вас: образумьтесь и станем жить, как и прочие добрые люди!
— С горя! Ну, помог бы ему,
коли сердце в тебе такое ретивое, а не сидел бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит — вишь невидаль какая!
И горе этого дня было, как весь он, особенное, — оно не сгибало голову к земле, как тупой, оглушающий удар кулака, оно
кололо сердце многими уколами и вызывало в нем тихий гнев, выпрямляя согнутую спину.
— Вот, — сказал Глеб уже разбитым голосом, — вот, — продолжал он, указывая на сына, — послушай его… послушай,
коли сердце твое крепко…
Неточные совпадения
— Зря ты, Клим Иванович, ежа предо мной изображаешь, — иголочки твои не страшные, не
колют. И напрасно ты возжигаешь огонь разума в
сердце твоем, —
сердце у тебя не горит, а — сохнет. Затрепал ты себя — анализами, что ли, не знаю уж чем! Но вот что я знаю: критически мыслящая личность Дмитрия Писарева, давно уже лишняя в жизни, вышла из моды, — критика выродилась в навязчивую привычку ума и — только.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего
сердца уже совсем, а я не хочу этого. А
коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
Но после случая на железной дороге он и на этот счет изменил свое поведение: намеков себе уже более не позволял, даже самых отдаленных, а о Дарданелове при матери стал отзываться почтительнее, что тотчас же с беспредельною благодарностью в
сердце своем поняла чуткая Анна Федоровна, но зато при малейшем, самом нечаянном слове даже от постороннего какого-нибудь гостя о Дарданелове, если при этом находился
Коля, вдруг вся вспыхивала от стыда, как роза.
Дело было именно в том, чтобы был непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и
коли он ничего, не сердится, то как-то и легче
сердцу, а
коли сердится, ну, тогда грустней.
Сердцем его тоже Господь наделил добрейшим: плакал он и восторгался легко; сверх того пылал бескорыстной страстью к искусству, и уж подлинно бескорыстной, потому что именно в искусстве г. Беневоленский,
коли правду сказать, решительно ничего не смыслил.